то все знакомство с молитвами и заканчивалось.
А теперь для меня молитвы и вовсе запретный плод. Вон, как от них корёжит не по-детски. Да еще и голос куда-то пропал. Что же со мной такого произошло? Похоже, что от моего проклятия «червлёной дрисни» пачками начали помирать фрицы. И происходит это без всякого «посредничества», как в случае с дедом Маркеем.
Вот меня накрыло основательно — похоже, что к такому притоку силы мой, пусть и слегка модифицированный организм ведьмака оказался абсолютно неприспособленным. Уж слишком быстро я развиваюсь… Похоже, что я просто вырубился — как говорится, пробки вышибло. Однако, это совсем не объясняет, почему я собственного голоса не слышу? Да и вообще не чувствую собственного тела! Только боль, усиливающуюся с каждым словом, произнесённым отцом Евлампием…
Я попытался двинуть рукой, затем — хотя бы одним пальцем. Но все усилия были тщетны — я не чувствовал ни рук, ни ног! Попробовал открыть глаза — но непроглядный мрак, окружающий меня со всех сторон, и не думал развеиваться. Мало того, я сам был этим мраком! Он был вокруг, он был во мне, и я был им.
Гребанный аппарат! Что со мной? Я вообще пришел в сознание? И вообще, что это за место? Может быть, я уже умер — и это мой персональный ад. Вот такое изощрённое наказание за мои грехи? Но ответов на эти вопросы естественно никто мне давать не собирался. Даже отец Евлампий, продолжающий талдычить молитвы мерным речитативом:
— И вот, престол стоял на небе, и на престоле был Сидящий…[3]
После этих слов перед моими «отсутствующими» глазами полыхнуло таким разноцветьем света и красок, что я на какое-то время впал самую натуральную прострацию. Ибо ничего подобного раньше видеть не доводилось.
— … и Сей Сидящий видом был подобен камню яспису[4] и сардису[5] ; и радуга вокруг престола, видом подобная смарагду[6].
Яростный слепящий свет, исходящий от сидевшего на престоле, заставил буквально гореть огнём всё моё естество. Боль была нетерпимой, чудовищной, просто адской. Однако, несмотря на это, отчего-то одновременно приносившая и неземное блаженство, хотя мазохистом я никогда не был.
Да и вообще непонятно, что во мне могло «гореть» — ни ног, ни рук, ни головы, ни тела у меня не было? Я закричал, но голос у меня тоже так и не появился. Поэтому мои мольбы о помощи остались неуслышанными. Хотя, может я и ошибаюсь. Причем очень и очень глубоко.
Мощь и воля сидевшего на престоле Абсолюта[7] (а кто это еще, если не Он?) была ужасающей, неизмеримой и непознаваемой! Я лишь прикоснулся к той части сияния славы Его, которую мог «по-человечески» (всё-таки, я уже не совсем человек) выдержать. Его сила не просто была, она довлела! Довлела не только надо мной, но и над всем Мирозданием! Рядом с ним я чувствовал себя даже не песчинкой, нет! Много и много меньше! Молекулой, атомом, либо, вообще, каким-нибудь несчастным кварком.
— И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями[8]…
Да-да, я тоже увидел эту книгу, вернее, папирусный свиток, исписанный «убористым почерком» с обеих сторон и запечатанный большими «сургучными» печатями. От этих печатей тоже веяло силой и мощью, однако, они не причиняли мне невыносимых страданий. Я чувствовал с ними какое-то… родство… что ли?
Неожиданно сквозь многоцветную радугу проступил еще один силуэт — человека в белоснежных ниспадающих одеждах, длинноволосого, с аккуратной небольшой бородой. А вот этот образ был, наверное, хорошо известен каждому человеку на земле. Но его имя я остерегся произносить даже мысленно, памятуя о том, кто я, а кто Он.
— Агнец Божий, Который берет на Себя грех мира сего… - вновь громыхнул голос так похожий на голос отца Евлампия, но я уже разобрался, что это совсем не так.
И я это понял, даже и без громыхающего гласа, что передо мною Отец и Сын. Если Отца в свете Неприступном я разглядеть так и не сумел, то Сына увидел вполне отчетливо.
Я даже забыл про терзающую меня боль, «во все глаза» рассматривая, наверное, самую яркую и раскрученную «медийную» личность планеты Земля за последние две тысячи лет. Я где-то слышал выражение, якобы исходившее из уст Сына: «Видевший Меня видел и Отца»[9]. А это могло означать, что Сидящий на троне выглядит точно также. Как, впрочем, могло и означать нечто иное. В Богословии я совершенно не силен.
— … И Он пришёл, и взял книгу из десницы Сидящего на престоле… И я видел, что Агнец снял первую из семи печатей… и вот, конь белый, а на нём всадник, имеющий лук, и дан был ему венец; и вышел он, как победоносный, чтобы победить[10] . И когда Он снял вторую печать… — продолжал методически гнуть свою линию голос, но я его уже не слушал.
Перед моим взором уже разворачивалась совершенно иная картина: я словно бы парил над землей неподалёку от высоких гор, отливающих медью в свете заходящего солнца. Лучи пламенеющего заката смешивались с небесным светом, подобным сиянию Сидевшего на престоле Отца.
