ЛЕЛЕКА
Середина двадцатого века,
Полпланеты войною гремит.
Вон летит вдоль дороги лелека,
Украинская птица летит.
Что летишь ты за нашей колонной,
Вдруг покинув гнездо на трубе?
Или хаты в долине зеленой
Показались чужими тебе?
Перепахана танком пшеница,
Разворочен снарядами шлях.
Улетает печальная птица,
Тихий мир унося на крылах.
Нет у нас ни покоя, ни дома,
Маки в поле цветут не для нас.
Лишь раскат орудийного грома
Да к отходу тревожный приказ.
Птица счастья! Тебе непонятно
Отступление наше! Ну что ж,
Будет день, ты вернешься обратно
И разбитую хату найдешь.
Пусть вода станет красною в реках,
Пусть сгорит наша юность в борьбе,
Чтобы вновь прилетала лелека
И свивала гнездо на трубе.
УКРАИНЕ МОЕЙ
Украина, Украйна, Украина,
Дорогая моя!
Ты разграблена, ты украдена,
Не слыхать соловья.
Я увидел тебя распятою
На немецком штыке
И прошел равниной покатою,
Как слеза по щеке.
В торбе путника столько горести,
Нелегко пронести.
Даже землю озябшей горстью я
Забирал по пути.
И леса твои, и поля твои —
Все забрал бы с собой!
Я бодрил себя смертной клятвою —
Снова вырваться в бой.
Ты лечила мне раны ласково,
Укрывала, когда,
Гусеничною сталью лязгая,
Подступала беда.
Все ж я вырвался, вышел с запада
К нашим, к штабу полка,
Весь пропитанный легким запахом
Твоего молока.
Жди теперь моего возвращения,
Бей в затылок врага.
Сила ярости, сила мщения,
Как любовь, дорога.
Наша армия скоро ринется
В свой обратный маршрут.
Вижу — конница входит в Винницу,
В Киев танки идут.
Мчатся лавою под Полтавою
Громы наших атак.
Наше дело святое, правое.
Будет так. Будет так.
РАДИОМИТИНГ УКРАИНЦЕВ В САРАТОВЕ
Миколе Бажану
Вслед за фронтовою сводкой
Ночью, на волне короткой, —
Лепет снежный, гул морозный,
Голос нежный, голос грозный:
Тихо-тихо, словно плача,
Зашуршала передача.
Голос друга, стих Тарасов
Передал в ночи Саратов —
Слушай сына, Украина,
Одинокая руина.
Мы придем в твои просторы,
Мы изгоним волчьи своры!
Но пока долга разлука...
Кто поймет, какая мука
Рядом с Волгою суровой
Слушать плеск волны Днепровой.
Друг мой, я ль тоски не знаю
По оставленному краю —
Ведь и мой московский тополь
Перешел теперь в Чистополь.
Меркнет дальний колокольчик.
...Митинг в студии окончен.
Ты идешь до дому узкой
Белой улицей Приютской.
В крае тополя сквозного
Нет названия такого.
НОЧЛЕГ
На хуторе, за выжженным селеньем,
Мы отдыхали перед наступленьем.
Всю ночь ворчали мы. Признаться честно,
На земляном полу нам было тесно.
Но шире не было в селе хатенок.
По нашим головам ходил котенок.
И каждый ощущал плечо иль руку,
Тепло соседа — близкую разлуку.
В сыром, холодном сумраке рассвета
Вонзилась в небо желтая ракета.
Был синий день, и красный снег, и грохот,
И гаубица не уставала охать.
И трое из соседей по ночлегу
Раскинулись по взорванному снегу.
А вечером мы вновь ввалились в хату.
Телефонист прижался к аппарату.
А мы легли на пол, сырой и черный, —
Но стала хата прежняя просторней.
Ночную вьюгу слушали в печали,
По тесноте вчерашней мы скучали.
МУЗЫКА
Д. Кабалевскому
В тесной хате с разбитой дверью,
Где таится в углах суеверье,
Слышу музыку. Что это значит?
То ли скрипка далекая плачет,
То ли сон, то ли жалоба ветра
От противника в двух километрах?
Ночью темною, ночью туманной
Мне не спится от музыки странной.
Ничего я в оконце не вижу,
Только музыка ближе и ближе.
Едут пушки, рубеж свой меняя,
В двух шагах от переднего края.
Скрип колес по завьюженным кручам
Показался, как скрипка, певучим,
Будто в сказке, рожки и фаготы
Откликались на зов непогоды.
...Видно, музыки хочется очень,
Если пушки поют среди ночи!
ТАНЦЫ ДО УТРА
Воет вьюга на Осколе,
По реке скользят ветра.
Говорят, сегодня в школе
Будут танцы до утра.
Хриплый голос радиолы,
Снег, летящий на порог;
Запах пудры невеселый,
Топот валяных сапог.
Танца вечная погоня
Удивительно легка,
И лежит в моей ладони
Незнакомая рука.
Вряд ли вы меня поймете
В ваши восемнадцать лет.
Я собьюсь на повороте
И один уйду в буфет,
Где, имея на примете
Платье в розовых цветах,
Вперевалку, как медведи,
Ходят летчики в унтах.
Наш отъезд назначен на семь.
Чуть светлеют небеса.
Чем же мы судьбу украсим
За последних два часа?
Только сядем по машинам
Под брезентное крыло,
Ты рукою помаши нам
Сквозь морозное стекло.
И запомни нас такими —
В перекрещенных ремнях,
Некрасивыми, родными,
С автоматами в руках.
И прости, что едем мимо,
Что в больших глазах твоих
Видим мы глаза любимых
Дальних ласточек своих.
«БОРИС ПЕТРОВИЧ»
Над холодной равниною голой
Воздух рвется, как полотно.
Пролетает снаряд тяжелый,
В хате вздрагивает окно.
И комбат говорит спокойно,
На стекле отцарапав лед:
«По фашистам из дальнобойной
Не Борис ли Петрович бьет?»
И в ответ на слова комбата,
Очень тих и совсем далек,
В небе утреннем синеватом
Паровозный поет гудок.
Селянинович и Попович
Звались русские богатыри.
Богатырь наш «Борис Петрович»
Грозно стал на краю зари.
Дали это людское имя
Бронепоезду. В трудный час
Он орудиями своими
Защитит и поддержит нас.
Поезд строили в смену ночную
Паровозники-старики.
Обратились в броню стальную
Пионерские медяки.
