Женщина по-обезьяньи быстро влезла в юбку «Stone Fox» и обвела взглядом супружескую спальню. «Ебись оно конём, пойду и точка», — вслух выругалась Наташа. Оставалось важное, но противное — макияж. «Э-э», — она показала язык дощечкам своего мужа в правом углу.
«И-a, и-а», — чудили эти Чортовы часы бесконечный припев, не переходя к следующей фразе «моца хуца пырва цуца», чтобы не наступил конец света.
Королевич, да и только. Для появления в клубе «Континент» Фикрат Ососков нарядился старовером. Бритоголового бандита из него всё равно бы не вышло — не те плечи, глазища величиной с косточку от персика, и обезоруживающая, как мирные инициативы обрезанных псов, конфетная улыбка до ушей. Она делала его похожим на молодого Бортникова в картине «Взорванный Ад» и на умершего от саркомы музыканта по кличке «Пианино «Ленинград», впрочем, кличку эту знали немногие. Родители Фикрата, настоящие интеллигенты из арабского фильма, были склонны к маниловщине, и, выслушав, на что, собственно, их мальчику нужна приличная сумма, выдали её. Юноша не пил ничего, кроме пива, пивка, как любили говорить супруги Коржовы, когда у них ладились дела. Курение его уродовало, втягивая дым пиявочными губами, он ещё туже сжимал узкую грудь, и совсем превращался в червяка-трубочника. Поэтому Фикрат старался смалить в одиночестве, сидя спиной к двери.
«Мы выкурим их завтра, — сказал бы Парасюк, окажись и он в тот вечер в клубе «Континент», — BUT TONIGHT THEY PLAYIN' OUR SONG». Голливудские цитаты, которыми был набит Парасюк, сильно тускнели, если удавалось выяснить, из каких ничтожных первоисточников они взяты. Но никто не выяснял.
Свесив волосы в скобочку, Фикрат разглядывал загнутые носки своих староверских сапожек. Он ожидал появления Нат-таши из дамской уборной. Юноша подозревал, что над ним смеются, но самому смеяться не хотелось. Он хотел, блаженно улыбаясь, рассказывать о своём чувстве к женщине сорока с лишним лет, разучившейся отдыхать, добившейся совершенства только в одном виде кокетства — притворяться обезьянкой со свастикой в центре малиновой задницы. Фикрату хотелось… показать доброму боженьке хуй… Здесь он вздрогнул и понял, что от волнения задремал. Нат-таша стояла перед ним, сверкая линзами, ноги её были открыты выше колен.
— Значит, вы всё-таки решили избрать для появления в этом злачном месте доспехи традиции, наряд кшатрия-инока, что ж, он вам к лицу, а я, как видите, не удержалась и решила, ха-ха, пофрантить. Что ж, по-моему, это весьма пикантно, авангард и традиция, новомодно и старинно. Здорово, Фикрат, вы смотритесь просто здорово, я вас даже, я вас даже… поцелую.
Всё равно, что от гуся ждать лебедя, всё равно, что за снегом идти в Африку, так однажды решить, что ты полностью, полностью, полностью разбираешься в женском характере.
Староверские лахи стоили недёшево. Индпошив, снятие мерок плюс сапоги. Наташа прикинула Сашкину долю в этом заказе. «Не будь циником, мама, НАШУ долю», — окликнул её из воздуха муж. Зная стоимость костюма, что был на Ососкове, получалось, что юбка «Stone Fox» досталась ей за копейку.
— Прикидываешь Мама, — вспоминает она последний разговор, — чтобы развести жида не деньги, пришлось три часа рассказывать ему про хасидов.
— Какого жида, Саша?
— Ну этот, Либников, толстый.
— A-а, тот, что тебе подсуропил Попович?
— Экзактеман. Три часа!
— Ну и как? Будет он башлять?
— Нет, он фактически послал меня на хуй.
— Не может быть! Этот Либиков не понимает, с кем имеет дело.
— Либников, Мама. Либ-ников. Будешь сосиски?!
Бит-группа «Срачкерз» тоже не теряла времени. После двух инструментальных пьес, написанных специально для электрогитары лет сорок назад (под эти записи в украинских радиоточках и по сей день читают «оголошення»), молодые, но уже не такие молодые, после трёх лет тупого репетирования люди, навинтили микрофоны и заиграли собственную вещь, давшую название целому альбому, на стихи поэта Медведкина, по прозвищу Люгер:
Зиверс Ганц — Памиранц,
Парасюк — это Люк (Крюк)
Бит — это Ливер
Пуль — это Зивер
Сруль — это cool, cool, cool!
Шейк Серани Серрано Шейк
Всё шевелится Шейк
Йеа-йе? — Йеа-йе!
Йеа-йе? — Йеа-йе!
Яга-дяга, дяга-дяга,
Даййй яга-дяга…
Исчерпав собственный материал, пареньки в полусапожках под битлов стали петь классику той эпохи, старательно шкрябая по струнам и, упиваясь тем, что их полусорванные голоса обрели, наконец, ленноновскую истошность. Слушать, в общем, было можно, несмотря на опостылевший тезис о старом и добром. Кое-что они, конечно, подцепили и на «Графских развалинах», чей потешный ведущий не явился не то из-за свидания, не то по болезни. А перед самым финалом конфузливо изобразили версию «Ещё раз о Чорте» Александра Галича в том виде, какой её поёт Папа Жора с ансамблем «Ростовская нота». «Чорт» в смелом Жорином прочтении сильно отзывался «Луи-Луи», самым говнистым, затёртым и одиозным номером из всего гаражного нафталина. Жора не любил новизны, по клубам не появлялся и редко знакомил между собою своих собутыльников и сосок. Поэтому те, кого это беспокоило, считали Жору скрягой, холостяком и калекой. Жора не возражал.
