Вита заморгала из-под полотенца на блеснувшую опасную бритву.
– В наших местах дамы считают своим долгом наводить порядок по всему телу, – с некоторым раздражением пояснила Катя. – Эпиляция, то да се…
– Мне выйти?
– Сиди, гриву свою суши. Я быстро…
Темные кофточки, темные длинные юбки, – похоже, шили мрачные наряды здесь же в монастыре. Вита попыталась поддернуть чересчур широкую юбку.
– Обляжется, – утешила Катя, оправляя свой траурный комплект и пристраивая «наган» по возможности незаметнее.
Девочка кивнула, упрятала непослушные кудри под платок и замерла, глядя, как командирша натягивает пару новых шелковых чулок.
– А что? Тон подходит, – неубедительно попыталась оправдаться Катя и обозлилась на себя: – Могу я от портянок отдохнуть или нет?!
– Та вам портянки вообще грешно носити. Вам шелка да бархат до лица, – пробормотала Вита, складывая свою походную одежду и пододвигая стопку к девушке.
Катя покосилась на сданное имущество:
– Знаешь, казачий лапсердак и мое тряпье сестрам на ветошь отдай. А папаху себе на память оставь. Или на тот случай, если в дорогу потянет. Мало ли… Ты на меня, Вита, не серчай. Идти с нами действительно опасно.
– Я розумею, – девочка принялась утирать тряпкой воду с полу.
– Ого, какие вы одинаковые, – ухмыльнулся Пашка. – И не узнать. Истинные чорнички. А нас тут кормят – борщ хоть и постный, зато вдоволь.
Парни сидели за столом, хлебали из здоровенного горшка горячий борщ. Щедрыми ломтями был нарезан серый свежий хлеб. У Кати потекли слюнки. Прот протянул ложку:
– Садитесь. Я уже наелся.
Катя села. Зачерпнула борща, усмехнулась одинаково заинтересованным выражениям на мордах парней. Что белая гвардия, что красная, явно соображали – благотворно или нет на девиц повлияла смена имиджа? На взгляд Кати, девчонке в монастырском было куда лучше, чем в мужских обносках. И самой было бы любопытно взглянуть в зеркало – когда-то уже подобное бывало, рядилась добровольно-принудительно во все черное. Правда, там наряды попышнее были.
– Игуменья Виринея совсем плоха, – вяло доложил Прот. – Соберу я ей зверобоя и пустырника, да боюсь, больше на божью волю нужно уповать.
– Чем недужит? Может, за доктором съездить нужно? – тактично поинтересовался Пашка.
– Восьмой десяток ей. Можно и за доктором. Только был уже доктор, – сообщил Прот, поглядывая одним глазом на Катю. С другой стороны на командиршу косился молчаливый Герман. Грозить ложкой Катя не стала, только приподняла бровь – оба мигом в тарелки уткнулись.
Что ж на тебя так смотреть-то любят? Катя машинально двинула под столом ногами. Туго обтянувшие ноги чулки чувствовать было приятно, – вечно это ощущение забывается. Хотелось сбросить потрепанные сапоги, вольно пошевелить шелковыми ступнями.
– Матушка Виринея заговаривается. Обитель в упадке. Паломников, считайте, вовсе нету, – печально продолжал Прот. – Бедствие кругом. Только селяне продуктами и выручают.
– Не скули. Прокормитесь, – пробурчала Катя, вылавливая из горшка картошку.
– Да я не к тому, – с явной обидой сказал Прот. – Вита без куска не останется. Работа найдется. Мне и по травам, и в свечной мастерской послушание выйдет. Потом или в богадельню при епархии, или… Там видно будет. А насчет Виты не переживайте. Сестра Ольга ее пока на кухню определила.
– То не боится, что жидовка усих потравит? – неожиданно процедила Вита. – Мы же завжды убивицы алчные. Макесы[16] вечные. И кровь младенцев христианских пьемо. Или у монахинь кровь ледяна, много не выпьешь?
Прот растерянно моргнул. Пашка даже ложку выпустил. Герман поправил очки и сурово начал:
– Так, Вита, далеко не все думают. Я имею в виду, насчет еврейского вопроса. Хотя озверение и мракобесие достигли невиданных масштабов…
– Я слово «кукуруза» чисто выговариваю, – сказала Вита, разглядывая стол. – Не картавая. Можу и выжить, так? Може, мне волосы покрасить? Як шлюхе.
– Заткнулись! – Катя на миг прикрыла глаза. – Здесь все же монастырь, а то обложила бы я вас всех не по-детски. Проще нужно, девочки-мальчики. Хоть перед расставанием, добрее нужно быть, блин… Мы вас оставляем не потому, что надоели да мешаете. Вы прекращайте слепыми щенятами себя представлять. Прот, я бы с тобой поразговаривала с огромным удовольствием. Ты один из самых интересных парней, что мне за жизнь попадались. Только наши догонялки кровавые уже всякие разумные границы переходят. Нужно как-то из этой бойни выскакивать. Ты же все сам понимаешь. Теперь насчет сионистко-шовинистического бреда и прочей ксенофобии. Все просто, Вита. Если кто-то тебя оскорбит – поворачиваешься и уходишь. Если сильно задел за живое – можешь в морду плюнуть. Тебе решать. Как потом повернется, сама догадаешься. Пашка, оставь девушке «наган» и патронов. С нас не убудет. Только запомни, малая, – пальнешь не в того, забалуешь со стволом – я тебе руки повыдергиваю. От меня и на том свете не отсидишься. Это бог бесконечно милостив. Он всесильный. А нам за поступки отвечать да на свою голову надеяться приходится. Пусть глупую, пусть в своей невеликой мудрости размерами ночного горшка ограниченную. Лично я на гениальность не претендую. Я на честность претендую. Сама себе врать не хочу. Решила, что должна убить, – убей. Суди, как посчитаешь справедливым, бери от жизни что пожелаешь, спи с кем хочется. Только не забудь и перед собой отчитаться. По всей строгости, без всякого снисхождения. По-честному.
