Муж Нат-таши Крюк Коржов в юности был окружён стеной. В углы заглядывать он боялся. Носки менял, но не стирал, а свернув в картошину, запихивал под кровать. На-таша спала одетой, в гамашах, свитере под горло. Тогда в Москве ещё не звонили в колокола так по-хамски громко. В затёртого попами галилейского фигляра верили всего два процента молодёжи, неплохо для народа, всего полвека назад сбросившего душистый чехол христианства. Два процента — это ещё не ордер на поголовное истребление. И с одной из стен Музея Атеизма сардонически улыбался школьникам Антон Шандор Ла Вей.
Но Наташа продолжала спать, в чём ходила. В её кругах принюхиваться считалось дурным тоном, там присматривались, поглядывали на Север.
Неплохая подлодка «Курск» (curse — проклинать, the curse — выделение крови лунной) получилась бы из подземной норы, где в виде клуба Finis Mundi свила себе гнездо корысть сиамских слизняков. Если обеспечить, задраить оба отверстия, можно устроить примерное барбекю. А если заранее установить асбестовые микрофоны, можно будет записать их молитвы и проклятия: Абракадабра. 418. Зиг Хайль. Зиг Хайль. 418. Абракадабра.
Из камня кожаный его плащ, на голове каменная ондатровая тюбетейка. Когда-то мех её был пышнее. Но наступит день, и Сашка, «паки опернатев»… Наденет, нет — не стиранные, каменные носки и, просунув ноги в гранитные коры, сделает шаг…
La gadoue, h gadoue, la gadou -
— Nous pataugeons dans La ga… dou… dou… dou…
Галоши на резине, чтобы дёргаться в оболочке
чтобы в ливерную слякоть, а не в пиз-
-doue, la gadoue, la gadoue…
От августа до сентября
по слякоти есть время чтобы спря
лестницу упрятать на чердак
нож и наждак, наждак и нож
на что похож анальный фокус без галош.
«Здравствуйте», — лает Каменный гость в лицевые вмятины прохожих. Никто не падает в обморок, не норовит по мужицкой привычке запустить ему пальцы за щёку, чтобы порвать рот. А. Каменный. INCONTINENT — страдающий недержанием.
Это комплекс маминых сынков — до гробовой доски зависеть от старухи, назовём её Хна, и льнуть, как мальчик в фильме про войну, к сильным дядям, чужим папам и осеменителям, и чтоб непременно дядя был чекистом, дипломатом или «бандюком».
Определение Чорта. Он должен нравиться всем, но не нравится никому. Он предлагает повеселиться, но его веселью предпочитают тупую грусть. Почему? Молодые подозревают, всячески растравляя в себе это подозрение, что он вряд ли захотел бы выступить с их матерями (в отличие от их героических отцов). Это позволяет им казаться догадливей, а значит и взрослее и сильнее, а значит, быть достойным носить имя своей семьи, нации, державы, изрыгающей реки нечистот, облака дыма и т. п.
Старые подозревают, что он побрезговал бы их дочерями (или сыновьями, порой их бывает трудно отличить, вернее, легко заметить сходство), потому что девочки похожи на пап, а мальчики на мам. Поэтому Чорта, знакомства с ним, добиваются личности, способные критически оценивать качество своих родных и близких.
Идущий пешком Сашка напоминал голую беременную в мушкетёрских ботфортах. При Леониде, таким как он, оставалось одно — упасть головой в лужу и захрюкать. СССР — прекрасная страна, люби её или подыхай, — шумели верхушки деревьев. Но никто не прислушивался к жестоким советам Природы. Выродков не трогали.
Сашке, и ему подобным мисфитам подарил свободу не кто-нибудь, а Рональд Рейган. Открылась выставка «Славянская блядь глазами еврейского дегенерата». Рогоносцы, отправляясь по воскресеньям в клуб филофонистов, чтобы дать возможность своим кошечкам, потешно двигая шеей, заглотить свою порцию вафлей, уже не боялись вставлять под мышку пластинки «запрещённых» ансамблей. Сашка бросил метлу, наслушался, притопывая мясистой ступнёй (как питурик в «молчании телят»), бахвальства знакомых рок-музыкантишек, решил, что пришло его время, и вытащил из-под кровати пару нестираных носков, похожих на чёрные яйца, снесённые орлом в фуражку Гиммлера.
Рейган подарил свободу. Неудачные дети принялись карабкаться туда, где, как им казалось, их место, «с ловкостью боцманов». И вот уже верный своему делу немолодой почтальон, простая советская женщина, тащит на четвёртый этаж посылку — три тяжеленных тома заграничного мракобесия. Звонит в дверь — уже двойную, как трусы поверх колготок. Образуется щель, в ней возникает будто при лампаде смазанное мочевой позолотой лицо хозяина. «А! — сменяет он заготовленный гнев на милость. — Гершон Шмуль, «Основы каб-балистики»? очень хорошо! Спасибо» — отрывисто лает он, глядя в бесхитростные глаза по ту сторону цепочки, принимает свёрток, и, не дав почтальону ни копейки, захлопывает дверь. Женщина какое-то время смотрит, опустив взгляд, на свою грубую служебную обувь, потом, вздохнув и поправив ремень сумки, от которого у неё на плече что-то вроде мозоля, спускается вниз, что, конечно, будет легче сделать, чем донести труды Гершона Шмуля на четвёртый этаж «за спасибо» от беременного в мушкетёрских ботфортах.
