ГЕРОЙ
Легко дыша, серебряной зимой
Товарищ возвращается домой.
Вот наконец и материнский дом,
Колючий садик, крыша с петушком.
Он распахнул тяжелую шинель,
И дверь за ним захлопнула метель.
Роняет штопку, суетится мать.
Какое счастье — сына обнимать.
У всех соседей — дочки и сыны,
А этот назван сыном всей страны!
Но ей одной сгибаться от тревог
И печь слоеный яблочный пирог.
...Снимает мальчик свой высокий шлем,
И видит мать, что он седой совсем.
ПИСЬМО
Вчера пятнадцать шли в наряд,
Четырнадцать пришли назад.
В одной тарелке борщ остыл...
Обед был всем бойцам постыл.
Четырнадцать ложились спать.
Была пуста одна кровать.
Стоял, уставший от хлопот,
У изголовья пулемет.
Белея в темно-синей мгле,
Письмо лежало на столе.
Над неоконченной строкой
Сгущались горе и покой.
Бойцы вставали поутру
И умывались на ветру.
И лишь на полочке одной
Остался порошок зубной.
Наш экспедитор шел пешком
В штаб с недописанным письмом.
О, если б вам, жена и мать,
Того письма не получать!
«Не разлюблю тебя я никогда...»
Не разлюблю тебя я никогда.
Не потому, что юности года
Прошли мы вместе по цветам и травам,
Не оставляя за собой следа;
Не потому, что синим и кудрявым
Был на рассвете щебетавший сад,
Где целовал я твой веселый взгляд,
Прямых ресниц почти что не касаясь,
И был смущен, как будто виноват,
Когда вела нас улица косая
К твоей калитке.
Знаешь, я бы мог
Забыть все это, выйдя за порог
Еще не ясных, первых впечатлений
И юных неоправданных тревог.
Но в нашей жизни был денек осенний,
Когда мы шли на Северный вокзал...
И все, что я тебе недосказал,
Выстукивали быстрые колеса.
А я у мокрого окна стоял
И от одной горячей папиросы
Закуривал другую.
А потом
Поднял меня артиллерийский гром.
И я со взводом вышел под обстрелом
И блеск штыков увидел за бугром...
И ты все утро на восток смотрела,
И ровный свет твоих зеленых глаз
Не одного меня, а многих нас
В сраженье вел и делал храбрецами:
Он был спокоен, ясен, как приказ.
Да, ты была во всех атаках с нами,
Забыв свое нелегкое житье,
Тоску и одиночество свое...
Будь навсегда среди огня и дыма,
Как воинская клятва, нерушима,
Любовь моя!
Ты — мужество мое.
НА РАССВЕТЕ
Светало. Светало. С рассветом
Пошли боевые рассказы.
— Ну, как рассказать вам об этом?
Все было согласно приказу:
Я девять чужих самолетов
Огнем истребительным встретил,
Как в Северной школе пилотов
Учили меня в тридцать третьем.
— Однако, — сказали танкисты, —
Пилоты не очень речисты.
Сейчас для рассказа мы слово
Дадим лейтенанту Смирнову.
Светало. Светало. Светало.
На клумбах дышали растенья.
— Вдруг гусеница отказала,
Когда мы пошли в наступленье.
Тогда с молотком и наганом
Я вылез наружу из башни.
Стоять под огнем ураганным,
Наверное, все-таки страшно!
Сменил я разбитые звенья,
Как в танковой школе учили.
Мы снова пошли в наступленье
И нашу пехоту прикрыли.
Пилоты сказали: — Танкисты,
Вы тоже не очень речисты.
Наверное, только поэту
Прославить историю эту.
— Танкисты и летчики! Все мы
Умеем рассказывать плохо,
Но кровью и сталью эпоха
Бессмертные пишет поэмы.
...Светало. Светало. Светало.
В туман уходили дороги,
И синяя лампа горела
На случай воздушной тревоги.
«Среди суровых будничных тревог...»
Среди суровых будничных тревог
Москву я вижу и бульвар в сиренях.
О чем ты замечталась? Ветерок
Читает книгу на твоих коленях.
Камчатку я узнал и Сахалин,
Летал в тайгу, в туманном небе канув,
Я видел сверху синеву долин
И сумрачные кратеры вулканов.
Здесь все тобой, здесь все Москвой живет,
Здесь все полно мечтою о желанном —
Подводной лодки осторожный ход
И самолет над Тихим океаном.
