— Еще секреты есть? — уже по-деловому осведомился Вольга Богданович.
— Секретов больше нет… — Я мотнул головой. Но единственный секрет, оставшийся нераскрытым к этому времени: кто я и откуда, я не раскрою никому в этом мире. Он умрёт вместе со мной.
— Вот это и есть самое опасное заблуждение, — произнёс мертвец. — Когда человек думает, что у него нет секретов… А они уже вползли ему в душу и пристроились в самых дальних и тихих уголках памяти, ожидая своего часа…
Глава 21
После нашего разговора дедуля развил бурную деятельность. Сплавив Странника с женщинами (под неусыпным приглядом Пескоройки, конечно) в особняк, превратившийся на сегодняшний момент в величественное здание, а не ту развалюху, каким я застал его еще несколько недель назад, Вольга Богданович потянул меня прямиком в родовой храм. Благо, что он располагался тут же, на кладбище.
Дорога привела нас к невысокому, но поразительно величественному храму, увенчанному куполом с извивающимся знаком бесконечности. Его силуэт вырисовывался на фоне закатного неба, словно древний страж, хранящий тайны веков — мистические тайны моего древнего рода.
Внутри, как обычно, царил полумрак, пронизанный отсветами витражей, окрашивающих пространство в призрачные оттенки кроваво-красного, пепельно-золотого и холодной лазури. Стены, украшенные витиеватыми фресками, шептали истории о легендарных подвигах и забытых битвах — словно само время застыло в этих образах.
Под сводами, тяжелыми и монументальными, стояли саркофаги из светлого камня, покрытые резными письменами и символами, смысл которых мог быть давно потерян для живых. Воздух был густым, пропитанным запахом былого могущества и древности, а тишина — настолько плотной, что казалось, будто храм прислушивается к каждому шагу, оценивая, достоин ли гость находиться в его священных стенах.
Не сомневаюсь, что так оно и было на самом деле. Чужим в это святилище хода не было. И в этой торжественной, почти мистической атмосфере, под сенью вечности, даже самые тревожные мысли затихали, уступая место странному, почти гипнотическому спокойствию и умиротворению.
Я протянул руку в темную нишу за алтарём. Пальцы наткнулись на шершавую поверхность деревянной шкатулки — она была неожиданно тёплой, будто живой. Когда я извлёк её, в воздухе запахло гарью и чем-то древним, затхлым, словно передо мной распахнулась дверь в подземелье, запечатанное веками.
Ладонь сжала крышку. Дерево под пальцами дышало, трещины на нём пульсировали, как шрамы на старой коже. Внутри лежало главное сокровище нашего рода — нож, вырезанный из кости самого прародителя. Не просто реликвия, а часть его, оставленная нам, потомкам. Я коснулся лезвия — и холод пронзил пальцы, будто кость помнила, что когда-то была частью живого тела.
Разрез на ладони был лишь формальностью. Я уже знал: боль — часть ритуала, плата за внимание духов. Но когда нож вонзился, тело вздрогнуло само, без моего ведома. Кровь не хлынула, а сочилась густо, почти нежно, падая на камень тяжёлыми каплями. И камню этого хватило.
Поверхность алтаря впитала её, но не сразу — сначала кровь замерла, сверкнув в полумраке храма, как ртуть. Потом начала растекаться, но не вширь, а вглубь, оставляя за собой следы — светящиеся, как прожилки молнии в ночном небе. И тогда я почувствовал, как воздух вокруг застыл. Вот оно — то самое мгновение. Духи ждут.
Я сделал вдох — и позвал:
— Придите, Хранители! Ваша помощь сейчас необходимо!
— Род в опасности! — присоединился к моему зову Вольга Богданович, обмакнув кончики мертвых пальцев моей крови и нарисовав какой-то хитрый символ у себя на лбу.
Тишина в храме стала густой и осязаемой, как смола — тяжелой, тягучей, давящей на виски. Я неподвижно стоял перед алтарем, чувствуя холод древнего камня сквозь ткань промокшей от пота гимнастёрки. Вольга Богданович, мертвый и неподвижный, казался частью этого места — его тусклые мертвые глаза неотрывно смотрели в темноту, словно там уже кто-то был.
— Придите, родичи… — прошептал я, и мой голос прозвучал чуждо, глухо, будто эхом из иной реальности.
И храм «ответил»: сначала — тихий скрежет, будто где-то сдвинулся камень. Потом — шепот, похожий на голоса ветра в трубах старого дома. А потом… потом сами тени, наполняющие родовое святилище, зашевелились. Они стекали со стен, словно сходили с многочисленных фресок, выползали из-под саркофагов, поднимались даже из трещин в полу. Бесформенные, но «живые», они тянулись к нам, к алтарю, к моей жертвенной крови.
— "Род в опасности! — Вновь прогремел голос деда, и его слова врезались в воздух, как острый клинок.
В ответ тени содрогнулись, закрутились вихрем — и преобразились из бесформенных сумеречных силуэтов в почти осязаемые фигуры. Они выступили из темноты, как будто шагнули сквозь время. И если в первый раз своего пребывания в храме я слышал только их голоса из кровавого тумана, а во второй меня почтил своим присутствием сам прародитель Вольга Всеславьевич в образе мудрого седого старика, то теперь предков-хранителей было трое.