Рейган подарил почтальону свободу, и теперь у нее есть библия, откуда эта сошедшая с горестных пленок Галича тетенька знает, что врагам, «должникам» и прочим надо прощать. Тогда и ей простится, вот только что именно, непонятно.
А Сашка, положив «Основы Каббалистики» на стол, возвращается к прерванному письмоношей весьма важному делу: в спаленке, чей воздух способен убедить в существовании газовых камер самого заядлого ревизиониста, у Сашки стоят недорогие дощечки, перед ними он опускается, стараясь не пердеть, на четвереньки, и, стукаясь лбом, касаясь животом натоптанного пола, бормочет молитвы. Дощечки не дают сумраку в углу поглотить раба божьего в свой пузырь. В эти минуты он похож на советского служаку, зубрящего иностранные слова в надежде, что его пошлют за границу, поближе к порнографии.
Но не один добрый боженька внушает Сашке страх. В полученных из-за рубежа шпаргалках он прочитал про Хоронзона, которого называет по болезненной детской привычке коверкать слова Чаронзоном, беса издевательств и насмешек. И когда после молитвенной стойки на карачках, от невыпотрошенной в пост хуиной смятки, от малосексапильных ласк Наташи, такой сырой и холодной, что у неё на лобке сырник не разогреешь, голова идет кругом, Сашке кажется, что Хоронзон где-то рядом. За спиной одного из молодых людей, служащих Сашке, потому что они видят в нём отца своих идей, за дверью туда… Поэтому Сашкой выработан целый ритуал оставления квартиры во власти демонов. Во-первых, радиоточка-пердунчик остается включённой на полу, чтобы казалось — кто-то дома и слушает, потом оставляют в уборной свет, чтобы думали — там кто-то серет. Лампочка светит на пустое сиденье, цвета топлёного жира, и янтарные брызги мочи. Поднимать крышку без толку, она тут же падает обратно, словно хозяин этого дома на молитве.
Впервые имя Хоронзона прозвучало в московских квартирах, когда по ТВ показывали очередную серию «Хаммеровского Дома Ужасов». Сашка внушил себе, что однажды придёт другой почтальон, и жестом конского лекаря воткнёт через порог Сашке в шею остро заточенное гусиное перо.
А Рейган подарил свободу. И вот уже редкое для советских жилищ устройство «механический секретарь» оповещает: «Вы позвонили Коржову. Хозяина нет дома»… Моча на крышке, однако, обновляется, потому что за квартирой старательно присматривает Сашкин шурин Шельменко-денщик, преданный чете философов, как собака, иначе не скажешь.
А Сашка уже за границей. Там, где, по детской считалочке, «триппер, сифилис, бубон — собрались в один гандон». Откуда враг достаточно долго, как-никак почти 70 лет безуспешно засылал к нам разную гадость с крестом, с трезубцем, со звездой шерифа, с треногой хиппового пацифика. Там в данный момент находится Сашка, облизывается, говорит «бонжур», набивает портфель, роет. Он даже забыл о привычке зажимать ладонью задний проход, вставая с унитаза, чтобы не влетели туда бесы. Чтобы бесы, приняв облик Жида, Магомета или Чёрного человека, не проникли в дом, где золотится ссака.
Про ладонь, поднесённую к заду, Сашка прочитал, точнее, сделал вид, что прочитал в одном непонятном месте у Гершона Шмуэля (не сумел перевести). «А ну их к чёрту, всё равно никто не проверит», — вырвалось у него не в первый раз. При первом знакомстве казалось, будто Сашке известно множество вещей, которые при ближайшем рассмотрении оказывались, напротив, строго ограниченным набором суеверий. Запоздалые любители вечерних сказок, способные находить колыбельные мотивы во всем — от речей Гитлера до Metal Machine Music Лу Рида потянулись к философу, кладущему трикотажные яйца, как дворовая интеллигенция к рабочему, побывавшему в загранпоездке. Рабочий вполне мог принять однообразный комплект западного ширпотреба за разноцветное многообразие. И свободное спокойствие родной страны уже кажется ему чем-то нестерпимо нудным, вроде предпоследней баллады, в альбоме раннего Боуи. То ли дело дерущий кишки фальцет Иэна Гиллана, в долгой пьесе «Дитя интима». Сразу видно, реквием, перегруженный деталями переживаний души, скорбящей по еврейским атлетам (в прошлом солдаты), расстрелянным в Мюнхене.
Зло берёт, кишки дерёт, мама сиси не даёт. Но Рейган подарил свободу, и течет, осмелев, молодёжь по отцовской штанине путём всякого выделения. Какое-то число докатилось до Сашки, и среди них приблизился Хоронзон.
— Металикк Кэй-Оу! Слыхал, да? Ох-ху-и-ительно, да? Он там поёт, типа девочка, ты типа чего, если ты раздвинешь ноги, у тебя туда проедет грузовик, мне Га́га переводила с листа.
— Игги Поп весть такой.
Две нутрии. Разговор двух нутрий. На ступеньках клуба «Морг».
А сын отцу задает вопросы:
— Папа, ты питурик?
— Папа, ты вафлист?
— На хуя тебе тогда был нужен Дэвид Боуи?