Так, значит, грустью надо пренебречь
И стать, как пограничник, терпеливой.
Ведь расставанье создано для встреч,
И за отливом будет час прилива.
КОМАНДИР
В гору бегом, через речку вброд
Повел лейтенант свой стрелковый взвод.
Сердце стучало: скорей, скорей!
Шли под навесным огнем батарей.
Взмокла одежда, песок у глаз, —
Шли в наступление в первый раз.
Возле морщинистых старых скал
С пулей в груди лейтенант упал.
Тогда отделенный крикнул:
«За мной!» —
И взвод поднялся живой стеной.
Ползли, бежали, карабкались, шли.
Рядом взлетали столбы земли.
Тут отделенный на землю лег,
Поднялся на локте, но встать не смог.
С каждой минутою он слабел,
Стал, словно бинт, безжизненно бел,
И увидал, как, принявши взвод,
Красноармеец вышел вперед;
Самый тихоня из всех тихонь
Крикнул: «За мной!»
Приказал: «Огонь!»
Под его командой была взята
Та неприступная высота.
СЕРДЦЕ БОНИВУРА
Его терзали долго и жестоко.
Свеча качалась, освещая мглу.
Голубоглазый сын Владивостока
Лежал на окровавленном полу.
Молчал. Молчал. Молчал!
Какая сила!
Так мужество сумел он сохранить,
Как будто мать его не научила
Стонать и плакать, петь и говорить.
Бамбуковой иглой его пытали...
Качалась долго тень над палачом.
Но губ опухших не разжал Виталий
И не сказал японцам ни о чем.
На смуглом теле саблей офицерской
Ему палач звезду нарисовал,
Потом рукой живое вырвал сердце, —
И осветился каменный подвал.
Товарищи!
Я песню петь не в силах.
Товарищи!
Я не могу забыть
Его прозрачных глаз, больших и милых,
И сердце, не успевшее остыть.
Пока спокойны берега Амура,
Но неизбежна битва впереди:
Пылающее сердце Бонивура
Трепещет у земли моей в груди.
НАД КОМСОМОЛЬСКОМ
Лебеди над Комсомольском...
Их дождались едва.
Крыльев холодным плеском
Наполнена синева.
Снова поры начальной
Напоминает миг
Этот скупой, печальный
Лебедя первый крик.
Чистый, прозрачный, краткий —
Помнишь, звучал он здесь?
...Внизу четыре палатки —
Вот он и город весь.
За братьев своих принимали
Лебеди полотно.
А мы котлованы копали...
Как это было давно!
Как мы здесь тосковали
В трудные дни начал!
Радость поймешь едва ли,
Если тоски не знал!
Белым крылатым войском,
Угол вклинив в закат.
Лебеди над Комсомольском
Крыльями шелестят.
ИСТРЕБИТЕЛЬ
Ветер Приморья, туман Камчатки
Нас наполняют тревогой фронтов.
Летчик наденет шлем и перчатки,
Сядет в кабину, скажет: «Готов!»
Когда на рассвете спешим на работу,
На безмятежной дороге трав
Стоит истребитель, готовый к взлету,
Крылья короткие распластав.
Запах бензинного перегара,
Пыль новостроек летит на нас.
За поворотом земного шара
Наши любимые спят сейчас.
У них весной — тревога зачетов,
Другой тревоге учит устав:
Стоит истребитель, готовый к взлету,
Крылья короткие распластав.
Вечер дома обовьет туманом,
Листья зашепчутся в тишине,
В сопки пойду по цветам багряным
С миром беседовать наедине.
Дали осыпаны позолотой,
Катится солнца горячий сплав.
Стоит истребитель, готовый к взлету,
Крылья короткие распластав.
Ночью играет оркестр на Амуре,
Снова прожектор лучист и далек.
Все мы живем ожиданием бури,
Правда и верность — победы залог.
Будь благодарен за эту заботу,
За то, что всегда у наших застав
Стоит истребитель, готовый к взлету,
Крылья короткие распластав.
ЛЕБЕДЕНОК
Ночные прожекторы видели
Заката багровую ленту.
Построившись в ряд, истребители
Дремали под мокрым брезентом.
Усталость пришла после ужина,
И каждому разное снится.
Но летчики были разбужены:
Кричала какая-то птица.
Так жалобно, призывающе,
И кажется — рядышком, близко.