Ближе к одиннадцати в «Континент» заглянул Рем Нагульнов, умный и восприимчивый любитель хорошего кино и музыки и, похоже, человек, верный своему долгу. От его доброго взгляда не ускользнула компания мисфитов, сидевших на лавках у отодвинутого в сторону стола. В центре разместилась Нат-таша, её с чем-то поздравляли, раскачиваясь на каблуках прелых лаптей, привычные посетители концертов такого сорта.
Глаза Нат-таши посоловели, позабыв о воспитании, она отогнула ноги в тесной юбке, как африканская студентка. Она устала. Сегодня ей не надо было больше ничего.
Фикрат Ососков, вытянув в табачном задымлении из староверского ворота свою аршинную шею, дивился Наташиным коленкам и животику. Газельи чичи осматривали даму с преданностью и блаженством. Жена Крюка Коржова в таком месте была почётным гостем, типа Садко, и привёл её он — Фикрат. «Хорошо, что я настоял», — Ососков гордился своим поступком, словно глазом, подбитым за революцию.
Нагульнов, погладив указательным пальцем правый ус, мысленно сфотографировал пассажиров этой подлодки дураков. Что бы сказал Парасюк, усмехнулся он, увидев Наташины коленки открытые и раздвинутые так неосторожно: «Дывлюсь и бачу..?»
В полночь, когда на невысокой сцене уже горбились совсем другие гитарасты, Нат-ташу Коржавину (так она подписывала свои публикации, впрочем, немногочисленные) ожидал ещё один триумф. Она одержала победу в не совсем обычном, даже, пожалуй, оскорбительном конкурсе. Почти все люди, знаменитые и безвестные, кого-нибудь напоминают. Покойник Клод Франсуа, например, при всём своём магнетизме имел неоспоримо лягушечьи черты, крапо блонд в стиле йе-йе. А профиль Сержа Гензбура — черепаший. Есть люди-мумии и люди-ёлочки. Нат-таша Коржавина, кандидат философских наук, в 44 (now it can be told) года заняла первое место в конкурсе «La Donna Schimmia'2000». Ей досталось звание «Лучшая женщина-обезьяна столичных клубов», кроме того, в награду ей всучили подобающий этому титулу сувенир — Кокосовый Телефон.
Никто не думал глумиться над победительницей. «О-ху-и-тель-но. Лучше поздно, чем жамэ. Поздравляю, тёзка», — пробасила костлявый панк-сорванец Наталья Боровец. Какая-то одинокая поэтесса улыбнулась, помолодев на 10 лет, и скромно промолвила: «А я вас совсем другой себе придумала»… Барбара Бирозка, учёный из Германии, рыба в воде русской контркультуры, напротив, очень серьёзно говорила о необходимости большого интервью журналу радикал-феминисток, где ее подруге Га́ге посвятили восемь страниц, и отмечала Нат-ташино сходство с первой женой Фассбиндера актрисой Маргит Карстенсен: «У фас есть фее шянсы, фи только… come se dice… Имяджен… саделяться антииконой нашей порьпи».
Мальчики, кролики, комарики-зубрики, все, у кого между ног болтается, а не сквозит, кинулись сорить отмусоленными из партийной кассы рублями, бегали, чтоб не ждать официанток, к стойке, за дорогущей клубной водкой, и до клёкота в горле, быстро выпивали за здоровье победительницы.
Расставаясь со своим длинношеим паладином у сложно закодированной двери, Наташа тяжёлым шёпотом произнесла только одно слово: «Завтра».
Первое, что она увидела под утро, когда, нашарив очки, оторвала спину от одеяла, которым так и не воспользовалась, был распакованный в беспамятстве вчерашний приз — телефонный аппарат-пальма с двумя наушниками в виде кокосовых полушарий.
Краситься Нат-таша не любила, однако удалять с лица вчерашний грим ей хотелось ещё меньше. Сашка, её гениальный Сашка, которому никто кроме неё и Шельменка-денщика не говорил «ты» не приехал, как обещал, вчера ближе к вечеру. Значит, снова пишет что-то, возможно, давно задуманную историю раскола, постигшего всех, кто в его партии. В ванной она не стала доставать провалившуюся за раковину щётку, просто, выдавив из тюбика на язык детской зубной пасты, поймала ртом струю из крана, и прополоскала его как следует. Чтобы не возиться, быстро залила вчерашним кипятком растворимый кофе, щедро подсластив, выпила. «Здоровски, — произнесла она, по-птичьи двигая головой, — Хорошо, что Шельменки забрали нашу Дороти».
Теперь и глаза её вращались по-птичьи, вне зависимости от того, куда были направлены её телодвижения. «Охо-хо, всё необходимо срочно стирать», — проговорила она, потянув носом воздух, и заперлась после этих слов в туалете.
Воротясь из уборной в спальню, Наташа свернула в рулон свою «соблазнительскую», как она назвала её, жеманясь, парадную юбку «Stone Fox» и спрятала в импортный шифоньер, чью пыльную крышку покрывали стопки грампластинок с записями православных хоров. Переодевшись в привычное домашнее трико, она сразу почувствовала себя хозяйкой своих переживаний. Дважды изобразив в зеркале, где под тумбочкой, если вы помните, любил прятаться ее ребенок, обезьянку, Наташа почесала щиколотку большим пальцем другой ноги и погрузилась в оцепенение наедине с кокосовым телефоном.