И рубли хозяек домашних,
Что сбирал городок вдали,
Развернулись в стальные башни
И с огнем на врага пошли.
Вот он бьет изо всех орудий,
И в лощинах меж зимних сел
Узнают, улыбаясь, люди,
Что «Борис Петрович» пришел.
Пусть когда-нибудь в славную повесть
Про геройский советский век,
Громыхая, войдет бронепоезд,
Называвшийся, как человек.
ГОРОД ВДАЛИ
Мы бинокли к глазам поднесли
И увидели город вдали.
В синеве проплывали дома,
Как огромные корабли.
Горизонт был от зноя волнист,
Слышен пуль беспорядочный свист,
«Вижу Киев», — тихонько сказал,
Вылезая из башни, танкист.
Улыбнулся устало другой:
«Ошибаешься, мой дорогой.
Это старый печальный Смоленск
Белым камнем блестит под горой».
«Что за город? Дешевый вопрос! —
Заворчал черноморский матрос. —
Как Одессы своей не узнать,
Если я там родился и рос».
Мы на запад глядели — туда,
Где сурово дымилась беда,
И, готовясь к атаке ночной,
Узнавали свои города.
ПЕЛЕНГ
Певица по радио пела,
И голос летел далеко,
Сперва осторожно, несмело,
А дальше — как птица, легко.
Весь город в тугие объятья
Тревожного сна погружен...
Была она в бархатном платье,
И слушал ее микрофон.
А где-то в небесном молчанье,
Стараясь держаться прямой,
С далекого бомбометанья
Пошли самолеты домой.
Несли они много пробоин,
Скрываясь в ночных облаках.
Сидел за приборами воин
В своих марсианских очках.
Певица о юности пела,
О лебеде и о тоске.
Катодная лампа горела
На аспидно-черной доске.
А в Гамбурге яростный «зуммер»
В неистовой злобе урчал,
Но голос певицы не умер,
Он только сильнее звучал.
Два мира в эфире боролись.
Сквозь бурю, сквозь грохот и свист
Услышал серебряный голос
В наушниках юный радист.
Узнав позывной Украины,
Над крышами горестных сел
Пилот утомленный машину
По песне, как лебедя, вел.
Пришли самолеты на базу,
Родные найдя берега,
И песня, пожалуй, ни разу
Им так не была дорога.
СОЛОВЕЙ
Ночи и дня покачнулись весы,
В рощу пехота сходилась во мраке.
Были колени мокры от росы,
Мчались ракет разноцветные знаки.
И, ожидая начала атаки,
Юный комбат посмотрел на часы.
Начал атаку гвардейский артполк.
Бил он и ухал снарядной лавиной.
Грохот огня на мгновение смолк,
И над зеленою лунной долиной
Вдруг мы услышали щелк-перещелк,
Чистый и радостный свист соловьиный.
Был соловей иль бесстрашен, иль глух,
Что не заметил военного лиха,
Только он пел и щелкал во весь дух,
То угрожая, то ласково, тихо,
Словно пуская серебряный пух...
Молча внимала ему соловьиха.
С пеньем смешалась огня крутоверть,
И улыбнулся танкист над турелью.
Дрожью весеннею вздрогнула твердь,
В жилах людей пробежало веселье.
Видно, любовь посильнее, чем смерть,
Жизнь говорит соловьиною трелью.
Вот уже стал горизонт лиловей,
Солнце всходило, как темное пламя.
Пел соловей, соловей, соловей.
Это отчизна садов лепестками,
Первой любовью, воспетой веками,
Чуть зеленеющих веток руками
В бой провожала своих сыновей.
КИЕВ
В золотую кипень Киева
Привели меня дороги.
Я тогда узнал, какие вы,
Дни у счастья на пороге.
Вздутый северными речками,
Днепр был синим и упрямым,
И цвели каштаны свечками,
И казался город храмом.
До зари бродили кручами,
По уступам п тропинкам.
Даже с грозовыми тучами
Встречи были нам в новинку,
Да и все такое новое
Было, словно в день творенья.
Украинской мягкой мовою
Начиналось откровенье.
Чтоб навек остались дороги
Ночи звездные в июне,
Песню о любимом городе
Сочинил мечтатель юный.
Он совсем не знал тогда еще
Невеселой киевлянки,
В полк сегодня уезжающей
На грохочущей тачанке.
ОТПУСК
В отпуск ездил я в город родной,
И война приезжала со мной.
Нет! Она здесь и раньше была
И меня на вокзале, ждала.
Ни подруги, ни друга — одна
На перроне встречала война.
На Арбат зашагал я пешком,
Вдоль «ежей», мимо бочек с песком.
Мне открыли тяжелую дверь.
Детским сном здесь не веет теперь.
Только кукла лежит без косы
Да с поломанной стрелкой часы.
Здесь мне нечего делать — уйду
По снегам, по несбитому льду.
Переулками первой любви
Проходи, но друзей не зови.
Навещая седых матерей,
Не расспрашивай про сыновей.
На диванах чужих ночевать
Не хочу! Мне опять воевать!
Видно, родина, счастье и дом —
В тех селеньях, куда мы войдем;
На дорогах, под минным огнем,
На полях, где врага мы согнем.
Согласись — ни к чему отпуска:
Ты ведь знаешь, что значит тоска...
О ТВОЕЙ СЕМЬЕ
Вдали от фронтовых дорог
Есть светлоглазый городок.
Не затемняют там огней,
И ночью — света хоровод.
Я там провел не много дней,
Пока прошел апрельский лед.
Я заходил к твоей семье,
Послушай о ее житье.
Жены твоей я не застал —
Ты знаешь, там теперь завод.
Я с мальчиком твоим играл
И ждал, когда она придет.
Он теребил мои ремни —
Ему понравились они.
Он синеглаз и белобрыс,
Высоколоб, совсем как ты.
В черты его лица влились
Твои знакомые черты.
Родившийся вблизи Карпат,
Меня он спрашивал не раз,
Когда поедем мы назад;
И я ответил — близок час!
А к вечеру пришла она,
Твоя любовь, твоя жена.
Она, усталая, вошла,
Сняла платок, подарок твой,
Кивнула гордой головой,
И стала комната светла.
Апрельский день за речкой гас,
Твой мальчик спал и видел сны,
И твой портрет смотрел на нас,
Во Львове снятый до войны.
Я рассказал, как минный вал
Тебя в укрытье миновал,
Как между двух горящих сел
Ты батальон в атаку вел.