Уснуть невозможно, товарищи,
От этого детского писка.
Со спичками вышли на выручку,
Ворча и ругаясь спросонок.
Расправив подбитое крылышко,
Лежал на траве лебеденок.
Нежданного полуночника
В палатку внеся осторожно,
С ладоней бензиновых летчики
Кормили ватрушкой творожной.
Механик лекарства притаскивал,
Радист уносил их обратно;
Пригрели они его ласково,
Как будто больного собрата.
Поспал лебеденок, оправился...
И утром, туманным и серым,
Он к югу за стаей отправился,
А мы улетели на север.
ОГНИ ВЛАДИВОСТОКА
Весь мир бурливым следом опоясан...
Вот Русский остров. Вот Владивосток.
Знакомый берег все еще неясен,
Вдали мерцает первый огонек.
Своей земли не видели полгода,
Волна листала книгу дальних стран.
Еще бушует зимней непогодой
Великий, или Тихий, океан.
Стоит звезда высоко-превысоко,
На старых сопках синие снега.
Холмы Владивостока,
Огни Владивостока,
Родные берега.
Наполнен город песенкою детской,
Ее мотив я слышал так давно.
Моряк танцует в клубе на Посьетской,
С друзьями пьет испанское вино.
Военный марш играют музыканты,
И дарит боцман девушке значок,
Ему врученный в дальнем Аликанте, —
Серебряный холодный кулачок.
Кружится, вьется золотистый локон,
Как эта встреча сердцу дорога.
Холмы Владивостока,
Огни Владивостока,
Родные берега.
А все-таки печальны эти танцы!
Сменяет их взволнованный рассказ,
Как бьются за Республику испанцы,
Как ждут и жаждут помощи от нас.
Приморский ветер обдувает ванты,
Торопятся на судно моряки,
И, словно кулачок из Аликанте,
Сжимают и вздымают кулаки.
Им снова плыть к Испании далекой.
Прощайте, милые, прощай, тайга.
Холмы Владивостока,
Огни Владивостока,
Родные берега.
АКТЕРЫ
Новогодняя ночь на границе...
Черной бурей гремит грузовик.
Легким снегом дорога клубится,
Что идет до луны напрямик.
Поскорей бы к заставе добраться!
Ждет давно пограничный отряд.
На фанерных листах декораций
Перезябшие люди сидят.
Их встречают, родных и любимых,
И в столовую быстро ведут.
Говорят им: «Играйте без грима —
Темновато и холодно тут».
Меркнет жалобный свет керосина,
Расцветает неведомый мир:
Старомодный этюд из Расина
И торжественный, мудрый Шекспир.
А потом с самодельных подмостков,
Вызывая вперед молодежь,
Громогласный
встает
Маяковский
Под сплошное веселье ладош.
Время движется быстро и скупо,
Забывает о сцене актер;
Входят люди в морозных тулупах,
А другие уходят в дозор.
Дездемоне, пожалуй, не снились
Ночь такая и Дальний Восток...
И что два отделенья влюбились
В чуть охрипший ее голосок.
ТВЕРДЫНЯ
Я прошел по Дальнему Востоку,
По земле холмистой и лесной.
Я дышал тревожно и широко
Синею приморскою весной.
Видел я и тот далекий берег,
Где, под рокот медленных валов,
Спит в песке угрюмый старый Беринг
В окруженье пушечных стволов.
В час ночной холодной непогоды
В Спасске я ходил вдоль старых шпал,
Над сырой могилою Лагоды
С непокрытой головой стоял.
Небо синее, как на Востоке,
Пусть всегда сияет надо мной.
Люди сильные, как на Востоке,
Пусть всегда проходят предо мной.
Жить хочу! Хочу вставать с рассветом,
Чистым солнцем умывать лицо.
Разве я сумел бы стать поэтом,
Если б не был рядовым бойцом?
Никогда!
И нашей чистой правды
Не отдам в обиду никому,
Может, в яростном бою,
На травы
Упаду...
Но смерти не приму.
Пусть на пост, в холмистые просторы,
Выйдя накануне новых гроз,
Встанет Юра, старший брат, с которым,
К сожаленью, я недружно рос.
КОМСОМОЛЬСКАЯ ПЛОЩАДЬ
Комсомольская площадь — вокзалов созвездье.
Сколько раз я прощался с тобой при отъезде.
