Проникать в глубь поступков, мыслей человека, в его душу помогает, как ни странно, литература. Без книги, без чтения Валентин Яковлевич не представляет себе ни жизни, ни работы. Иногда ему и самому кажется, что в труде его есть нечто схожее с трудом писателя… Разве не те же здесь раздумья, бессонные ночи, поиски, сомнения, не та же идет борьба за правду?
Многим должен обладать следователь. Конечно, нужны юридическое образование, профессиональная подготовка.
Но и идейная убежденность, непримиримость к пережиткам прошлого, высокая нравственность, гибкость мышления, интуиция… И любовь к своему делу. Все это и опыт, который приходит с годами, помогает глубокому проникновению в существо происшедшего, разгадыванию многих психологических головоломок.
Так ясно, словно вчера это было, вспомнил Валентин Яковлевич разговор с Разгоновым. Грубость, надменность, нежелание отвечать…
Коневских уже знал: не хочет признать себя виновным, хотя все подтверждает преступность его занятий.
— Отложим разговор на несколько дней? А вы подумайте. И не забудьте: чистосердечное признание вины облегчит вашу участь.
На третий день Валентину Яковлевичу сообщили, что подследственный просит следователя прийти «на собеседование». Так завязалась цепь новых допросов, уговоров не упорствовать, признаться — собственно говоря, то была обычная воспитательная работа, без которой, как знал это Валентин Яковлевич, немыслимо успешное ведение следствия.
Локотов был человеком совсем иного склада: под тяжестью улик и признаний «друзей» он не отказывался от фактов, но ответственность за них неизменно переносил то на Разгонова, то на Шольмана или Грустинского. Шольман же после первых угроз («Меня знает тот-то!.. Мою полезную для завода работу подтвердит такой-то!..») почти и не сопротивлялся: быть может, опасался, как бы не вскрылись еще какие-нибудь махинации. А жена его, заступаясь за мужа, дабы смягчить вину или, может быть, разжалобить следователя, ссылалась на «материальные трудности»: «Ему очень нужны были деньги. Понимаете, на дачу. И потом — на покупку автомашины…» И только Грустинский был подавлен раскрытием дел, которые он считал уже позабытыми. Была в его жизни горькая черта: Грустинский любил красивую и жадную до денег женщину. Это, возможно, стало и одной из причин его участия в спекуляции. Теперь Грустинский понимал, что он потерял свободу, потерял любимую.
«Может быть, этот еще одумается, отбудет наказание и выправится? — думал тогда Валентин Яковлевич, глядя на удрученное лицо арестованного. — А те трое? Шольман и Локотов — стяжатели. Сообразительные и неглупые люди, и тем наиболее опасные для общества. Хорошо, что они на время обезврежены. А потом? Трудно пока думать о внутренней, духовной их перестройке… А Разгонов? — И вновь вспоминаются Валентину Яковлевичу бессчетные часы бесед, в течение которых стремился он натолкнуть этого непутевого человека на мысль о том, что так жить, как живет Разгонов, нельзя. — Трудно поверить, что исправится. Нетверд. С кем встретится, выйдя на волю? Куда, в какую сторону понесут его шальные ветры?»
Горечь остается от раздумий. Но Коневских ни в чем не может упрекнуть себя. Под давлением неоспоримых доказательств подсудимые признали свою вину. Следствие было проведено тщательно, человечно; узлы распутаны добросовестно и умело. Все учтено, все принято во внимание.
Дело Локотова и компании прошло не без последствий. Умно поступило управление, предложив строгую проверку людей на ответственных должностях завода, отпуск пил лишь по разнарядкам министерства, внезапные ревизии на заводе…
Утро. Валентин Яковлевич быстро поднимается по лестнице, идет по знакомому коридору, входит к себе. В девять тридцать каждодневная оперативка. Еще полчаса до начала. Руки уже тянутся коснуться субботних записей.
Конечно, начальнику следственного отделения необязательно самому вести расследование: под его началом подчиненные, их работа под неослабным его вниманием, он отвечает за все следственное отделение. Приходится спрашивать, помогать, подсказывать — забот хватает.
Дверь отворяется. Ясно, Нечаев пожаловал. Значит, есть важный вопрос. Этого следователя уважает Валентин Яковлевич: молодой, лишь несколько лет в отделении, но очень способный и перспективный работник.
Заходят сотрудники, уже заканчивающие другое расследование. А после оперативки, когда только-только, казалось бы, взяться за свое, — вновь и вновь встречи с сотрудниками, рассмотрение сложных ситуаций, коллективное решение непредвиденных задач.
В пятнадцать часов — как быстро летит время! — вызов к начальству. В пятнадцать тридцать — поездка в прокуратуру. В шестнадцать десять — еще раз к начальству. В шестнадцать двадцать Коневских выкладывает наконец на стол листы, заполненные в субботу, и погружается в новое дело. Все, что непричастно к этому делу, мгновенно отходит на задний план. Семнадцать часов. Еще десять, пять минут — и все будет просмотрено. Намечен бегло план на завтра, дома, перед сном, он будет уточнен.
