ябинска, играющих «альтернативу», по дьявольскому хохоту понял, что вчера вечером сумел остановиться вовремя.
После ванной я заглянул за пустой корпус приемника. Ее там не было. Что за Чорт! Не могла же она сама спрятаться. Тем более залезть в холодильник. В холодильнике не было ничего особенного. Остатки тех мелочей, про которые принято говорить, это, мол, не еда, это… Не может быть! Я почти отпрянул от холодильника, и в смущении затоптался в центре коридора. Стыдясь собственного жеста, попробовал взъерошить несуществующие волосы.
Значит, все гораздо хуже, чем мне показалось. Смутная тревога все-таки настигла меня. Мученически зажмурился и широко раскрыл глаза. Она смотрела на меня с подоконника сквозь тюль. Выходя из комнаты я отнес ее, от греха подальше, в кухню, поставил на окно и совсем забыл про нее. Злодейку с наклейкой.
В ней оказалось гораздо меньше, чем я ожидал. Значит, я еще чего-то не помню. Пока кипятится чайник, возле форточки постараюсь разобраться, чего не хватает. По подмерзшему тротуару шел немолодой мужчина с большим портфелем, его походка, мне показалось, могла иметь отношение к моему состоянию. Мужчина был с усами, в бараньей кепке. Это же Филипоньо, он идет ко мне, он вчера звонил, и мы договорились. Я поспешил отпереть заранее, чтобы он не мучил меня звонками. Внимание, внимание! Вас посетит Баранья Кепка. А завпост Иванов носил бордовую из мохера, театральный щеголь и паладин Сермяги.
— Пливетствую, — произнес Филипоньо, стаскивая перчатку.
Я давно отметил, что здороваясь, он смотрит куда-то мне за спину, поверх моей лысины.
— Вот тапочки, — я махнул рукою в темный угол, — чай, мой руки.
Чекушка стоит на прежнем месте. Сколько в ней? Грамм пятьдесят, не больше. Филипоньо прошагал в мою комнату и со стуком поставил на пол свою ношу. Створки портфеля из грубой пупыристой пластмассы были стянуты двумя резиновыми жгутами.
— Замок ни к чельту, — пояснил Филипоньо, — А тут один хлопчина заказал кое-какие лазельки. Оптом белёт.
Филипоньо делает левые компакты по заказу тех, кому не охота покупать фирменные. Впрочем, я никогда не прошу показать мне содержимое черного портфеля, а чуткий Филипоньо сам не предлагает. «Тебя ж они не интелесуют» — скажет он, и чемодан-урод останется закрыт для меня навсегда, как сказочный ларец.
Пока я наливаю чай, Филипоньо опускается на корточки и копается в моих пластинках. Он проворно шевелит руками, будто зарывает невидимые какашки. Вид у него в этот момент призрачный. Если окликнуть: Ты что делаешь? Он медленно обернется и окажется, вместо лица у него кроличий череп. Разумеется, он повернет голову не сразу, как и полагается в кошмарном сне, чтобы тот, кому снится Филипоньо заорал погромче. Рассказывают, Филипоньо ехал с другими людьми в Днепропетровск. Их возит туда на своем микроавтобусе Беседин. И попросился в столовую, остановите, мол, есть хочу. Ему не позволили. «Ну, тогда я здесь покушаю» — сказал Филипоньо и, откинув столик, довольно долго изображал ртом и руками, будто поедает невидимую пищу.
— Вот чай, карамель, — мои слова звучат обидно, как собачья команда «ап», противно слушать. Лучше бы я говорил загадками.
— Давно ты из Москвы? — спрашиваем мы друг друга почти в один голос, и я успеваю опередить Филипоньо:
— Москве пиздец. Все слушают радио Китеж, и ломятся крестить домашних животных у отца Георгия, в миру он Игорь Набатов. Не сцы, не тот, которого я знал. Тот в Израиле. Пахан его, кстати, слушал только эмигрантов. Свиные пятницы на радио Китеж Легенда про отца, который чудом избежал холодца. Говорят, что подходящая женщина сумела зачать и родить от свиньи, которой как в фильме «О, счастливчик» хирурги приделали человечью голову… Молодняк читает новую вещь, «Экзема и Челентано». Про то, как юноша перестал гнить благодаря музыке Челика, прекрасно? Между прочим, чтобы превратиться в поклонника Дина Мартина любителю Егора Летова хватит одной секунды. Любителю Дина Мартина, чтобы стать поклонником Егора Летова не хватит всей его жизни.
— Это там так написано? А шо ты там еще видель интелесненького?
— Макромаслины размером с яйца зеленой собаки.
— Слышь…
Я понял его с полслова, как хотел, и быстро принес из кухни чекушку. Стопки удалось заполнить едва-едва до половины.
— Та не. Я думаль, може мы полную возьмем. Я схожу, — произнес Филипоньо, прекрасно зная, чем это светит.
— Сходи. А я посмотрю, чем можно закусить, — ответил я просто.
Филипоньо ушел, но баранья кепка осталась на вешалке, видимо, утром стало теплей. Не переживай, Вова. Носи свой каракуль, как и тридцать лет назад. Они вынуждены следить за новинками, и делают вид, будто их что-то радует, только чтобы внушить самим себе, что жить в эту эпоху большая удача. А дома желтеют сквозь марлю неполитые папы-фикусы и разит кошатиной от маминого пуфа-биде. Помнишь, дочка Синатры пела в дуэте с каким-то басом:
А третий в детстве в жопу совал мамин фэн
Теперь он ходит важно, будто джентльмен.
