— Я думал, вы увлекались, когда были сцыкунами, рок-музыкой, а вы, оказывается, искали ширму, за которой можно пососать, делая вид, будто поёшь в микрофон иностранную песню, да?
— Папа, Гарик говорит, что в Советском Союзе, если человек после двадцати пяти лет не переставал выёбываться, на него показывали пальцем и говорили — вон ебанутый идёт. Гарик говорит, что к 26–27 годам у людей было по 10 лет стажа, и нормальный человек легко и почти с радостью порывал со своей якобы столь ценной молодостью, с проблемами, переставал колотиться по пустякам, начинал носить шляпу и портфель, делал аккуратную стрижку… Ходил на концерты приличных певцов. Переставал зависеть от капризов опустошающей душу и карман заграничной моды, этого Геббельса, пидорасов, папа? А мама, я подозреваю, в курсе дела, да? Потому что когда вы ругаете фашистов и посылаете воздушные поцелуи Мерилл Триплер в экран, я убеждён, что вы сочувствуете не евреям, а тем, кто сосёт хуй и ебётся в жопу. А, отец?
— …Что он… ещё говорит?
— Он говорит, что такой мужчина рано или поздно оказывается в положении Ивана Грозного, севшего жопой на магнитофон с Высоцким. То есть вы многое не знаете. Завтрашний день наступил на яйца. Израиль обречён.
— А он… верит… в то, что говорит? Не го… вори так, можно сказать «Карфаген должен быть раздвинут».
— Он говорит, что вера горы сдвигает, и, голосом Азизяна, раздвигает яи… ягодицы.
— Кто… такой… Азизян.
— Эзотеррорист. Талант. Поэт эпохи глэм-рока. Абу-Нидаль слова.
— Азизян…
— Азизян!
— Абу-Нидаль…
— Всё это шито белыми нитками, хотя и поросло чёрным (в данном случае русым) волосом, худой седой дюк.
Отец переводит кукольные глаза с видеокассеты на зеркало, перед которым собирался покривляться, когда сын уйдёт, и обратно. «И-a, и-а» — работают эти Чортовы часы.
Отец вспоминает, как однажды в 76-ом одна девушка уговорила его надеть длинный, уже не модный сивушного цвета парик. Он вспоминает тогдашнее ощущение свободы, будто он, сбежав по трапу, опустился на колени и поцеловал протянутый руками мэра флаг, снятый с Капитолийского холма.
Что он ко мне пристаёт! Нормальные парни в его возрасте пишут рецензии про Милана Кундеру, ездят, снимают. Вот попался бы ему вместо меня советский мракобес, из тех, что «не выёбывались», тогда бы он узнал, почём фунт глэм-рока. Нет, всё-таки есть хорошие ребята — вот этот с глазами газели, да, теперь ясно, откуда такой уродский юмор — плечи настолько узкие, что птичка покакает и промажет. Фу Странный мальчик — Фикрат Ососков. У него наверняка мама русская, а отец — откуда бы вы думали — из Баку. Моя мама из дворян, а отец из обезьян. Последний раз один газелий глаз украшала чернильная блямба. Попался. Попа-па-па-па-папался! Юношам с газельими глазами не всегда… Газельи глаза не для того, чтобы видеть одни фиги. Конечно, его окликают: «Фикрат!» И когда он оборачивается, задают едкий вопрос: «Шо? Навёл резкость?» И бьют. Фу. Это всё из-за плеч. Плечи для юноши — это грудь. Это ноги, можно сказать. Ворот рубашки — это, буквально так сказать, подол. Сорочка — это юбка. Короткие ноги можно удрапировать простынёй (желательно тёмной) и забыть о них, и не вспоминать о них. Способность быстро забывать неприятное говорит о здоровье того, кому неприятно на них смотреть… John, I'm only dancin'. Чего он привязался. Песня-то какая!..
Соррор Паннихис: «Let's see those shoulders» И что ж это за плечи, ну-ка поглядим. Говорила Соррор, словно переворачивая страницу Финского Тома, и Мисс Молли (мистер Шпиц) танцевал в Доме Голубого Света (Доси Шандоровича), приходил в пять утра, ломал мебель. Соррор услышала фразу в картине «Зловещая нужда»: «Let's see those legs». Плечи юноши — приговор, позволить ему, так сказать, декольте, или — хуй. Даже у слуг Дьявола с тихим голосом, в груди переливается двуголосие братьев Эверли, оно перетекает в кончики пальцев, и вы превращаетесь в читателей порнографии специально для ослеплённых, для тех, кого лишил зрения Sinister Urge… Так вот у Ососкова Фикрата плечи были, говоря словами Андрюши Баяндурова, не просто средней паршивости, а вообще никакие.
Некоторые вещи звучат на короткой волне неудачно. Первые две песни Дэвида Боуи я услышал по Голосу Америки достаточно рано, но запомнил одни только названия, объявленные диктором по-русски: «Бог знает — я хороший человек», и год спустя «Стереги (!) этого человека». Потом Вова Фирер поставил мне эффектное вступление третьей пьесы с альбома «Pin ups». Видно было, что Фиреру Боуи не очень. Они тогда разучивали дома каждый свою партию, старались понравиться. «Глафира», Жака Гейнсбарр, Ноздрик. В их распоряжении вокруг крутились естественные девушки, не похожие на уборную в Мак Дональде, где из вас выдавливают мыльную эмульсию, и жизнь даёт трещину при слове «жид». Девушки хотели понравиться. Ребята репетировали. Конечно, все они притворялись страшными фарцовщиками, гангстерами, дон-жуанами, а были всего лишь не очень жадными энтузиастами попеть-поиграть, вроде ливерпульских парней, только всё же чистоплотнее, в советских ДК в отличие от подвалов, где дёргались битласы, существовали туалеты, в Англии, как в эпоху Анжелики, моча лилась на стены.