Сколько раз выходил на асфальт раскаленный,
Как на место свиданья впервые влюбленный.
Хорошо машинистам — их дело простое:
В Ленинграде — сегодня, а завтра — в Ростове.
Я же с дальней дорогой знаком по-другому:
Как уеду, так тянет к далекому дому.
А едва подойду к дорогому порогу —
Ничего не поделаешь, тянет в дорогу.
Счастья я не искал: все мне некогда было,
И оно меня, кажется, не находило.
Но была мне тревожной и радостной вестью
Комсомольская площадь — вокзалов созвездье.
Расставанья и встречи — две главные части,
Из которых когда-нибудь сложится счастье.
СВОИ
Хозяин смотрит пристально во мглу:
Не дождь ли стукнул пальцем по стеклу?
Бегут, шумят осенние ручьи.
«Кто там?» — «Откройте! Это мы, свои...»
Солдаты, нагибаясь, входят в дом
И греют руки на огне рудом.
С тяжелых касок капает вода.
Подмокли папиросы — вот беда.
Мы дальше шли, продрогшие насквозь.
Дождь падал прямо, падал вкривь и вкось,
Но нас обогревало и вело
Зачерпнутое пригоршней тепло.
Кто б мог, как мы, в лесах, где шли бои,
Стучать в окно и говорить: «Свои!»?
ПОЛНОЧЬ
В старом замке родовом,
Окруженном темным рвом,
С башней, где живет сова.
Где на гребнях стен — трава,
В древнем замке родовом
Ночь сегодня проведем.
Рыцарь с круглой головой,
Рядом — в каске часовой.
Свет лиловой лампы слаб,
Бледен луч штыка.
В замке расположен штаб
Нашего полка.
Рядом, за цветным стеклом,
Ветер, сырость, бурелом.
Августовские леса
Завтра мы пройдем.
Ранней осени краса
Никнет под дождем.
Спят казаки на полу,
Радио поет в углу.
Джаз бубнит, и телеграф
Медленно гудит,
А с портрета старый граф
На меня глядит.
На стенах висят клыки,
По углам блестят штыки.
Радио поет в ночи,
Радио поет.
На Москву переключи —
Полночь настает.
А в Москве, в Москве у нас
Бьют часы двенадцать раз.
Древних башен тишина
Так недалека.
В звон курантов вплетена
Ниточка гудка.
Может, это синий ЗИС
К набережной мчится вниз?
Может, ты сейчас идешь
Вдоль Москвы-реки?
Легкий глянцевитый дождь,
Тихие гудки.
В латах рыцари стоят.
На полу казаки спят.
ПЕРЕД БОЕМ
За фольварком, за чернолесьем,
где-то Петух пропел о наступленье дня,
И возвестила красная ракета
Начало пулеметного огня.
О чем мы говорили перед боем,
Когда лежали на траве сырой?
Да обо всем, что связано с покоем,
С далекою осеннею Москвой.
Кого мы вспоминали перед боем?
Друзей, не побывавших под огнем,
И женщин тех, которых мы не стоим
И все еще девчонками зовем.
«Земли щепотку я с собой не брал...»
Земли щепотку я с собой не брал
Но кто из нас не ощущал тоски,
Когда последний город отмерцал
И за холмами скрылись огоньки?
Не горевал, как в древности, Путивль,
Но ждали оперсводку вдалеке,
Из тех лесов, где стрелки на пути
И надписи на польском языке.
Из тех лесов, где образы мадонн
На перекрестьях гравийных дорог.
Казаки пели про широкий Дон,
И был, как Дон, их конный строй широк.
И думал я, шагая по лесам,
Среди разбушевавшейся земли:
Как хорошо, что мы родились там,
Как хорошо, что мы сюда пришли.
ГОРОДОК ДОЛМАТОВЩИЗНЫ
Где еще, когда увижу в жизни
За дождем родимый огонек?
Скоро мы войдем в Долматовщизны —
Узенький горбатый городок.
Кони тихо движутся во мраке,
Бурками укрыты до хвоста.
Их ведут кубанские казаки
В темные полесские места.
Запахи, изведанные в детстве,
Снова наплывают на меня.
Справа, слева, рядом, по соседству —
Всюду здесь живет моя родня.
Ей навстречу едут люди в бурках.
Кажется, колонне нет конца.
Краткий отдых. Песня. Перекурка.
Толпы возле каждого бойца.