Я умолчал, — как ты просил, —
Что ты два раза ранен был.
В углу с клубком сидела мать.
И я тебе не стану лгать:
Немного сгорбилась она,
В ее глазах — туман тоски,
И горестная седина
Пробилась на ее виски.
Я видел — всё в дому твоем
Полно дыханием твоим,
И я не спрашивал о том,
По-прежнему ли ты любим.
ТРИНАДЦАТЬ ГВАРДЕЙЦЕВ
Военное время запишет
На мраморе их имена.
Полынною горечью дышит
В степях раскаленных война.
Нагрелись тяжелые шлемы,
Глаза обжигает песком,
И пишутся ныне поэмы
Еще не пером, а штыком.
Не бронза еще и не мрамор,
А просто гвардейцы они,
О них, о тринадцати храбрых,
Весь фронт говорит в эти дни,
Как встретили наши тринадцать
Удар батальона врагов,
Как их за высотку сражаться
Повел лейтенант Шевелев.
Косматое небо шаталось,
И солнце июльское жгло.
Ты помнишь, когда-то считалось
Тринадцать — плохое число.
Но мы суеверью не верим —
Тринадцать гвардейцев — заслон,
Гвардейское мужество мерим
Умением, а не числом.
И все они живы остались,
Хоть каждый огнем опален.
Советскою встреченный сталью,
Фашистский полег батальон.
Другие идут чужеземцы —
Пусть знают урок этих дней:
Таких, как тринадцать гвардейцев,
У нас миллионы парней.
Тринадцать фамилий в легендах
Когда-нибудь будут звучать.
Мы вспомним патронные ленты
На черных от пота плечах,
Их лица, седые от пыли...
И вспомним, как в гари степной
Мы воду соленую пили
С такими из фляги одной.
ПОСЛАНИЕ ПОЭТАМ
Мои друзья и недруги былые,
Мне хочется окликнуть вас теперь,
В годину испытания России,
В годину мук, сражений и потерь.
У каждого из нас особый норов,
Все у другого кажется не так.
Но время ли сейчас для клубных споров,
Газетных стычек и журнальных драк?
Я позабыл о спорах и разладе
И понял, что у всех одни враги,
В тот день, когда на интендантском складе
Поэты примеряли сапоги.
Паек и литер... Дальняя дорожка.
— Мне в Львов! — Мне в Гродно!
— А тебе куда? —
За Конотопом первая бомбежка
И опрокинутые поезда.
Позвякивает тормоз Вестингауза,
Таинственно мерцает синий свет.
Со мной в купе Твардовский и Алтаузен.
Ты помнишь Джека? Джека больше нет.
Он знал провалы, горе, неудачи,
Ни знаменит он не был, ни богат.
Но встретил смерть, не прячась и не плача,
Как коммунист, романтик и солдат.
А мы, что чудом оставались живы,
Когда бесился разрывной свинец,
Пронесшие сквозь огненные взрывы
И чистоту и преданность сердец,
Грустней и жестче сделавшись с годами,
Не изменили песне боевой.
Друзья поэты! Маяковский с нами,
Багрицкий в нашей сумке полевой.
Они в тяжелый час не замолкали,
На тихий край не предъявляли прав:
Страницы книжек пули пробивали,
С людскою кровью кровь стиха смешав.
Мы по ночам стихи в землянках пишем,
И каждая высотка — наш Парнас.
Как весь народ, горючим дымом дышим,
И пусть забыли девушки про нас...
Зато, пред тем как раскурить газеты,
Стихи читают вслух и про себя.
В строю походном движутся поэты,
Страдая, ненавидя и любя.
В ТРУДНЫЕ ДНИ
Да, друг, нам нечего скрывать,
Что этот час нелегок.
Кольцо сжимается опять,
И бомбы на дорогах.
И пыль на нежных листьях лоз,
И женщина у хаты.
В ее глазах, как капля слез,
Немой вопрос: куда ты?
А ты стоишь с лицом как медь
И отвечать не в силе.
Будь честен, воин, и ответь:
Да, здесь нас потеснили!
Проклятый ворог фронт прорвал
И рвется вновь к востоку.
Ползет тяжелых танков вал
К прозрачных рек истоку.
Тем тяжелей, что не впервой
Шагают вспять колонны,
И слышен гул над головой
И раненого стоны.
Еще один на сердце шрам
И седина, наверно, —
Но не печаль подруга нам,
А мужество и верность.
Оружье славное у нас,
А вот уменья мало.
Но надо выстоять сейчас —
Отчизна приказала.
Мы выстоим! Любой ценой.
Гранат не хватит — сердце
Швырни, товарищ, в танк стальной, —
Он должен загореться!
Пусть снова зной, и пыль, и пот,
И кровь на переправе.
Враг не пройдет! Нет, не пройдет!
Его мы в землю вдавим.
Борись за каждое село,
За каждый кустик малый.
...А если нынче тяжело,
Так тяжелей бывало.
ПОЕДИНОК
У длинной, упершейся в облако пушки
Дежурила девушка лет двадцати.
Лишь солнце покажется — сразу веснушки
На круглых щеках начинали цвести.
Была она маленькой, тихой и робкой,
Такою застенчивой — просто беда.
Ее называли товарищи «Кнопкой»
И «Чижиком» звали ее иногда.
Дежурила девушка, в небо смотрела,
Бинокль шестикратный сжимая в руке,
И пела, и вдруг замолкала несмело,
И слушала: может, гудит вдалеке.
А летчик был в школе берлинской обучен,
Над Польшей он люки впервые открыл;
Над Грецией он появлялся, как туча;
Над Францией, словно стервятник, парил.
И тихая девушка вздрогнула — вот он!
С крестом беспощадным узнала крыло.
Был воздух распорот снаряда полетом,
И черное облако в небе всплыло.
И «юнкере» зловещий, как факел огромный,
Вертелся и падал, дымил и горел.
Он рухнул, взорвавшись на собственных бомбах,
И старый разбойник понять не успел,
Что сбит был он девушкой, тихой и робкой,
Которая мне и тебе по плечо,
Которую «Чижиком» звали и «Кнопкой»,
И я уж не помню, как звали еще.
СЕНОКОС
Пришла пора цветов и трав,
Земля работы нашей просит.
Коней у Дона расседлав,
Кавалеристы сено косят.
Они проходят по лугам
В рубахах, веселы и босы.