А из ущелья, между двумя «медными» горами выметнулись четыре стремительные колесницы, запряжённые конями разной масти и ведомые четырьмя вооруженными возницами. Одно время они катились почти бок о бок, словно соревнуясь между собой. Но через некоторое время, стало заметно, что в этой гонке наметился свой лидер.
Первой мчалась колесница, ведомая тонконогим белоснежным жеребцом. Однако, несмотря на его кажущуюся хрупкость и аскетичность, под кожей жеребца перекатывались железные мышцы, что позволили ему вырваться вперед.
В повозке стоял суровый воин, такой же худой и жилистый, под стать своему жеребцу. Его длинные белые одежды развевались по ветру, громко хлопая длинными по̀лами. Белоснежный терновый венец венчал его голову, а за спиной я рассмотрел лук и колчан со стрелами. Отчего-то песок, поднимаемый копытами жеребца и колесами повозки, стелился следом за ним плотной изумрудной дымкой.
Следом за ним, отставая не более чем полукорпуса, летел могучий рыжий жеребец. Он был куда массивнее и мощнее изящного белого скакуна, и от его поступи, казалось, сотрясаются даже горы. В повозке, держа вожжи одной рукой, стоял краснокожий гигант. На его обнаженном торсе перекатывались рельефные мышцы, когда он, погоняя скакуна взмахивал второй рукой, сжимающей пламенеющий меч. Шлейф, тянущийся за ним по воздуху, напоминал кровавую взвесь, временами выстреливающую яркими языками огня.
Третья колесница, запряженная аспидно-черным скакуном, основательно отстала от этих двух лидеров. Но это, похоже, ничуть не волновало правящего ей чернокожего возницу, сжимающего в свободной от вожжей руке меру, или весы. Он невозмутимо правил своим черным скакуном, время от времени поглядывая на своего «соседа», с которым по-прежнему продолжал идти бок о бок.
Четвертый жеребец имел и вовсе неприглядный вид, похожий больше на замученную непосильной работою клячу, чем на боевого скакуна. Пепельная тонкая кожа какого-то бледно-зеленоватого оттенка, обтягивающая торчащие ребра и хребет, казалось, не выдержит больше такого надругательства и вот-вот прорвется.
Да и вообще, бледный жеребец больше походил на обглоданный воронами скелет, чем на живую лошадь. Всадник, упакованный в длинный поношенный плащ с глубоким капюшоном, держал в руке на длинном древке широкую косу, основательно изъеденную ржой. От него за версту шибало смрадным духом разлагающихся тел и несло серой.
А за его спиной… Я не знаю, как это объяснить… Но я чувствовал, что прямо по его пятам следует настоящий ад… Тот самый, куда и мне придётся со временем переехать, если я не придумаю, как соскочить с этого разогнавшегося паровоза.
Неожиданно мой «полет» прервался, и меня бросило прямо под копыта белоснежному жеребцу. Мелькнула «оскаленная» морда скакуна, роняющая на землю зеленоватую пену… И я не понял как, но через миг я уже правил бешено несущейся повозкой.
Внутри меня всё пело и ликовало, словно я, наконец-то, занял своё законное место, предназначенное мне по праву. И пусть моё естество горело огнём, а в голову впивались острые шипы тернового венца, я этого не замечал. Ведь это — моя работа, моё предназначение и моя судьба… Я — кара за грехи, я — первый всадник, я — завоеватель…
— И есмь имя ему — Чума! — громыхнул всё тот же глас с небес.
— … Чума! Товарищ Чума! — В который раз за день меня тормошили, пытаясь привести в сознание. — Очнись!
Я тяжело мотнул головой на расслабленной шее от очередного рыка и с трудом открыл глаза. Видение стремительно летящей по пустыне повозки исчезло, как и схлынуло ощущение неимоверной силы и мощи. Я вновь оказался втиснуть в немощное тело моего реципиента, пусть и обладающего ведовским даром, но не идущим ни в какое сравнение с силами первого всадника апокалипсиса.
Если я действительно являюсь его земным воплощением, а все видимое мною в отключке не горячечный бред, то мне предстоит долгая и трудная дорога к настоящему могуществу потустороннего Существа, первого из всадников грядущего апокалипсиса по имени Чума…
— Ты чего это, паря, пугать нас вздумал? — Навис надо мной дед Маркей. — Мы уж с товарищами думали усё — откинулся наш ценный специалист! — В отличие от предыдущего раза лицо старика выражала крайнюю степень озабоченности. Видимо, действительно переживал за меня старый.
— Чего пристал к парню, старый козёл? — Раздался откуда-то сбоку знакомый до боли голос мамашки. — Подвинься! — Она мощно толкнула плечом деда, и старикан беспрекословно уступил ей свое место.
— Довели… Эх! Он же еще мальчишка совсем! — продолжала возмущаться Глафира Митрофановна. — Я ему на днях осколок из головы вытащила. После подобной операции здоровые мужики пластом неделями лежат. А этот, туда же — вылазки устраивать! — словно заботливая наседка суетилась она вокруг меня. — А потом пулевое… Вижу, что не сразу перевязали, вон, весь бок в крови! Штаны, гимнастерка. И в сапогах, похоже, хлюпает! Да он столько крови потерял, что не известно, как вообще не помер? Переливание крови ему нужно, срочно!