Осень. Плеск оранжевых раскрылий.
Мы стоим средь дождевых лучей
У истока тысячи фамилий
Киевлян, минчан и москвичей.
Нет пределов для моей отчизны.
Широки советские края.
Тихий городок Долматовщизны —
Видно, тоже — родина моя.
«Я помню тебя не такой...»
Я помню тебя не такой.
Неправда! Я даже не думал,
Какая ты. Сквозь непокой,
Сквозь радость и рядом с тоской
Ты шла незаметной, угрюмой,
А может, веселой... Вот так
Растут безразлично деревья
И ветви сплетают, никак
Не в силах рвануться в кочевье.
Теперь мы опять далеки,
По-новому ты дорога мне.
На Вильно несутся полки,
Гремят под копытами камни.
И кажется, будто со мной
Ты мчишься по осени рядом
Дорогой степной и лесной,
С армейской разведки отрядом.
Мы рядом, мы вместе, поверь,
Вся жизнь потекла по-другому.
Я мчусь к незнакомому дому,
Стучусь в неизвестную дверь.
Земля полыхает вокруг,
Оружье сверкает сурово,
И нежное слово подруг
Ведет нас, как родины слово.
УЛИЦА СВЯТОГО ДОМИНИКА
Наш батальон у воеводства бился,
У старых почерневших колоннад.
Вдруг танк заскрежетал, остановился —
Его подбили связкою гранат.
К нему бежали черные уланы
С тяжелыми винтовками в руках,
И в смотровые щели из нагана
Стрелял студентик в роговых очках.
Облили танк зеленым керосином.
Дровами обложили. Подожгли.
Был полон город криком журавлиным,
Летя на юг, рыдали журавли.
Еще стреляла пушка по колоннам...
Потом она замолкла. И тогда
Из всех щелей по плитам раскаленным
К троим танкистам поползла беда.
Ни стона не услышали, ни крика.
Шла пузырями краска по броне.
На улице Святого Доминика
Горел наш танк на медленном огне.
Комбинезоны на танкистах тлели,
Потрескались, свернулись сапоги.
И вдруг мои товарищи запели
Так громко, что услышали враги.
Случилось это в первый день свободы,
В последний день уланского полка.
Осенние, поднявшиеся воды
Несла сквозь город синяя река.
Там трое наших умерли как надо,
На Немане, у дальних берегов,
В горящем танке, расстреляв снаряды,
Освобождая город от врагов.
БУДУЩЕЕ
У нас особенное чувство есть —
Сквозь будничный шагая непокой,
Вдруг ощущаешь — будущее здесь, —
Дотронься до него рукой!
Такому дню еще названья нет —
Весенняя прозрачная пора,
Старт перелета Или тот рассвет,
Когда Стаханов вышел на-гора.
И это — только старт, а не итог.
И это — только первый день весны.
Мы видим мир за пеленой тревог,
За грозовыми тучами войны.
У нас особенное чувство есть,
Оно — как бегуну флажок — дано.
То вера, верность, мужество и честь,
Стремленьем к счастью слитые в одно.
То чувство — Будущее! Навсегда
Оно по жилам, словно кровь, течет.
И в пятилетки сложены года —
Им раньше на столетья велся счет.
У нас особенное чувство есть.
Оно вело нас по снегам зимы.
Какому лету суждено расцвесть,
Когда весною мира стали мы!
«Давайте о юности больше ни слова...»
Давайте о юности больше ни слова.
Есть мужество, верность — слова поновей!
Военное время встречает сурово
Подросших за эти года сыновей.
Мы выбрали сами прекрасное бремя —
Страну на плечах пронести в коммунизм.
Лишь трудное время — счастливое время,
Лишь трудная жизнь — счастливая жизнь.
В снегах и морозах, средь зноя и пыли,
Сквозь смерть мы должны свое сердце пронесть,
И все ж молодыми мы будем, как были,
Такими, как были, такими, как есть:
Погодки, ровесники, единоверцы,
Бойцы Краснопресненского полка.
...Чем мягче и беспокойнее сердце,
Тем тверже, верней и спокойней рука.
ДАЧНЫЙ ПОЕЗД
Я все вспоминаю тот дачный поезд,
Идущий в зеленых лесах по пояс,
И дождь, как линейки в детской тетрадке,
И юношу с девушкой на площадке.
К разлуке, к разлуке ведет дорога...