Короткий отдых дан клинкам,
Сегодня разгулялись косы.
Роняют раннюю красу
Ромашка и медовый донник.
Качая косы на весу,
За конником проходит конник.
Весь год промаявши беду,
С косой и лемехом в разлуке,
Истосковались по труду
Крестьянские большие руки.
Стараясь утолить тоску,
Печаль о будничном великом,
Ложатся, как по гребешку,
Фацелия и повилика.
А там — за Доном — бой, огонь,
Здесь — эхо дальнего разрыва. ...
Привязанный в дубраве конь
Копытом бьет нетерпеливо.
НАШИ
Как тяжело, когда их долго нет,
А «юнкерсы» подходят, повторяя:
«Везу-везу-везу...» Скорей в кювет:
Уже свистит одна, за ней — вторая
И третья... Грохот черный и тупой.
Коль пулей не достанешь злые крылья,
Весь съежишься от ярости слепой.
От ощущенья своего бессилья.
Наш батальон к сухой земле прильнул,
Песок сбегает струйкой по откосу.
И вдруг с востока нарастает гул,
Уверенный, родной, ровноголосый.
Они идут на гордой высоте,
И нежным небом и землей любимы,
Стремительные, близкие мечте,
Поблескивая стеклами кабины.
И с каждым оборотом их винта
В себе мы слышим силы нарастанье.
Теперь под солнцем боя суета
Завертится чаинками в стакане.
Зенитки замолкают вдалеке,
И в жизни нет прекраснее момента:
Вот «юнкерс» не выходит из пике
И падает, горя, как кинолента.
Мы рукоплещем и кричим: «Готов!»
Смеются лица, серые от пыли,
Сегодня нас, как соколы птенцов,
Они своими крыльями прикрыли.
УРАЛЬЦЫ
Бой гремел за синей лентой Дона.
Бились до последнего патрона.
Замерли затворы автоматов.
Встал на бруствер лейтенант Филатов.
Крикнул: «Дальше отступать не можем!»
И кинжал свой выхватил из ножен.
Нож десантный, с рукоятью пестрой,
Закаленный, масленый и острый.
И гвардейцы выхватили тоже
Темно-синие клинки из ножен.
Прожужжали вражеские пули,
А в ответ одни клинки сверкнули.
Шли бойцы в одном порыве воли,
Резали, рубили и кололи.
Вечером враги во рву лежали,
А гвардейцы чистили кинжалы.
Видно, из одной и той же стали
И кинжалы и людей ковали.
ДВОЕ
Про труса и про храбреца
Послушай мой рассказ:
В окопе были два бойца,
На фронте — в первый раз.
И коль по правде рассказать,
То есть на свете страх,
И вовсе не легко лежать
От немца в трех шагах.
Но думал в этот час один, —
Он был угрюм и нем, —
Каких больших земель он сын,
Кому обязан всем.
Он думал: «Вот моя рука
Течет, как русская река.
Вот крепкая моя спина,
Равниной кажется она.
Плечо — винтовочный упор —
Похоже на начало гор».
Он думал: «Жизнь свою любя,
В решительном бою
Я защищаю, как себя,
Всю родину свою».
Дрожащей жадною рукой
Себя ощупывал другой.
Он думал: «Это мой живот
Осколок мины разорвет.
Мое, мое, мое плечо
Зальется кровью горячо.
Моя, моя, моя рука
Почувствует удар, штыка».
А немцы лезли по бугру,
Пожалуй, целый взвод.
Как мечется больной в жару,
Метался пулемет.
Но тот, кто страх переборол,
Молчавший до сих пор,
Стал весел, говорлив и зол
И бил врага в упор.
Другой сухие губы сжал,
Поднялся вдруг и побежал.
Назад, куда-нибудь назад,
Назад, куда глаза глядят...
Рванулась мина рядом с ним,
Смешались кровь, земля и дым.
Но, окружен со всех сторон,
Другой не побежал,
Последний он дослал патрон,
Приклад к плечу прижал.
Потом он выбросил подряд
Пять громыхающих гранат.
Разрывов улеглись кусты.
Он увидал: поля пусты,
Вокруг трава стоит торчком,
Враги валяются ничком.
Повеял ветерок сырой
И горький чуть на вкус.
Так обретает жизнь герой
И погибает трус.
ФОТОГРАФИЯ
Когда сказали: «Мы окружены,
Нам нужно с боем выйти до рассвета»,
Он вынул фотографию жены
Из левой створки жесткого планшета.
И, затянувшись дымом, осветил
Отсветом золотистым папироски
Овал лица, что бесконечно мил,
И рядом с нею мальчика в матроске.
Тут завертелось все, пошло вверх дном,
Вода кипела в горле пулемета.
Неся мечту о самом дорогом,
На танки шла отчаянная рота,
Вздымались к небу красные столбы,
Гремели и ползли стальные слизни.
Ему казалось — этот час борьбы
Короче смерти был и дольше жизни.
Он шел и знал, что жизни нет конца,
Пока полны спокойствия и силы
Любимые черты ее лица,
Далекий, словно юность, образ милый.
Когда назад противник повернул
И пятый танк в лощине загорелся,
Он вновь планшета кнопки отстегнул
И снова в фотографию всмотрелся.
ПОДРУГИ
Ты просишь, чтоб не про войну
Я написал на этот раз...
Ну, что ж, попробую. Начну:
Я знаю девушку одну,
О ней послушай мой рассказ.
Давай мечтать... Пройдет война,
Замолкнет медная труба.
Уедет девушка от нас.
Какую жизнь найдет она,
Как сложится ее судьба?
Быть может, майским синим днем,
Когда акации цветут,
Перед распахнутым окном
С веселым юношей вдвоем
Она останется. И тут
Увидит он, что не погас
В ее зрачках огонь беды
И накопились возле глаз
Морщинок робкие следы.
Я знаю, он не скажет ей,
Но мысль жестокая мелькнет,
Что горек след военных дней,
Что есть моложе и стройней
И юность коротко цветет.
Не девушку мне будет жаль,
А юношу. Когда б он знал,
Как старит воющая сталь...
Не знает, так поймет едва ль,
Как жалок он пред ней и мал.
А мы видали на Дону,
Как с ношей девушка плыла.
«Он ранен. Он пойдет ко дну,
Не дотяну... Не дотяну...»
Но дотянула и спасла.
Шинель, как камень, тяжела,
Ручьем течет с нее вода...