Первый — высокий, мощный, в доспехах темной стали, с седой бородой и пронзительным взглядом. На его плечах лежал тяжелый плащ из медвежьих шкур, а в руке он сжимал огромную секиру, лезвие которой мерцало холодным лунным светом.
Второй — тоже высокий, крепкий, с дерзким взглядом и черной разбойничьей бородой, украшенной легкой проседью и. На его плечах — красный княжеский плащ, наброшенный на сверкающую кольчужную броню, на голове — остроконечный шлем, на ногах — красные яловые сапоги с загнутыми носами, да еще и богато расшитые золотом, серебром и жемчугом.
Третий Хранитель предстал перед нами в облике худощавого мужчины средних лет, облачённого в длинный кафтан, с наброшенной поверх него ферязью[1] тёмного синего цвета с серебряными нашивками. Его лицо было бледным, почти восковым, с тонкими чертами и пронзительными серыми глазами, светящимися холодным внутренним светом. На его тонких пальцах поблёскивали перстни с замысловатыми узорами, а за спиной как будто витал едва уловимый шлейф древней магии.
И если первый и третий Хранители были мне незнакомы, то со вторым витязем с дерзким взглядом и в красном плаще я уже сталкивался, хоть и не знал до сей поры, как он выглядел. В прошлый раз я только слышал его голос. Именно он один постоянно пытался спорить с прародителем. Но это был точно он — Лютовлад, его я ни с кем не перепутаю, потому как крови он у меня выпил целую цистерну. И я его просто чую.
Они стояли, окружая алтарь, и молчали. Но их присутствие наполняло храм такой мощью, что воздух звенел от напряжения.
— Кровь зовет… — наконец произнёс первый, голос его звучал глубоко и властно, как далёкий раскат грома.
— Но зачем она зовёт? — добавил второй, его слова были тихими, но острыми, как лезвие.
Вот, погляди, тля какая? Опять ему чего-то не по нраву. А прародитель, на которого я особо рассчитывал, так и не явился. Ну, ничего, я тоже не лаптем щи хлебаю, постараюсь как-нибудь заткнуть этого вечно недовольного предка.
Третий ничего не сказал. Он лишь наклонил голову в мою сторону, и в его горящем взгляде читалась решимость — всё, ради спасения семьи!
Я ощутил, как холод пробирается по спине, но сжал кулаки и сделал шаг вперед.
— Спасибо, родичи… предки… что откликнулись на мой зов! — первым делом поблагодарил я Хранителей. — Один из всадников Апокалипсиса пробуждается во мне… — признался я. Мой голос дрогнул, но не от страха, а от сожаления, что я могу не исполнить своего предназначение — сохранить и вновь возвысить свой древний род. — И я не знаю, как остановить его…
Тени предков замерли. Даже Лютовлад не стал язвить на этот раз, поменявшись от этих известий в лице. Как будто услышал что-то одновременно ужасное и…неизбежное.
— Остановить? — первый покачал головой, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на жалость. — Разве можно остановить то, что уже часть тебя?
— Остановить нельзя… — прошептал третий, его пальцы сомкнулись в странном жесте, и мне на мгновение показалось, что я вижу магические узоры, сплетающиеся в воздухе. — Но можно научиться сдерживать его…
Лютовлад же просто шагнул ко мне и положил руки на плечи, впиваясь своим пронзительным взглядом в мои глаза. И в ту же секунду я почувствовал, как тот, кто внутри меня, «проснулся» и почувствовал этот взгляд.
— Да… — не отрывая взгляда, громыхнул витязь. — Он здесь…
Третий же, перестал плести силовые узоры, скрестил руки на груди и коротко произнёс:
— Чума!
Хранители обменялись взглядами, и в их тяжёлом молчании внезапно зазвучало что-то древнее и неподъёмное, как проклятие богов.
— Чума… — повторил хранитель в медвежьей накидке, и его голос внезапно стал глубже, словно исходил не только из груди, но и из самой земли под ногами. — Первый Всадник… Венценосный…
Я почувствовал, как «сосед» в моей голове «дёрнулся», словно могучий и огромный хищник, услышавший свою кличку.
Лютовлад не убирал рук с моих плеч. Его пальцы впились в кожу, но боли не было — только холод, пронизывающий до самых костей.
— Он слышит нас… — произнёс витязь, и в его голосе впервые прозвучало нечто, кроме привычной издёвки. — И узнаёт…
Третий Хранитель медленно подошёл ближе, а в воздухе за ним пеплом сгоревшего эфира колебались остатки магических символов.
— Ты понимаешь, что это означает? — спросил он меня, и его серые глаза горели так, что мне хотелось отвести взгляд.
Я кивнул и ответил, с трудом разжимая челюсти:
— Да. Он пробуждается во мне.
— Нет! — резко возразил первый. — Он уже проснулся. — Но ты достойно сопротивлялся его присутствию.
Лютовлад внезапно оскалился, но в этот раз его улыбка не была насмешкой:
— Добре, потомок! Ты не стал его сосудом… его игрушкой… и сумел сохранить себя…
Третий Хранитель внезапно взмахнул рукой, и в воздухе вспыхнул синий огонь. Он метнулся к моей груди, и я почувствовал, как тот, кто внутри меня взревел от негодования. Но моя стена устояла, не дав ему вырваться на волю и на этот раз.