Он в новенькой форме, затянут строго:
Мокры ее волосы после купанья,
И в грустных глазах огонек прощанья.
Как жаль, что вагоны несутся быстро
И день угасает в дожде, как искра!
Как жаль, что присматриваются соседи
К безмолвной, взволнованной их беседе!
Он держит ее золотые руки,
Еще не умея понять разлуки.
А ей этой ласки сегодня мало,
Она и при всех бы поцеловала.
Но смотрят соседи на юношу в форме,
И поезд вот-вот подойдет к платформе,
И только в туннеле — одна минута —
От взглядов сокрытая часть маршрута.
Вновь дождь открывается, как страница,
И юноша пробует отстраниться.
Он — воин. Ему, как мальчишке, стыдно.
Что грустное счастье их очевидно.
...А завтра ему уезжать далеко,
До дальнего запада или востока.
И в первом бою, на снегу, изрытом
Свинцом и безжалостным динамитом,
Он вспомнит тот дождик, тот дачный поезд
Идущий в зеленых лесах по пояс.
И так пожалеет, что слишком строго
Промчалась прощальная их дорога.
РОДИНА ОТ НАС СЕЙЧАС ДАЛЁКО...
Родина от нас сейчас далёко...
Только мне по-прежнему близки
Длинные холмы Владивостока,
Золотого Рога огоньки.
Пыльные дороги Подмосковья,
Электрические поезда.
Все, что с первой связано любовью,
В сердце остается навсегда.
Все, что было до войны любимо,
Вдвое полюбилось на войне.
Вспоминаю побережье Крыма,
Острый парус, чайку на волне.
Вижу город боевой, надевший
На трамваи синие очки,
Растревоженный, помолодевший,
В шпилях, засверкавших, как штыки.
Ровных улиц пушкинские строки
И ступени Зимнего дворца.
Облегчает этот груз далекий
Фронтовую выкладку бойца.
В сердце проношу я осторожно
Родину — сокровище мое.
Без нее и жить нам невозможно,
И умереть не страшно за нее.
ЗАЯВЛЕНИЕ
«И если даже умереть придется,
Прошу считать меня большевиком».
Стрелок-радист все думал, что дождется —
Сейчас займутся и его листком.
Но вызвали с партийного собранья:
«Прием придется отложить на час».
То было темным утром, ранней ранью.
Прожектор в небе только что погас.
Пошли на взлет. В перчатках мерзнут руки.
Притихла чуть январская метель.
Ревут моторы. Смотрят бомболюки,
Как подплывает заданная цель.
Морозный ветер, как струна, звенит.
Глухие взрывы издали слышны.
Внизу худые длинные зенитки,
Как волки, воют на заход луны.
Уже в металле несколько пробоин,
И командир идет на разворот.
Не слишком ли стрелок-радист спокоен?
Нахохлился, плечом не поведет.
Машина точно, осторожно села,
По озеру чертя холодный след.
Механики спросили — все ли цело?
А командир махнул рукой в ответ.
И тихо вынесли стрелка-радиста.
Пошли к землянкам, обогнув крыло.
Друзья несли его дорогой льдистой
Туда, где третий час собранье шло.
Там секретарь смотрел сквозь боль и жалость
На заявленья неостывший лист.
Партийное собранье продолжалось.
У выхода лежал стрелок-радист.
НОВЫЙ ГОД
Новогодняя ночь! Новогодняя ночь.
Поднимитесь, друзья! Оглянитесь, друзья.
Я по этому поводу выпить не прочь,
Но по этому поводу пить нам нельзя.
Пусть во фляжке у пояса плещется спирт,
Мы на жесткие нары приляжем сейчас.
А далекая родина нынче не спит —
Поднимает, наверное, тосты за нас.
Наши грустные жены сидят за столом.
Пусть они, улыбнувшись, пригубят винца.
Словно танк напролом через лес-бурелом,
Рвутся к ним беспокойные наши сердца.
Над землянками темень — ни звезд, ни луны.
Лишь прожектор по небу ведет бомбовоз.
Словно черные избы, лежат валуны,
Из невидимых пушек стреляет мороз.
Хорошо бы всю ночь просидеть у огня,
Говорить о прошедших и будущих днях.
Но для сна лишь четыре часа у меня,
Буду в валенках спать и в наплечных ремнях.
Лишь мгновенье — и в сон, как под воду, уйду.