Когда она бойца несла,
Такой красивою была,
Что не забуду никогда!
Случалось быть в таких местах,
Где пуля ищет твой висок.
Без спроса в сердце входит страх.
И вдруг, затерянный впотьмах,
Услышишь женский голосок.
Связистка с трубкою сидит:
«Ольха... Ольха... Мой позывной».
Придет на смену страху стыд,
Отвага в сердце закипит,
И снова мужество со мной.
Навеки в памяти бойца
Она прекрасна и чиста,
В простых чертах ее лица
Не увядает красота.
Прости, я обещал тебе
Не про войну вести рассказ.
Но мы в огне, но мы в борьбе,
И места нет другой судьбе,
И песен нет других у нас.
ЧАСОВОЙ
Часовой стоит на мосту,
Часовой стоит на посту.
А бревенчатый мост бомбят
По двенадцать часов подряд.
«Юнкерс», воя, идет в пике,
Поднимая столбы в реке.
Желтым смерчем летит песок,
Неба крутится колесо...
Вновь летят и бомбят опять.
Здесь и камню не устоять.
Часовой стоит на посту,
Часовой стоит на мосту.
Вихрь срывает с него шинель,
Но боец не уходит в щель.
Он не может оставить пост,
Он стоит, не согнувшись, в рост
Снова блеск черно-желтых крыл.
Снова «юнкерс» вверху завыл.
Часовой стоит на мосту,
Часовой стоит на посту.
РАЗВЕДЧИК
Лицо, колени, руки разодрав,
Разведчик полз среди колючих трав.
Ему мерещилось, что, как посты,
Стоят вдали осенние кусты.
И прутик, распрямленный ветерком,
Ему казался вражеским штыком.
Но все ж его к окраине села
Светящаяся стрелка привела.
Здесь он узнал, где расположен штаб.
Одна граната меткая могла б
Дощатый дом отправить прямо в ад.
Но он сдержался. И пополз назад.
Он разбудил майора в три часа.
Прошла по карте света полоса.
А в шесть пятнадцать, опрокинув сон,
В село ворвался первый батальон.
И стали вновь на тропке ветровой
Кусты кустами и трава травой.
Прошел разведчик в предрассветной мгле,
Простуженный, усталый, гордый тем,
Что первым побывал на той земле,
Которая теперь доступна всем.
На Дону
КОГДА-НИБУДЬ
Бронебойщикам Чернову и Ходыреву, подбившим по два фашистских танка
Двухфюзеляжный фашистский «гроб»
Движется в синеве.
Он не заметит желтый окоп,
Скрытый в степной траве.
В этом окопе двое ребят,
Знающих — что почем.
Две бронебойки, десять гранат,
Ящик с сухим пайком.
...Когда-нибудь в этой степи пройдет
Девушка в голубом,
Увидит заросший окоп и найдет
Старые гильзы в нем.
Дальше пойдет, собирая цветы...
Ступит ее нога
На ржавые стальные листы,
Бывшие танком врага.
Поймет она, какая война
В этих степях прошла,
Как мы сражались, чтобы она
Цветы собирать могла.
РАЗГОВОР ВОЛГИ С ДОНОМ
Слышал я под небом раскаленным, —
Из-за сотни верст, издалека,
Тихо говорила Волга Дону,
Волга — мать-река:
«Здравствуй, Дон,
Товарищ мой старинный!
Знаю, тяжело тебе, родной.
Берег твой измаялся кручиной, —
Коршун над волной.
Только я скажу тебе, товарищ,
И твоим зеленым берегам:
Никогда, сколь помню, не сдавались
Реки русские врагам».
Дон вдали сверкнул клинком казачьим
И ответил Волге:«Труден час,
Горько мне теперь, но я не плачу,
Слышу твой наказ.
Русских рек великих не ославим,
В бой отправим сыновей своих,
С двух сторон врагов проклятых сдавим
И раздавим их».
Волга Дону громко отвечала:
«Не уйдут пришельцы из кольца.
Будет здесь положено начало
Вражьего конца».
Темным гневом набухают реки,
О которых у народа есть
Столько гордых песен, что вовеки
Их не перечесть.
Реки говорят по-человечьи,
Люди, словно волны, в бой идут,
Пусть враги на этом междуречье
Смерть свою найдут.
Бой кипит под небом раскаленным,
Ни минуты передышки нет.
Волга говорит, как с братом, с Доном,
Дон гремит в ответ.
«Знойный полдень. Разгар перепалки...»
Знойный полдень. Разгар перепалки.
Душен август, и воздух струист.
Возле ключика в Диковой балке
На траве умирает танкист.
Красотою последней красивый
И последней кровинкой живой,
Как теперь повелося в России,
Он на запад лежит головой.
Только руки сжимаются крепче,
Только бродит в глазах забытье.
Что губами сухими он шепчет?
Я прислушался — имя твое.
Видно, в этом спасенье от боли,
Пусть он шепчет опять и опять...
Если выйдем живыми из боя,
Вот тогда и начнем ревновать.
«Полынною, густой и душной степью...»
Полынною, густой и душной степью
Мы едем ночью на грузовике.
Знакомою разорванною цепью
Опять огни мерцают вдалеке.
Как будто это город довоенный
Стоит и светится во весь свой рост
И разговаривает со вселенной
Падением трассирующих звезд.
Но запах гари, смешанный с туманом,
Иную горечь придает огню.
Далекий город снова стал обманом —
Горят хлеба и травы на корню.
Забвеньем память сердца не обидим.
Мы выдюжим военные года
И так же будем ехать. И увидим
Светящиеся наши города.
ТОВАРИЩ! ВРАГИ У ВОРОТ!
Враги у ворот Сталинграда,
Товарищ! Враги у ворот!
Всей силой, всей яростью надо
Отбить их, разбить, побороть!
История пусть повторится,
Пусть снова на память придет
Стальной неприступный Царицын,
Его восемнадцатый год.
Товарищ! Мы бьемся за город,
Который врагов сокрушил
И каждому русскому дорог,
Как часть нашей общей души,
На этих местах оборона
Должна наступлением стать.
Покажем у Волги и Дона
Гвардейскую силу и стать.
Опасность огромна. Но прямо,
Спокойно в глаза ей глядим.
Верховный прислал телеграмму,
Он верит, что мы победим.
Начнется у города-сада
Великой войны поворот.
Враги у ворот Сталинграда!
Товарищ! Враги у ворот!
