Товарищ «Маузер». Братья по оружию из будущего — страница 24 из 62

Высокий парень ухватил монашку за плечо. Та едва слышно ахнула, попробовала оттолкнуть крепкую руку. Хлопец ухмыльнулся, цапнул крепче:

– А ну, Дмитро, бери ее. Або не хочеш?

Второй хлопец с некоторым смущением подхватил монашку под другую руку. Широкое лицо девушки исказилось, она хотела закричать, но ладонь высокого хлопца ловко запечатала ей рот.

Офицер судорожно сглотнул, прохрипел:

– Греха, пановэ, не боитесь?

Усатый крепко ударил офицера обрезом. Вторым ударом сшиб на землю, принялся топтать порыжелыми сапогами:

– Порозмовляй ще! Погони начепив. Гріхами докоряє. Бач, ти, який. Хіба ж, невинні чорниці по дорогам шляються? В монастирю сиділа, хто б її торкнув? Шлюхово плем’я. Ноги розсунути, що почухатися. Зіпсували життя, кацапы прокляті.

Прапорщик уже не шевелился, и селянин, отдуваясь, сказал:

– От, Петро, ти мені скажи по-сусідськи, – чого москалі такі вперті? Уж сам би о смерті думав, а все нас життю вчить. От порода, – гірше жидів, чесно слово.

Старший пожал широкими плечами:

– Порода, вона і є порода. З свині коня не зробиш. Що там говорити, – нам що германець, що москаль, – одна воша. Французи прийдуть, – і їх переживемо. Землі зарити на всіх їх вистачить. А з прапорщика Блатык ще усі жили по одній витягне. Гнат говорив, у ночі половину хлопців у поїзда поклали. Блатык нонче злий.

– Та нам що? – усатый сплюнул. – Головне, за хлопчика пусть що обіцяно заплатить. Дві тысячи – воно нам як раз, а Петро?

– Смотря чим дадуть. Коли и правду миколаївськими…

Катя сидела, слушала и ничего не слышала. Кусты кружились, забитый кровью нос не дышал, зато в рот упрямо лез густой лесной запах, мешал вздохнуть. Катя тупо смотрела, как по щекам мальчика текут слезы. Прапорщик зашевелился, с трудом подтягивая к животу ноги. Кудрявый парнишка стоял, крепко зажмурившись. Близко, за кустами, возились, утробно ухали.

– Піду, допоможу, – озабоченно сказал усатый. – Шось завозилися.

– Ох, дивися, задаст тобі Мотя, – усмехнулся старший, поправляя папаху.

– Так хто ж їй скажэ? – подмигнул шепелявый.


Катя сидела, прикрыв уцелевший глаз, так кусты меньше плясали. Ведя мальчика за плечо, подошел хуторянин, пнул девушку:

– От ты яка… Из бар колишних, видать? Знатно тебя оскопили… Прям порося ободрота.


Первыми из кустов вышли парни, за ними раскрасневшийся усатый.

– Що? – с усмешкой спросил старший.

– Не сильно-то и ворушилась, – шепелявый цыкнул сквозь широкую щербину в зубах.

– Витками хоч прикрили?

– Так, дядьку Петро, ми зараз с лопатами повернемося, зариемо, – заверил высокий хлопец.

– Ну, пішли тоді. Снідати давно пора.


Катя брела последней из пленников, – изредка ее брезгливо подталкивали в спину стволом обреза. Следом за девушкой шагали шепелявый усач с сыном.

– Батьку, може її теж, того? – пробормотал хлопец. – Глянь, с заду вона ладна.

– Іш ти, сподобалася. Бачиш, вона ледве стоїть. Голова разможжона. В волосях колтун. Може, и черви е. Заразу спіймаєш, тоді тебе в місто до доктору вози? Грошей знаєш скільки? От то-то.

– Зрозуміло. Батьку, дядько Петро с грошами не обдурить? Гроши за хлопчика не маленьки обицяни.