– Страшные слова, – пробормотал Герман. – Если все позволено, если греха нет, – что человека остановит?
– Он сам себя остановит, – буркнула Катя, уже раскаиваясь, что забралась в подобные философские дебри. – Или вы, Герман Олегович, считаете, что надзирать за человеком непременно должен надсмотрщик со стороны? Сверху? Снизу? Ибо сами мы вовсе не ведаем, что хорошо, что плохо?
– Екатерина Георгиевна, вы богохульствовать начинаете, – мягко предостерег Прот. – Нехорошо здесь, в благочинной обители, подобные дерзости говорить. Поостерегитесь. Сестра Ольга даром что преклонным возрастом паству не поражает. Характером резка. Ох, побаиваются ее сестры. Она к такому послушанию изловчится приставить, не приведи господь. Вы, Екатерина Георгиевна, дама свободная, а нам здесь жить. Сосуществовать. У сестры Ольги память крепкая.
– Это кто такая? Та, что глазастая? – заинтересовался Пашка. – Вся такая… разэтакая?
Прот глянул на дверь:
– Павел, вы бы борщ кушали. В обители одиннадцать сестер да пять трудниц. Что одна услышит, то и до всех дойдет. Интересовались бы вы монастырским бытием потише, я вас убедительно прошу. На улице опять дождь, а вы и обсохнуть толком не успели. Скучно сейчас в лесу-то.
– А я що? Я ж только из любознательности, – Пашка погрузил ложку в гущу борща и задумчиво добавил: – Может, сестрицам мускульная помощь нужна? Дрова там, или перетащить что тяжелое. Мы ж не против.
– Вот погоди, сестра Ольга тебе сама поможет. На дорогу выведет, благословение даст, – Прот понизил голос. – Вот вы, Екатерина Георгиевна, смуту нынешнюю ругали. И действительно, в прежние времена разве же такие особы, как та сестра Ольга, в келари выходили? Она же из мира меньше чем четыре года ушла. А сейчас на нее матушка Виринея всю обитель оставляет. Это на белицу-то, из столицы во исправление сосланную?! Духовник, отец Феофан, как приезжал, так очень отговаривал. Оба-то старых духовника, царство им небесное… – Прот перекрестился и вздохнул.
– Келарь – это, типа, зам по тылу? Сестра-хозяйка? Выходит, поднялась эта молодая особа. А из тебя, травник, заодно и неплохой шпион получился бы, – заметила Катя.
– Что вы такое говорите? – укоризненно покачал головой мальчик. – Я отца Феофана давно знаю. Я ведь к тому говорю, что…
В дверь коротко стукнули и тут же распахнули.
– Устроились? – сестра Ольга придерживала накинутый капюшон плаща. За ее плечом маячило недовольное лицо сестры Евдокии.
– Входите, матушка, – Пашка подскочил, протер лавку. – Присаживайтесь, зачем под дождем-то стоять?
– Бог милостив, не размокнем. Недосуг сидеть. Отрок Прот, сестра Евдокия тебе плащ принесла. Ступайте-ка за лекарственной травою тотчас же. Матушка-настоятельница опять дышит трудно. К ночи настой должен быть готов. Ты, девочка, – сестра Ольга строго кивнула ссутулившейся Вите, – попрощайся да иди. Грех без дела сидеть. А вы, сударыня, не сочтите за труд рассказать, что ныне в городе происходит. Вы ведь оттуда недавно?
Голос у сестры Ольги был строгий, но на изогнутых ресницах блестели дождевые капли, и трудно было понять – смеется сестра-келарь или плачет.
Сидели в темной трапезной. Мимо сновала худенькая, прозрачная, как летучая мышь, сестрица. Скоблила столы.
Перед Катей стояла скучная кружка с кипятком, чуть подкрашенным травяной заваркой. Рассказывать о последних событиях в городе тоже было скучно. Сестра Ольга слушала рассеянно, разве что не забывала кивать с суровым видом. Смотрела куда-то в угол. Точеный подбородок прятался в мягкой тени, лишь временами выплывали припухлые губы. Катя старалась не смотреть – в упорном наваждении ротик виделся ярким, сверкающим блестящей помадой. И жаждой грешной, алчной. Глаза сестры в сумраке расплывались черными провалами. Затаился рядом призрак иного существа, ныне стиснутый, плененный черно-белым убором. Было не по себе.
Катя пригубила горьковатого чая, но губы все равно казались пересохшими:
– С девочкой вы уж помилосерднее. Сирота она…
– Перестань, – тихо, одними губами сказала сестра Ольга. – Еврейку не обидят. Она из Остроуховки? Слышали мы. Не обидят, я обещаю. На лес хочешь посмотреть? С колокольни в дождь наш бор на Финский залив похож. Плывет, утопает, да никогда не утонет, проклятый. Ты ведь в Петербурге бывала?
– Бывала, но наездами. Москвичка я, – пробормотала Катя. Внезапный переход на «ты» совершенно не удивил. Только сердце колотилось о ребра, как будто тридцать верст отмахала с псами ягдкоманды на хвосте.