«Глафира», пережив юность в начале упоительно-романтических 70‑х, вскочил на ковёр-самолёт эмиграции, слез за океаном, где, по-моему, не стал никем особенным. Изображения певца с костлявым лицом, поющего «соси, младенец, соси» стоили дёшево, но перепродать их было невозможно. Наивный Лёня «Высоцкий любит вкусное заграничное вино» Овчаренко просил голых тёток, Азизян тоже мог бы взять, но тогда бы меня ожидало его «сказал отдам значит отдам»; остальные мальчики, несмотря на явное членство в эластичном гитлерюгенд Жоры-пидораса, делали вид, что не понимают, зачем им фото этой лисицы, ни капли не похожей на жирных женщин из Ди Папл.
Но я продолжал таскать вырезки и миниплакаты в портфеле. Я не хотел снимать скальп, я только хотел поправить прическу. Я ставил опыты, артист, пропагандирующий питуризм, должен действовать на нервы тем, кто стремится, но не рискует попасть в эти круги. «Глаза… Посмотри, какие у него демонические глаза?» — внушал я Жориному фавориту Тодыке.
— Хи-хи. Накрашенные, — отвечал без улыбки мальчик в майке, по-взрослому просвечивающей сквозь белую рубашку. Он явно пытался казаться наивнее, тупее, чем уже был.
— Нет, Игорь, это глаза демона, предки боятся его больше, чем Пентагона, он пугает предков больше, чем Пентагон. Вспомни, год назад Гитлер был для тебя чудовищем, а сейчас — свастика указывает тебе путь к совершенству и свободе?
— Папа сказал, что у нас с тобой роман.
— It ain't what you eat, it's the way how you chew it. А папа не сказал тебе, почему мотоциклисты носят кожу?
— Не, а шо?
— Потому что ситец мнется.
Его начали покупать помногу, когда я перестал притворяться подростком. Набат отрицал Элис Купер, Кулдон гнушался Боуи, позднее Рыжая Скотина брезговал Лу Ридом, не потому, что боялись обнажить неприятную сторону моей персоны, а как раз наоборот, они не хотели, чтобы я ради холодной остроты истязателя вынудил их признаться в сотрудничестве с Жорой. Мои опыты походили на попытку оттянуть верхнюю плоть собаке, которая этого не хочет.
Нат-таша, потеющий кальвадосом кандидат, сорока с лишним лет, не гнушалась детьми Жоры-пидораса, её флирт успешно опровергает консервативное мнение, что женщина, сменившая гамаши на мини, непременно должна быть исполосована ножом крякающего потрошителя. Поэтому, когда Фикрат сообщил ей о том, что в клубе «Finis Mundi» состоится концерт играющей гаражный рок группы «Срачкерз», Нат-таша решила, пизда вдребезги, но я пойду, пойду… Она разделась у зеркала, под которое пряталась от папиных попыток изгнать Хоронзона некрикливая девочка Дороти. Подняла пятернёй одно гнилое яблоко, за ним другое. Будь оно проклято, это кормление! Подержала за пальцы левую ступню, ощупала ягодицу. Призадумалась… Крюк давно бросил бриться, но где-то должен быть в этом доме станок.
Наташа пошла и вымыла голову. Волосы, обсохнув, стали пышнее, но лицо в их обрамлении смотрелось бескровным и перекошенным. Она вспомнила, что справа у неё нет зубов. Зазвонил телефон.
Фикрат лопотал что-то влюблённо-нескладное целые пять минут, наконец, она (без особой охоты) оборвала его излияния праздным вопросом: «Ну а как хоть альбом-то будет называться, а? Вы ведь мне так и не сказа-ли! Что? Вы шутите, Фикрат! Вы не шутите!? «Серани Серрано шейк»? не может быть! По-моему, это слишком в стиле Гарри Саладдиновича Осипова, буць он трижды проклят… Что вы, Фикрат, зачем, не надо, пусть живёт… Говорят, его снова видели с этой жуткой еврейкой. Да… У-гу… Это только доказывает, какой Саша доверчивый человек… И впредь нужен строжайший фейс контроль… что? Фэйс контроля? Саша тоже считает, что надо произносить фэйс контроля. Да… Да. Да! Пускай внесут в список Коржова Наташа… Нет, просто Наташа + 2… Конечно… как ты мил. Пока».
«Stone Fox» — Наташа бесшумно произнесла губами фирму на ярлыке. Она уже дважды надевала эту короткую юбку, ей очень хотелось показаться на люди с открытыми ногами, но импортная вещица, скроенная по моде самого конца 60‑х, была узка. Спереди выпирал живот. Нат-таша пробовала его втянуть, но по привычке только сильней надувала щёки. Она уж думала не надевать под низ рейтузы, оставить одни колготки, но очень уж некартинно выглядели не очерченные трикотажем её бёдра.
Добротная дорогая вещь. Деньги — крылья. Давно ли они с Сашкой доходили в экономическом мазохизме до крайностей. Стирали хозяйственным мылом. По капле выдавливали разливной кетчуп на чёрствый хлеб. Но Александр, всегда спокойно-непререкаемый, твердил, закатывая глаза: Всё должно быть трансфер. Всё должно быть тр-ранш. Мы им ещё покажем. И вот, пожалуйста. Давно ли они, опасаясь расправы, сжигали портреты… Сашка даже сбрил бороду и выходил на улицу, нацепив очки без диоптрий. Расскажешь — не поверят. И хорошо, что не поверят.