Ну, вот скажите на милость, как они меня вычисляют? И Лихорук, и леший? Ладно — они — нечисть, может у них инстинкт какой на всадника «стойку» делает? Но и мать Глафиры тоже узнала… Правда, после собственной смерти, а на «той стороне» условия для распознавания совершенно иные. Но эта-то трехсотлетняя бабка не сдохла ведь еще! И она туда же…
— Поднимись! — произнес я.
Руки мы так и не разжали, и я легонько потянул Глорию на себя, вынуждая подняться с колен.
— Простите, Господин, — продолжала лепетать фрау Аденауэр, не поднимая на меня глаз, — но если бы я знала, что это Вы, я бы никогда не решилась ставить Вам условия…
— А ну-ка прекрати причитать! — сурово прикрикнул я, когда ведьма поднялась на ноги. — И в глаза мне смотри!
Отпустив мою руку, она боязливо подняла голову, встретившись со мной взглядом. А в её глазах плескался самый настоящий ужас. Да и не только в глазах — вся её аура трепетала от страха, буквально сочась его фиолетовыми оттенками.
— Откуда ты меня знаешь, ведьма? — медленно, едва ли не по слогам произнес я, чтобы до неё лучше дошло. Ведь из-за окутывающей Глорию жути, она буквально теряла голову. — И кто я, по-твоему?
— Белый всадник, Господин… Первый из равных… Предвестник грядущего Апокалипсиса… — Зачастила она, временами останавливаясь и хватая воздух ртом, как будто его ей не хватало. — Чума, ниспосланный на наши грешные головы… Венценосный Раздор… Завоеватель царств…
— Стоп! Хватит! — прервал я словоизлияния ведьмы.
Похоже, что она весьма поднаторела в перечислении титулов «того, кто во мне», но еще не осознавший себя. Пусть оно и дальше так продолжается, я не против. И если встречные ведьмаки и ведьмы будут на меня подобным образом реагировать — мне же проще. Вот иду я такой красивый по улице, а все встречные ведьмы так и столбенеют. А которые послабее — так и падают, падают, падают! И сами собой в штабеля укладываются! Вот, вдруг вспомнилось чего-то…
— Вижу, что узнала, — продолжил я. — Но я тебя не помню… Где мы с тобой встречались, ведьма?
— Вы спасли меня, Господин, во время Марсельской чумы[1], — произнесла Глория, принимаясь зачем-то поспешно расстегивать пуговицы на мундире.
Это чего она удумала? Неужели таким вот Макаром хочет высказать своё «почтение и уважение» перед глашатаем Армагеддона? Так мне такого «счастья» и даром не нать, и с деньгами не нать — видел я, как она в реальности выглядит. И эта картинка до сих пор стоит у меня перед глазами. И пусть она сейчас дама в самом соку… Бррр… К тому же у меня есть Глаша, которой я не собирался изменять…
Однако, что-то не давало мне заставить фрау Аденауэр остановиться. Какое смутное чувство, что, возможно, сейчас мне приоткроется часть истории, касающейся личности перового всадника. К тому же я почувствовал какую-то родственную связь, идущую ко мне от ведьмы. Словно пробудилось нечто давно забытое и спящее до поры, до времени. И это время пришло…
Пока Глория дергала ставшими вдруг непослушными пальцами тугие пуговицы мундира, я попробовал вспомнить, что я знаю об эпидемии Марсельской чумы. Кроме того, что о ней только что рассказала мне ведьма, и названия французского города Марсель — ничего больше не всплыло в моей памяти.
Фрау Аденаур, так и не сумев справиться со всеми пуговицами, резко дернула за борта мундира, вырывая с мясом упрямые застежки. Распахнув форму и задрав рубашку, она продемонстрировала мне крепкое сочное тело и крупную упругую грудь.
Эта «личина» весьма разительно отличалась от облика уродливой сморщенной старухи, но меня привлекло совершенно не это. На левой груди, где-то в районе сердца, пылал изумрудом отпечаток чьей-то ладони. Человеческой. И, судя по размеру, явно мужской.
Не обращая внимания на женские прелести, весьма нескромных размеров, я протянул руку, раскрыл ладонь и решительно положил её на светящийся отпечаток. Поначалу ничего не произошло, я ощутил лишь мягкость и бархатистость кожи Глории и упругую плоть её ненатуральной груди.
Хотя, за такую ненатуральность многие женщины легко бы продали бы душу дьяволу. А вот затем… Затем меня так жахнуло, что в глазах реально помутилось, и я на какое-то время совершенно «потерялся».
Я шёл по мощеной камнем узенькой улочке какого-то городка позднего средневековья. Легкий утренний бриз доносил до меня знакомые «солёные» запахи моря, йода и гниющих водорослей. Солнце еще только-только всходило над горизонтом, не успев разогнать приятную ночную прохладу, но дышать было тяжело — жирный черный дым застилал безбрежно голубое небо, на котором не наблюдалось ни облачка.
Дым стелился и по земле, забивал рот и нос едкой вонью, но всё равно не мог затмить сладковатый смрад разлагающихся мертвых тел, которые никто не удосужился убрать с улицы даже с наступлением утра. За прошедшую ночь мертвецов прибавилось, но убирать их было некому.