СТАЛИНГРАД
А. Родимцеву
Его мы любили таким —
Просторным, цветущим и стройным,
Веселым, стеклянным, сквозным,
Работающим, спокойным.
К нему подступила беда
Нежданно, как к горлу рыдание.
Забыть, ли то утро, когда
Их танки прошли по окраине?
Он с воздуха разнесен,
Обстрелом с земли изувечен,
Разгромлен... И все-таки он
Незыблем, прекрасен и вечен.
Мы любим наш город таким —
Суровым, бесстрашным и твердым,
Разбитым налетом ночным
И все-таки светлым и гордым.
Любовь эта верой крепка,
Ей служит страданье основой.
Так любят отца-старика,
Так любят ребенка больного.
В сраженье за город родной
Достанется право любить нам.
За каждую комнату — бой,
За каждую улицу — битва.
Словам не изменим своим,
Пусть бой беспощаден и страшен.
Наш город! Ты будешь таким —
Просторным, прозрачным, живым,
Прекрасным, как в памяти нашей.
БОМБЕЖКА
Детей, завернутых в одеяла,
Несли на пристань.
Воронок язвой земля зияла, —
Шел третий приступ.
На старой барже огонь косматый
С обшивкой грызся.
Сирена выла, и по канату
Бежала крыса.
По узким доскам, по переборкам,
По лужам масла,
Дыша безумьем, шла мать с ребенком
В пеленке красной.
Мы слишком много видали крови,
Чтоб ошибиться:
С тяжелой тучей почти что вровень
Парил убийца,
А вражьи роты уже в предместьях
Ползли, как змеи.
О чем, товарищ, коль не о мести,
Я думать смею?
БОРЬБА ЗА КОМНАТУ
У нас с тобою, правда, не квартира —
Студенческая комната была.
Стоял диван. Висела карта мира,
В углу, в коляске, девочка спала.
Мы говорили: «Скоро переедем
На новые просторные места,
А эту площадь отдадим соседям», —
Смешная довоенная мечта!..
...Вокруг углы ощерились, как волки,
И обвалилась лестница в огне.
Фарфоровые слоники на полке
Остались на единственной стене.
Но комната — она цела покуда.
Стальными балками завален вход.
Немецкий автоматчик бьет оттуда —
Стрельнет, затихнет и опять стрельнет.
Он воду пьет из Галенькиной кружки
И, разорвавши карту на куски,
Себе под локти подложил подушки,
Где сохранился след твоей щеки.
Напротив есть оконце слуховое,
Его еще не тронула беда.
Не замечая грохота и воя,
По рваным крышам я ползу туда.
Уж целый час наш поединок длится,
Пришелец все сидит в моем дому.
Не день, быть может, — год придется биться,
Но комнаты я не отдам ему!
РАНЕНЫЕ
Взошла рассветная звезда,
И время к утру ближе.
Увижу или никогда
Я солнца не увижу?
Прохлада трогает лицо,
Звезда над нами вьется,
Как парашютное кольцо
Вытягивая солнце.
Как вытянет — начнется бой,
Кипенье дикой силы...
Пожалуй, братец, нам с тобой
Уже не встать с носилок.
А все же наша жизнь была,
Скажу я перед гробом,
Частицей раннего тепла,
А не ночным ознобом.
Отбросив наступленье тьмы,
Испытанны бедою,
Еще не солнцем были мы,
Но утренней звездою.
НЕДОСТРОЕННЫЙ ДОМ
Дома, где хорошо жилось
Простым и мирным людям,
Огнем пробитые насквозь,
Быть может, мы забудем.
Мы видели их столько раз,
Что уж теперь, пожалуй,
К несчастью пригляделся глаз,
Привычной стала жалость.
Но тот семиэтажный дом,
С фасадом, в прах разбитым,
Скорей был только чертежом,
Гнездом, пока не свитым:
Еще не вставлено стекло,
Еще карниз без лепки,
Но бомбой стену рассекло,
Леса разбило в щепки.
Он подрастал, как в сказке, тут,
Средь сереньких хибарок,
И скоро был бы кончен труд —
К октябрьским дням в подарок.
Мы любовались каждый день
Его убранством стройным.
Ужель теперь он — лишь мишень
Орудьям дальнобойным?
Я каменщиком раньше был,
Теперь я — только воин,
Но не забыл я, не забыл,
Что дом мой недостроен.
О ТОМ, О ДАЛЕКОМ...
Опять о далеком, о том,
Полночные наши беседы,
Как будет нам житься потом,
Когда мы добьемся победы.
Закроются раны невзгод,
Остынет металл раскаленный,
А поле травой порастет —
Быльем да былинкой зеленой.
Уйдет затемнения тьма,
Увидим — наш город разрушен,
Руинами стали дома,
Но сделались крепкими души.
Пусть я не увижу, но ты
Увидишь (быть может, не скоро),
Начало былой чистоты
И будущего простора.
...Угрюмый мой друг говорит
О самом далеком и близком,
А рядом в шинели танкистской
Любимая молча сидит.
Она, как обычно, грустна,
Ей кажется, злой и усталой, —
Что в жизни осталась война,
А все остальное пропало...
Неправда. Ты в мире найдешь
Не только потери и беды.
Ты выжить должна. Ты вдохнешь
Серебряный воздух победы.
И, может, тогда, в тишине,
Святая наступит минута...
Пускай это счастье — не мне,
Но все-таки будет кому-то.
СТАТУЯ
Осада, осада, осада,
Ворчание дальних громов,
Пыланье осеннего сада
Среди обгоревших домов.
Здесь раньше гуляли и пели,
Здесь девочкой бегала ты.
Под кленами вырыты щели,
На клумбах прибиты цветы.
Снаряды проносятся с воем.
Осколками мины прошит,
Из белого мрамора воин
На главной аллее стоит.
В шинели задымленной рядом,
Угрюмый, усталый, живой,
Не кланяясь злобным снарядам,
С винтовкой стоит часовой.
БАРРИКАДА
Прощай, моя радость,
И плакать не надо.
На улице рядом
Нас ждет баррикада.
Впиваются пули
В угрюмый булыжник,
В комоды и стулья
Из домиков ближних.
На улице этой,
Я помню, жила ты,
И ветры рассвета
Здесь были крылаты.
Здесь в «классы» играла,
И бегала в школу,
И звёзды считала
С мальчишкой веселым.
И снова тревога,
Сраженье... Однако —
Ни мало ни много —
Шестая атака.