Валентин Яковлевич отдает последние указания, спускается к выходу. Снег мельтешит в воздухе, деревья бульвара в белом пуху.
«Дома ли Люда? — думает Коневских. — Наташка, ясно, давно вернулась из школы, читает или готовит уроки…»
Он быстро открывает дверь своей квартиры и слышит:
— Это ты, Валя? Ну, молодчага, пришел пораньше, раздевайся, ужин готов! Соберемся в театр не торопясь — кои веки уже там не были!
И тоненький, звучный голос Наташи:
— Я же говорила, скоро будешь! А мама все беспокоилась!
Все сидят уже за столом, у каждого свои новости и заботы; и добрые слова и смех не умолкают, как в предожидании праздника. И Люда говорит: «Надень, Валя, новый костюм». И Наташа: «Ты такой в нем модный!»… И маленькая Неля: «Па-па мон-ный…»
Но звонит телефон, и Наташа — до чего же услужливая дочка! — бежит из-за стола и снимает трубку.
— Папа, тебя! Кто-то басом!..
Смех притухает: Людмиле Анатольевне хорошо знакомы эти звонки.
— Ну, что там опять? — торопит она мужа.
И уже на пороге комнаты, смущаясь, смотрит на нее Валентин Яковлевич:
— Да вот вызывают, Люда! Ты же понимаешь… Такая наша работа. Не задержусь — поспеем!
— Не задержись!
Эти слова Валентин Яковлевич слышит уже на площадке лестницы.
Снег. Белые панели, мостовая, бульвар…
«Ничего, поспеем! — говорит себе Коневских. — Такова уж наша работа. Поспеем!»
Н. РассудихинНАЧАЛО ПУТИ
Служба Володи Шипицина началась, как и у многих, после окончания Елабужской средней школы милиции. Он попросился на работу в Гайны: там вырос, учился и стал комсомольцем, а после армии работал шофером.
Первые дни проходили обыденно и совсем неинтересно. Сидел, изучал старые дела по нераскрытым преступлениям, допрашивал мелких воришек, хулиганов — и, казалось, не видать этому конца. Были, конечно, дела и посложнее, но и занимались ими работники постарше. Володя изредка обижался на это, но виду не показывал. «Да и что обижаться, все правильно, — думал он. — Там опыт нужен, а у меня его нет».
Впрочем, скоро закрепили за ним зону района. И когда начальник отдела обвел карандашом ее границы, Володя только головой покачал. Сколько километров в одну сторону и сколько в другую, точно не смог сказать и сам начальник.
— Может, пятьдесят, а может, и больше, — улыбнулся он. — Но вы не бойтесь, населенных пунктов здесь немного, а народ в основном постоянный, хороший. Лесорубы! С людьми познакомитесь — и работать будет легче. Кстати, один из участковых инспекторов ваш брат. Теперь и у нас династия появилась, Шипицыных.
Раньше об этом почему-то не думалось. А ведь и верно, династия: он, Володя, да Михаил, да двоюродный брат Анатолий учится на очном отделении Московской высшей школы МВД, и, если приедет, их будет трое. Впрочем, это тоже не утешало. Выходя из кабинета начальника, Володя размышлял о том, что такую территорию и за неделю не объедешь.
Так началась у лейтенанта Шипицына[6] жизнь, полная разъездов, встреч, знакомств. Жизнь, заставившая забыть наивные представления об обыденности милицейской службы.
Страшная весть: убийство в поселке Сергеевском. На место происшествия выехала небольшая группа: заместитель начальника райотдела, следователь прокуратуры и он, зональный работник уголовного розыска. Шипицын немного волновался. Он понимал, что опытные сотрудники будут наблюдать за ним.
Светало. Следователь с понятыми осматривали место происшествия. Участковый инспектор старший лейтенант милиции Зеров хорошо знал убитого, но никаких предположений о том, кто совершил преступление, высказать не мог. Нашли топор. На лезвии и топорище отчетливо были видны бурые пятна.
Решили идти в поселок, беседовать с людьми. Из дома в дом переходили работники милиции, спрашивали, слушали хозяев, а уходили ни с чем.
Возле одного из дворов рядом с поленницей стояла женщина и на чем свет кого-то ругала.
— В чем дело, Ивановна? — спросил Зеров.
— Последний топор, ироды проклятые, утащили, — пожаловалась она участковому. — И дров наколоть нечем!
— А когда?
— Вчера вечером здесь был.
— Может, пошутил кто? — поинтересовался Володя.
— Кому шутки, а мне нет, — раздраженно ответила хозяйка. — Теперь у соседей надо просить…
— У Бугрина? — спросил Зеров.
— Можно и у него. Только он с похмелья, не скоро разбудишь.
— Вы через полчасика зайдите в контору, — попросил Зеров хозяйку.
— Зачем?
— Нужно.
Увидев свой топор в числе других, Ивановна удивилась:
— Мой-то он мой, но как оказался у вас?
— Потом узнаете, — уклонился от прямого ответа Зеров и предложил подписать протокол опознания.
К Бугрину они зашли вдвоем. Жена суетилась у печки, хозяин спал. Жена рассказала, что муж пришел поздно, пьяный, снял одежду в сенях и просил постирать.