– Або я дурний за тебе? Догляну. А ось башмаки и піджак с ней сняти потребно. Гарний піджак. Може відстирається…

Катя сосредоточилась на том, чтобы передвигать ноги исключительно по тропинке. Мысль споткнуться пугала. Упадешь – не встанешь.

Вышли из леса, невдалеке виднелись крыши хутора. Пришлось обогнуть поле с кукурузой. Катя устала так, будто рванула километров на пятьдесят с полной выкладкой. Яростно залаяла собака. Вошли во двор. Появились две бабы. Тараторили так, что и слова разобрать не удавалось. Катя и не пыталась. Лечь бы поскорее…

Пленных затолкали в погреб.

– Ой, Петро, та вони ж усе запаскудять!

– Ни. Вони городски, культурни. Знають, як що, шкиру живцем здеремо.


В погребе было прохладно, спокойно. Катя сползла на чурбак, осторожно прислонилась затылком к бочке и отключилась.

* * *

Проснулась от собачьего лая. Пес гавкал так, для порядка, – во дворе чужих не было. Катя вяло вспомнила своего Цуцика, пса-хаски, скучавшего без хозяйки за тридевять земель отсюда. Ага, и за, без малого, сто лет тому вперед. Ну да, опять вляпалась бестолковая хозяйка. Туман из головы повыветрился. Мысли приобрели относительную связность, забитый спекшейся кровью нос все-таки начал различать крепкий дух соленых огурцов и капусты. В животе что-то сжалось. Угу, кушать хочется.

Рядом шептались:

– Уехал. Вроде к обеду обещал быть.

– Нам-то что? Уж нас-то, ваше благородие, досыта накормят. Хорошо, если прикопают, а то и свиньям могут скормить. Слышь, как боровы в хлеву хрюкают? Эх, надо было стрелять.

– Что ж не стрелял, пролетарий? В штаны наложил, железный кулак революции?

– Так ты команду не дал. Ты же при погонах, главнокомандующий, чтоб тебя… Обосрались, чего уж там.

– Да уж. Слушай, пока мужиков дома нет, может, попробуем вырваться? Дверь на вид хлипкая.

– А руки? Дверь лбом, что ли, вышибать? Ну, попробуй, у тебя башка образованная, может, и для полезного дела сгодится.

– Попробуй мне веревку развязать. Или перегрызть. Зубы у тебя для пролетария очень неплохие.

– Сам грызи. Там грызть дня два. Веревку-то не пожалели, мироеды.

– Черт с тобой. Хоть руками попробуй. Нужно же что-то делать.

– Давай, ты мне развязать попробуешь. Тебе-то все равно с дверью не справиться. Плохо вас, белую гвардию, Николашка откармливал.

– Что ты сюда царя приплел? Я что, в конвое Его Императорского величества состоял, шашкой и газырями блистал?

– Угомонитесь, – прохрипела Катя. – Хозяин вернется, он рассудит. Он политически грамотный. Урод, мать его…

– Очнулась? Э-э… ты, барышня, как себя чувствуешь? – Пашка заерзал, придвигаясь поближе.

С другой стороны подсел прапорщик:

– Вы как? Мы уже и так пробовали разбудить, и по-другому…

– Облизывали, что ли? – поинтересовалась Катя, разлепляя здоровый глаз. – Бля, как я пить хочу. Давно хозяин уехал?

– Только что. Мы в щель видели. И этот, шепелявый, ушел. Договорились к обеду встретиться. Гости от Блатыка прибудут.

– А когда здесь у них принято жрать садиться?

– Часа через два, – Пашка задумчиво почесал подбородок о плечо. – Может и раньше. Рвать отсюда нужно. Катенька, ты как, в узлах разбираешься? Может, попробуешь нас развязать?