Мальчишка, с которым
Ты звезды считала,
С тускнеющим взором
Ложится устало.
Сестра наклонилась —
Завяжет, поможет.
(Иль это приснилось,
Что так вы похожи?)
И память в дыму,
И расколота каска,
И больше ему
Ни к чему перевязка.
А вдруг подрастала
В другой стороне ты,
Не в этих кварталах
Встречала рассветы?
Быть может, не знаю —
Догадок не надо.
Но я защищаю
Твою баррикаду.
Дома за спиною
Дымят, догорая.
Ты здесь, ты со мною,
Моя дорогая.
ВЫСОТА
Знакомые наши места —
Печаль Сталинградского края.
Дымится вдали высота,
По карте — сто двадцать вторая.
Туда мы смотрели не раз,
Кусая засохшие губы.
Врастали во впади вы глаз
Бинокли и стереотрубы.
Мы видели только бугор
Да вражьих окопов бойницы
И не замечали, как с гор
Рассветное солнце струится.
Потом зазвенела зима.
Просторы степей побелели.
Нас ярость сводила с ума,
Когда мы на сопку глядели.
И вот громыхнуло «ура»,
В атаку пошли батальоны.
Крута перед нами гора...
Бегом на могучие склоны
По трупам фашистов, вперед!
И — наша седая вершина!
Орудия, вросшие в лед,
Осевшие набок машины...
Впервые заметили мы
Высокое солнце над степью,
Хрустальные травы зимы,
Морозное великолепье.
Так вот как поет и звенит
Донской удивительный ветер!
Как утренний воздух пьянит!
Как славно живется на свете!
Так вот какова высота!
Ты раньше и ведать не ведал,
Какая вокруг красота,
Как взглянешь глазами победы.
ПОСВЯЩЕНИЕ
Пулей пробита степная тетрадь,
Стерло землею последнюю дату.
Девушкам можно стихи посвящать,
Крепче стократ посвященье солдату.
Тем посвящаю стихи, кто со мной
Ночью ползет через минное поле;
Тем, кто с рассвета — над картой штабной;
Памяти тех, кто погиб на Осколе;
Тем, кто идет по лощине сквозь дождь, —
С каски — ручей, плащ-палатка намокла;
Тем, кто ведет громыхающий «додж»,
Смотрит сквозь дымные, в трещинах стекла;
Тем, кто поклялся — ни шагу назад;
Тем, кто траву напоил своей кровью;
Тем, что сейчас в медсанбате лежат;
Той, что склонилась у их изголовья;
Тем, в чьих глазах только ярость и месть;
Тем, кого знаю, а может, не знаю;
Всем, кому некогда их прочесть, —
Эти стихи посвящаю.
МАТЬ КАЗАКА
Черный выдался день.
Скрылось солнце за тучей туманной,
И в казачий курень
Чужеземец вошел окаянный.
Все разбил, раскидал,
Запорхала по ветру перина,
А старуху прогнал
И порвал фотографию сына.
Мать выходит за дверь,
Очи полны тоскою бездонной.
Что ей делать теперь,
Одинокой, босой и бездомной?..
Посидит на базу,
Где недавно мычала корова,
Да проглотит слезу,
Да на запад посмотрит сурово...
«Видно, доля така!» —
Горе-горькое ложкой хлебала,
Своего казака
На немецкой войне потеряла...
А последний сынок —
Вся надежда, любовь и забота —
По какой из дорог
Отступает под вой самолета?
Шли тяжелые дни,
И тянулись осенние ночи...
Ты мне счастье верни,
Изгони чужеземца, сыночек...
Наступила зима,
Недобра, как железо, студена.
Вьюга сходит с ума,
Заметает излучину Дона.
Слышен рокот и гром, —
Не бывает ноябрьского грома.
Чужеземцы бегом,
Все бросая, бегут мимо дома.
Ненаглядный, бедовый,
Заходит в курень, улыбаясь,
Полушубочек новый
На нем, как броня голубая.
Онемела сперва,
Покачнулась, платок прикусила.
Вдруг прорвались слова,
Что три месяца долгих носила:
«Ты не с той стороны —
Из-за Дона пришел ты, не прямо!»
«Да, дороги войны
Нелегки и извилисты, мама.
Мы их взяли в кольцо,
Мы от Клетской пошли по излуке...»
Он целует лицо
И землистые, старые руки.
Горек воинский труд.
Мы немало пожили на свете.
Всех нас матери ждут,
И для них мы по-прежнему дети.
ЗАКОН ТАЙГИ
Шел я берегом Амура,
Краем Дальнего Восхода,
Шел, пуская дым из трубки,
Чтоб комар меня не трогал.
Стыли черные березы —
Дети каменного века,
И мохнатые фазаны
Из-под ног моих взлетали.
...Это было так недавно,
И давным-давно, быть может.
Это было в годы мира,
В годы счастья и покоя.
Мне казалось — эти чащи
Никогда еще не знали
Ни походки человека,
Ни его веселых песен.
Вдруг раздвинулись лианы,
Будто сами расступились,
И бесшумно мне навстречу
Вышел маленький охотник,
В сапогах из мягкой кожи,
В шапке из осенней белки,
Вороненая берданка
На плече его висела.
Подошел и улыбнулся
Мне нанаец смуглоскулый.
Из раскосых добрых щелок
Черные глаза блеснули.
На сто верст вокруг, быть может,
Мы с ним были только двое,
Потому и подружились
Скорой дружбою таежной.
У костра духмяной ночью
Мне рассказывал охотник,
Что зовут его Максимом,
Что из рода он Пассаров,
Из нанайского селенья,
Где отец его и братья
В рыболовстве и охоте
Жизнь суровую проводят.
Он рассказывал о крае,
Где текут такие реки,
Что коль вставишь в воду палку,
То она не пошатнется,
Крепко сжатая боками
Рыб, идущих косяками.
Он рассказывал с улыбкой
Об охоте на медведя.
Восемь шкур на жерди сохнут
У него в селенье Найхен.
Я спросил тогда Максима:
«Ты медведя не боишься?»
«Нет, — ответил мне нанаец, —
У тайги свои законы.
Если зверь на поединке
Голову мою расколет,
Брат пойдет по следу зверя
И его догонит пулей».
Я запомнил эту встречу
В крае Дальнего Восхода,
Встречу с юношей Максимом,
Меткоглазым и бесстрашным.