Капитан! Хоть часов до пяти не буди.
Много ль сможем мы спать в наступившем году,
Сколько трудных сражений еще впереди.
ШТУРМ ХОТИНЕНА
За снарядов грохочущим валом,
Через проволоки клубки,
По воронкам, по рвам и завалам
Шли на крепости наши полки.
Вот уж близко, вот в нескольких метрах
Укреплений бетон и металл.
Снег кружился в тот день не от ветра,
Он от пуль и снарядов взлетал.
Грохот пушек под стать барабану.
Два осколка зарылись у ног.
Зажимая ладонями рану,
На пригорок товарищ прилег.
Стиснув зубы от режущей боли,
Он в глубокой воронке лежал,
Но последним усилием воли
Вновь поднялся и вновь побежал.
Только крикнул: «За мною, ребята!» —
И, к стене неприступной припав,
Оторвал
с трудом
от халата
Ярко-красный от крови рукав.
И вознес он над амбразурой,
Где в отчаянье съежился враг,
Над сраженьем, над крепостью хмурой
К лыжной палке примотанный флаг.
ТИШИНА
Три дня непрерывного боя.
Три длинные ночи без сна.
Минуту мы спали. Но стоя.
Нам снилась одна тишина.
А пушки грохочут тревожно,
Свистит боевое литье.
И нет тишины. Только можно,
Оглохнув, услышать ее.
Какая она? Я не знаю,
Припомнить ее не могу.
Быть может, она голубая,
Как летний туман на лугу,
А может, такая, как осень.
А может, она как рассвет
Московский...
А может быть, вовсе
Ее не бывало и нет.
Но в сердце надежда таится,
Что встретится с нами она.
Ведь где-то, за старой границей,
Как прежде, живет тишина.
ПИСЬМА НОСЯТ В ПРОТИВОГАЗАХ...
Письма носят в противогазах,
Их в атаку берут не зря.
От любимых, от синеглазых,
Ожидающих с ноября.
Это, правда, не по уставу,
Но хранящие письма так
Не нарушили нашу славу
На ветру штыковых атак.
Да, когда по буграм открытым
Полверсты пройдет батальон,
Собирают вещи убитых,
Ищут маленький медальон.
Адрес части, кусочек жести,
Пачка писем — из дома весть.
И бойцы собираются вместе —
Жизнь товарища перечесть,
Чтоб, в печали насупив брови,
По-мужски, без слез, горевать,
Там, где пролито много крови,
Слезы незачем проливать.
Как мы раньше дружили мало,
Стыдно вспомнить нам на войне.
Если ты бы здесь побывала,
Ты бы чаще писала мне.
ЗЕМЛЯ ОТ РАЗРЫВОВ ЧЕРНЫМ-ЧЕРНА...
Земля от разрывов черным-черна,
Гранит красноват и гол,
Как будто уже наступила весна
И снег навсегда сошел.
А мороз такой, что откроешь рот —
И губы затянет лед.
Варежку снимешь — мороз такой,
Не шевельнуть рукой.
Может быть, я и слов не найду,
Чтоб рассказать о том,
Как родившийся в двадцатом году
Умирает в сороковом.
На связанных лыжах его привезли
В окровавленный медсанбат.
Могилу на склоне чужой земли
Вырыл ему снаряд.
Товарища вынесший из-под огня,
Склоняется политрук.
А он говорит: «Не смотри на меня,
Отвернись, прошу тебя, друг.
Лицо мое болью искажено,
В глазах у меня темно,
А ты сейчас возвратишься в бой
И страданье возьмешь с собой».
И политрук, закрыв глаза,
Поцеловал бойца
И ушел туда, где гремела гроза,
Не повернув лица.
УТРАМИ СПУСКАЛИСЬ МЫ В ШАХТУ...
Утрами спускались мы в шахту. Бывало,
В туннеле подпочвенный дождь моросил,
Нас желтой упругой землей осыпало,
За смену совсем выбивались из сил.
От пота мокры потемневшие майки,
Песок забивается в уши и в рот.
Но девушки скажут: «Ребята, давайте
Еще поработаем
на самолет!»
И мы оставались на смену вторую,
Бесились отбойные молотки,
И рвали мы яростно землю сырую,
И тихо ползли нам навстречу пески.
...Я слышал над Выборгом рокот моторов,
Видал, как от крыльев темнел небосклон.