Его застукали, лечили, чем могли.
Теперь он евро получает за статьи.
О-о. Не рубли.
Вчера по телефону мне сообщили новость про старого знакомого! Яшико снова появился из тумана. Человек заглянул в газету киевских питуриков «Билитис», а там — вот такое объявление: «Он. 42.180.70. Она. 20.160.55. Обмен откровенным видео». Девочки-то нет! Девочка эта второе «я» самого Яшико, которому сорок два. Какие двадцать лет! Девочка висит в комнате, где стоит секретер, набитый письмами и поляроидами от таких же больных. Одно я твердо знаю, Яшико не ходит по клубам, разве что на почтамт за корреспонденцией, а так в основном сидит дома. Сталинский дворец с простыми кружками и по сей день вспоминается как надежное заведение, а клубы притягивают как районная триппердача.
Поют. Поют… Зато по триппердачам гастролируют радикальные группы. «Нормальный человек должен разговаривать, а не петь», сказано у Галича. Все-таки, это подло по отношению к себе, оставлять в бутылке так мало. Лучше истребить всю водку до дна, тогда будет причина утром пройтись по воздуху, а не топтаться в прихожей между трех бесполезных дверей.
Судя по всему очень скоро в Стране Свиней будет опубликованы «Грязные старики», проза родителей Старой Жопы. По поводу тех, кто покидает этот магический город, не считая евреев: разбогатев, педерасты моих лет (через месяц я смогу пропеть беляевское «мне сегодня ровно сорок два») перебираются в Киев, прихватив очередного «племянника».
Подростка позову. Ночное рандеву.
Оттуда оторву. А там подотру.
Проветрится к утру.
Много-много любви
За траву и икру
By ле ву?
Хоть посылай в газету «Билитис», пусть печатают в рубрике «творчество наших читателей». К утру проветрилось, но я забыл сказать Филипоньо про сигареты, кстати. Даже пепельницу-ракушку вымыл с мылом перед сном, рассчитывал, продолжать не придется. На холодильнике лежит открытая пачка папирос. Выпьем — и подымим.
Филипоньо принес перцовку. Сейчас выпьем, и пойдут анекдоты ни к селу, ни к городу. Осталась печень трески, какой-то рулет, вроде бы свежий. Я ничего не разогревал, потому что скоро это не имеет значения. Между перцовкой и простой водкой та же разница, что между цветным и черно-белым телевизором, подумал я, но вслух говорить не стал.
— Будь здоров, мужелобстер.
— Пличем тут лобстель?
— Один американец рисовал серию комиксов про Лобстермена, его нашли и посадили.
Филипоньо явно не знал, что ответить, поэтому я сразу подсунул ему другой сюжет — великан оторвал чувихе руку. Потом поймал двух селедок и сшил из них протез.
— А ты похудел, по-моему…
— Мотаюсь по командилёвкам. Плюс девушку встлетиль и полюбиль.
— Ну, мотаться лучше, чем метаться. В Одессу ездил?
— Был в Одессе. Но тот человек, шо ходил в заглянку, на связь не выходит. Чольт его знает, можэ свалиль за кольдон? А ты наоболёт, тольстеешь.
— Ты же сам мне говорил, чтобы я закусывал, — я едва не проболтался, что знаю про «невидимую еду».
— Ничего, тебе польнота идет.
Филипоньо, сколько я его знаю, постоянно смотрит вдаль, как рабочий с плаката. По-моему, мы познакомились в девяностом году, не то весной, не то осенью. И уже тоща голову Филипоньо прикрывала баранья кепка. Временами его не отличишь от Омара Шарифа, а иногда перед вами копия Жженова с усиками из второй серии «Ошибки резидента». Видимо, от старых фильмов у нас выработалась привычка говорить загадками, малопонятными анекдотами и некрологами. В девяностом году, рабочих со взглядом Омара Шарифа уже вытеснили быстро линяющие улыбки гладких моделей, сулящих радость, бесконечную, то есть ту, что страшнее агонии. Тонкие губы, раздвинутые в онкологическом экстазе, похоронный грим женщин на табачной диете. Пускают дым изо рта, словно это у них в ягодицах тлеет ватин. «Берегите торфяники от пожаров» — обращался к людям со спичечных этикеток невидимый Князь Мира Сего. Некрологи и анекдоты помогают нам скрывать собственные просчеты, неумение выгодно проворачивать дела.
— Знал Цыганкова? Холостяк не выдержал. Подавился мышью.
— Влёде бы не голодаль. И не психоваль.
— А мы его неправильно поняли. Он хотел стать хищником, а не самоубийцей. Подарил Татьяне какие-то серьги…
— То тебе Тыква сказал про мышь?
— Да, Сермяга. Он помогал Цыганкову хоронить кота.
— Мышь! Хто видел ту мышь. У него белочка. Три месяца пьет с поминок отца. С годовщины. А там дозы. То он Мамлеева начитался. Ахинея, а не мышь.
— Сермяга Мамлеева не читал. Холостяка ему не давал.
— А тут потом еще Мулявин умер. Потом почти сразу Медведева.
— Ну да, новые поводы. А чего ты решил, что это белочка? Цыганков давно восхищался ловкостью своего кота. Говорил, мечтаю так же прыгать из засады. Просто мышей травят разбавленным порошком. Закупают в Турции левый яд. Он слабо действует. Мыши от него только дуреют, но не дохнут.