– Я тебе дам – «Катенька», – девушка схаркнула под бочку чем-то темным и липким. – Нашелся Павлушечка, твою мать! Как вышло, что мы здесь сидим? Проспали, революция-контрреволюция, песьи дети, чтоб вам жопу на британский флаг…

– Да мы, собственно, не спали, – смущенно признался прапорщик.

– Я чуть-чуть подремал, – объяснил Пашка. – Глаза протер, говорю – «давай карабин, я посторожу». А он – «ты мне голову разнесешь». Сидим, как два дурака. Спрашиваю – «куда монахиня делась?» – «Отошла по своим, по женским, надобностям». Ну, дело-то обычное. Пока перепирались, вываливают из кустов эти, с обрезами. И монашка с ними. Ну, мы как-то не ожидали…

– Но карабин ближе к тебе стоял, – заметил прапорщик.

– Про карабин я поняла, – прохрипела Катя. – Откуда господа селяне взялись?

– Ясно откуда, – Пашка сердито засопел. – Божья невеста привела. Она за помощью на хутор сбегала. Мы-то ей компания неподходящая. Вот, нашла понадежнее… Курица.

– Помолчи, – сумрачно сказал прапорщик. – О мертвых или хорошо, или никак.

– А Прот где? – поинтересовалась Катя, осторожно потираясь носом о плечо. Нос здорово чесался.

– Кто? – парни переглянулись.

– Пацан. Его Протом звать. Старинное имя с греческими корнями. Он где и что он делал, когда вы решали вопросы революционной дисциплины, отложивши карабин от греха подальше?

– Он рядом с тобой спал. Потом драпануть пытался, да его этот куркуль Петро зацапал. За пацана две тысячи «николаевскими» обещали.

– Да мне по фигу прейскурант. Сейчас он где? Я с ним не договорила.

– В доме заперли. Под присмотром хозяйки, – прапорщик кашлянул. – А вы себя как чувствуете?

– Бывало лучше, – Катя снова сплюнула под бочку. Во рту была вязкая гадость, как будто неделю самогон пила. Или будто месяц тяжело проболела. Зато голова уже практически ясная. – Что, орлы, думаете делать?

– Нужно дверь вышибать, – решительно сказал Пашка и уже не так решительно добавил: – Только там, у двери, узко, толком не развернешься.

– Понятно, – Катя искоса глянула на прапорщика, левый глаз девушки склеился, казалось, намертво. – Ну а вы, ваше благородие?

– Развязаться нужно, – пробормотал офицер, – у вас пальцы не затекли?

Катя усмехнулась, кожа на лице болезненно захрустела:

– Что, прапор, смотреть на меня не очень хочется?

Прапорщик смущенно отвернулся, зато Пашка бодро сказал:

– Да ты, в смысле вы, не беспокойтесь. Если в чувство пришла, значит, все заживет. Конечно, если нас сегодня не шлепнут. Может, що сделать попробуем?

– Ты считаешь, пора? – Катя осторожно повалилась на бок. При соприкосновении с полом голова не развалилась, что, если судить по ужасающим вчерашним ощущениям, было странно и удивительно. Онемел череп, что ли?

Катя заизвивалась, пропуская связанные за спиной руки под ягодицы. Свернулась в клубок, тесно подтягивая колени к груди.

– Не получится, – сказал Пашка. – Я пробовал.

Послать его в нужном направлении Катя не могла, дыхания не хватало. Девушка выдохнула еще глубже, напряглась, суставы едва не вывихнулись. Получилось, – связанные кисти оказались впереди. Катя принялась отдуваться. Кисти рук здорово оцарапались о каблучки полусапожек. Ничего, ссадины проходящи. Лишь пролетарская революция вечна, будь она неладна.

Солнечного света, попадавшего в погреб сквозь щели в двери, было маловато. Катя с трудом рассмотрела стоящую на полке жестяную банку с огарком свечи. Подняться на ноги оказалось довольно легко, девушка лишь слегка пошатнулась. Ну, не в лучшей форме, конечно. Но вполне, вполне… И с чего же ты вчера так вырубилась?