Их много летело. Не знаю, который
Из нашей усталости был сотворен.
ВОСПОМИНАНИЕ О ТАЙПАЛЕЕН-ИОКИ
Я много видел рек — и узких и широких,
Запомнится не каждая река.
Но есть одна река — Тайпалеен-иоки,
Она не широка, не глубока.
А было перейти ее труднее,
Чем жизнь прожить. Но нужно перейти!
Когда понтоны навели, над нею
Сплошной огонь открылся на пути.
Но люди шли — сурово, тихо, долго.
И каждый думал: «Я еще живу».
И волгарям не вспоминалась Волга.
Здесь было только то, что наяву:
Сквозь гром был слышен голос одинокий
Звал санитара раненый в потоке...
Тяжелую волну несла в века
Одна, одна Тайпалеен-иоки —
Холодная и быстрая река.
ВАРЕЖКИ
Может, в Колпине, может, в Рязани
Не ложилися девушки спать —
Много варежек теплых связали,
Чтоб на фронт их в подарок послать.
Украшали их ниткой цветною —
Славно спорился ласковый труд.
Всё сидели порою ночною
И гадали — кому попадут:
Может, летчику, может, саперу —
Много есть у отчизны сынов, —
Иль чумазому парню-шоферу,
Иль кому из бесстрашных стрелков.
А девчонка одна боевая
Написала из песни слова:
«Мой товарищ! Тебя я не знаю,
Но любовь в моем сердце жива».
И записку свою положила
В палец варежки правой она.
Много варежек послано было
В те края, где метель и война.
Получил командир батареи
Эти беличьи пуховички,
Что так нежно, так ласково греют,
Как пожатие женской руки.
Там лежала записка простая,
И бойцы прочитали слова:
«Мой товарищ! Тебя я не знаю,
Но любовь в моем сердце жива».
Командир эти варежки носит.
В днях морозных, ночах боевых
Покрывает их инея проседь,
Но тепло не уходит из них.
...Скоро, скоро одержим победу,
Поезд тронется в светлую рань.
Непременно тогда я заеду,
Может, в Колпино, может, в Рязань.
Чтобы после военной разлуки
Незнакомым спасибо сказать
И пожать эти верные руки,
Что так славно умеют вязать.
ШЕСТЬ ЧАСОВ ВЕЧЕРА
Войну мы не все понимали вначале.
И перед отъездом, немного грустны,
Друг другу мы встретиться обещали
В шесть часов вечера после войны.
Запомнив ту присказку хорошенько,
Мы мчались, винтовку прижав к щеке,
Сквозь вьюгу Карельского перешейка
На известью крашенном грузовике.
Шрапнель деревья ломает и ранит,
Снарядом расколоты валуны.
Мы здесь позабыли о том, что настанет
Шесть часов вечера после войны.
Любое письмо в истертом конверте
Могло оказаться последним письмом.
Мы все побывали так близко от смерти,
Что кажется — вовсе теперь не умрем.
Мороз был трескуч, и огонь был гневен.
Ужели мы встретиться не должны,
Сережа Диковский и Боря Левин,
В шесть часов вечера после войны?
Тот, кто пройдет по нашему следу,
По минным полям, быть может, поймет.
Какой ценой мы взяли победу,
Преодолевая гранит и лед.
И все же нам страшно и весело было
У взорванной крепостной стены,
И мы не заметили, как пробило
Шесть часов вечера после войны.
ГРОЗА
Хоть и не все, но мы домой вернулись.
Война окончена. Зима прошла.
Опять хожу я вдоль широких улиц
По волнам долгожданного тепла.
И вдруг по небу проползает рокот.
Иль это пушек отдаленный гром?
Сейчас по камню будет дождик цокать
Иль вдалеке промчится эскадрон?
Никак не можем мы сдружиться с маем,
Забыть зимы порядок боевой —
Грозу за канонаду принимаем
С тяжелою завесой дымовой.
Отучимся ль? А может быть, в июле
По легкому жужжащему крылу
Пчелу мы будем принимать за пулю,
Как принимали пулю за пчелу?
Так, значит, забывать еще не время
О днях войны?
И, может быть, опять
Не дописав последних строк в поэме,
Уеду (и тебе не привыкать!).
Когда на броневых автомобилях
Вернемся мы, изъездив полземли,
Не спрашивайте, скольких мы убили,
Спросите раньше — скольких мы спасли.