В Марселе (наконец-то всплыло в моей голове название этого французского города у моря) безраздельно царила бубонная чума. И я был уверен, что послужил одной из причин этого смертельного кошмара. Именно с моим появлением здесь и расползлась по округе эта зараза, уже уничтожившая десятки тысяч смертных.
Мне было горько наблюдать за их страданиями, но поступить иначе я просто не мог. Я — лишь карающий меч, ниспосланный людям за их грехи. Возможно, мой приход остановит назревающую катастрофу куда более мощных масштабов. Недаром я прихожу первым.
Но, если люди не внемлют и этому предупреждению, следом за мной приходит Война. Его приход куда более трагичен и кровав, а жертвы исчисляются уже сотнями тысяч. И я предвижу тот день, когда они будут исчисляться миллионами. Но даже с появлением носителей третьей и четвертой печатей «Книги божественной тайны о последних временах» — Голода и Смерти, этот мир еще имеет шанс… Но не мне об этом судить — у меня другая задача.
Я продолжил неторопливо идти по пустынной (если не считать мертвецов) улице, временами стучась в закрытые двери с просьбой впустить меня или хотя бы проявить сострадание — дать немного еды и питья.
Нет, я не был голоден, и меня не мучила жажда — моя ипостась всадника была лишена плотских потребностей. Хотя, я любил изредка предаться этим простым радостям, чтобы почувствовать себя живым. Почувствовать себя обычным смертным, каким я когда-то являлся, пока во мне не проросла могучая сущность первого всадника Апокалипсиса — Чумы.
Однако, со временем, воспоминания о моей прошлой жизни становились всё тусклее и бесцветнее. Скоро я даже этого вообще не вспомню… Мне будет не хватать дружеских вечеринок с дешёвым вином у бескрайнего моря, жарких объятий любящей женщины, детского крика, будящего тебя по утрам…
У меня были дети? Нет? Не помню — то, что было ранее, уже подернулось непроницаемой дымкой забвения. Только отголоски былых чувств время от времени заставляли мою неприкаянную душу сжиматься от тоски и исходить кровавыми слезами. Скорей бы уже забыть и это…
Я подошел к очередной запертой двери, громко постучал и жалобно произнес по-французски:
— Monsieur! Je ne mange pas six jours!
Не знаю отчего, но в моей голове вдруг возникла какая-то тарабарщина на дикой смеси французского, немецкого и русского языков:
«Мосье, же не манж па сис жур. Гебен зи мир битте этвас копек ауф дем штюк брод. Подайте что-нибудь бывшему депутату Государственной думы [2]».
Но, как бы странно не звучала эта фраза, она имела какое-то логическое объяснение, которое, однако, пока было мне не доступно. Но то, что объяснение есть — бесспорно и однозначно.
В ответ на моё заявление о том, что я не ел шесть дней, и нижайшую просьбу дать мне хотя бы глоток воды и пустить под крышу переждать надвигающую июльскую жару, я получил одни лишь угрозы и проклятия. Ничего другого я, в общем-то, и не ожидал услышать.
Так было повсюду, куда ступало копыто моего белого коня: и в Старом свете, и в Новом, и в Азии, и в Африке, и даже в лесистой заснеженной Московии, расположившейся на самом краю мира. Но моя душа отчего-то ныла и страдалакак растревоженная застарелая рана. Что я хотел найти? Что доказать самому себе, либо тем Высшим Силам, что прислали меня сюда? Я не знал.
— Еще один дом, — глухо произнёс я, привычно разговаривая сам с собой, — и достаточно! Этот город уже не спасти…
Но, всё-таки, шанс на спасение у Марселя еще имелся — город не был окончательно приговорён, как это произошло в своё время с Содомом и Гоморрой, сожженными яростным Небесным Огнём со всеми жителями.
Первый всадник бесстрастно наблюдал за конвульсиями греховного города, тогда как остатки сущности того, в ком он себя осознал, мучились и стенали, наблюдая за разворачивающимися жуткими событиями. Скорее бы забыться…
— Месье! — Кто-то неожиданно дернул меня сзади за полу плаща.
Я обернулся. Возле меня стояла тощая замарашка лет двенадцати в каких-то ветхих лохмотьях. Она дрожала от лихорадки, потирая истощенными руками болезненно реагирующие на свет глаза, окруженные темными кругами.
Мне даже присматриваться было не надо, чтобы разглядеть бубоны — чудовищно увеличенные лимфатические узлы, похожие на гигантские наросты. Девчонка было обречена…
— Пойдёмте со мной, господин, — слабым голосом произнесла она, — у нас дома осталось еще несколько луковиц… Мы поделимся с вами, месье… — Она покачнулась от слабости и схватилась за мой плащ, чтобы не упасть на мостовую. — И вы можете остаться в нашем доме и переждать полуденный зной…
— Так ты специально для этого вышла? — спросил я девчушку, подхватывая её на руки — её ноги постоянно подламывались и самостоятельно стоять она уже не могла. Она истратила весь остаток сил, чтобы добраться до меня.
— Да, господин… — произнесла она едва слышно. — Мама услышала, что вы не ели шесть дней… У нас тоже еды мало, но помочь страждущему — долг каждого добропорядочного христианина… Так она мне сказала… Только выйти к вам сама не смогла — у неё нету сил, как и у отца…