Звезды яркие горели,
Выпь болотная кричала,
И на берег выбегала
Темная волна Амура.
Лед прошел по рекам трижды
С той поры. На нашу землю
Враг ворвался, сея горе
И пожаром полыхая.
Я забыл Амур далекий
И таежные прогулки.
Между Волгою и Доном
Нам пришлось с врагом сражаться.
По степям гуляла вьюга,
Волком воя возле Волги.
На врага мы шли облавой,
Леденя и окружая.
И однажды после боя
Мы в землянке отдыхали,
Валенки свои сушили.
Вдруг, откинув плащ-палатку,
Возле нас возник бесшумно
Маленький боец в шинели,
В шапке из осенней белки.
Он присел и улыбнулся.
Пламя сразу озарило
В узких щелочках живые,
Меткие глаза нанайца.
Командир полка сказал мне
Горделиво: «Познакомься,
Это наш искусный снайпер,
Наш отважный комсомолец,
И зовут его Максимом,
А из рода он Пассаров,
Из нанайского селенья,
Где отец его и братья
В рыболовстве и охоте
Жизнь суровую проводят».
Я ответил: «Мы знакомы».
И Пассар промолвил: «Точно».
И в глазах его веселых
Огонек мелькнул таежный.
«Здравствуй, друг. Ты помнишь встречу
В крае Дальнего Восхода?
Ты, ходивший на медведя,
Как с другим воюешь зверем,
Что пришел не из берлоги,
А из города Берлина?»
И нанаец мне ответил:
«Я убил их двести двадцать,
И, покуда жив, я буду
Истреблять их беспощадно».
Расстегнул шинель нанаец,
И на ватнике зеленом
Я увидел орден гордый —
Красное увидел знамя.
Рано утром мы с Пассаром
Поползли вперед.
На склоне
Узкий выдолблен окопчик
Средь засохшего бурьяна.
Здесь легли мы, наблюдая
За равниной.
Перед нами
Грустная земля застыла,
Белым саваном укрыта...
Из далекого оврага
Вырывался красный выстрел.
Выл снаряд. И беспрестанно
Щелкали в бессильной злобе
Рядом пули разрывные.
Мы лежали, говорили
Про таежные закаты,
Про амурские уловы
И про лодку-оморочку.
Я сказал Максиму: «Знаешь,
По легендам и преданьям,
Бог войны и бог охоты
Был один у наших предков».
«Нет, война, — Максим ответил —
На охоту не похожа:
Зверя бил я добродушно,
То был честный поединок.
А теперь с врагом бесчестным,
С волчьей стаей я сражаюсь,
Новое узнав значенье
Слова „зверь“.
Смотри, товарищ,
Вон спускается с пригорка
Ворог. Он меня не видит,
Но ему давно уж пулю
Приготовили уральцы.
И в стволе моей винтовки
Тихо дремлет гибель зверя».
Левый глаз нанаец сузил
Так, что показалось, будто
Он заснул.
Но грянул выстрел,
И опять открылись веки.
И сказал Максим сурово:
«Это двести двадцать первый
Кончил жизнь благополучно»
«Хорошо! — сказал нанаец. —
День сегодняшний, однако,
У меня прошел недаром.
А теперь пойдем в землянку,
Должен я письмо отправить
Девушке своей любимой,
Что живет у нас в селенье,
Обучая в новой школе
Маленьких детей нанайских.
Я люблю ее так сильно,
Что мне кажется порою —
Эта сила заряжает
Меткую мою винтовку».
У коптилки, сотворенной
Из снарядного стакана,
Медленно писал нанаец
Письмецо своей любимой.
В январе прошла по фронту
Весть жестокая: убили
Друга моего — Максима,
Знаменитого Пассара.
Меткие глаза закрылись,
Руки твердые повисли.
Обагрились алой кровью
Синеватые странички
Комсомольского билета.
Девушка из новой школы,
Как твое утешить горе?
Он любил тебя так сильно,
Как фашистов ненавидел.
Мы ушли вперед, на запад,
Далека от нас сегодня
Свежая могила друга.
На земле освобожденной
Снова лед прошел по рекам.
И весенним днем прозрачным
Шел я ходом сообщенья
К пункту командира роты;
Надо мной свистели пули,
И равнина громыхала,
Будто по железной крыше
Ходят в сапогах тяжелых.
Здесь увидел я сержанта
С вороненым автоматом.
Этот воин смуглоскулый
Показался мне знакомым.
«Ты нанаец?»
«Да, нанаец».
«Как зовут тебя?»
«Пассаром
Иннокентием. Я родом
С дальних берегов Амура».
«Ты давно уже на фронте?»
«Нет, недавно. С той минуты,
Как узнал о смерти брата,
Меткоглазого Максима.
Я ведь тоже комсомолец
И ружьем владею с детства».
...Я припомнил край Восхода,
Встречу с маленьким нанайцем
И его рассказ короткий
Про закон тайги суровой:
«Если зверь на поединке
Голову мою расколет,
Брат пойдет по следу зверя
И его догонит пулей».
СИРЕНЬ
В окоп донес июньский день
Умытых листьев шорох,
И пахнет юная сирень
Сильней, чем старый порох..
Хоть вдоль садов проходит фронт,
Но все цветет в сирени:
Село, и нежный горизонт,
И голубые тени.
Ты далеко. Тебя здесь нет.
Но для тебя я снова
Собрал трепещущий букет,
Прохладный и лиловый.
В снарядной гильзе он стоит
В землянке батальонной,
Холодным пламенем горит,
Как будто спирт зажженный.
Придут усталые друзья, —
Им тут светлее станет.
Любовь моя — сирень твоя
Сияет и не вянет.
ПАРТИЗАНКЕ
Московский день, торжественно обуглясь
На дальних крышах, медленно погас,
И повернул тяжелокрылый «Дуглас»
Свой марсианский пулеметный глаз.
Слилась с землей полоска горизонта.
Что ж сердце вдруг сжимается в груди?
То линия пылающего фронта,
Наверное, осталась позади.
Людей не видно — темная кабина,
Лишь ползают приборов светляки.
Тот край, куда летишь ты, не чужбина,
Туда с востока движутся полки.
Но по лесам сейчас бушует вьюга,
И села нянчат горькую беду.
Теперь не скоро встретим мы друг друга,
Но я с боями до тебя дойду.
И вот, когда мы встретимся с тобою,
Все станет на места само собой:
Ведь счастье на земле берется с бою
И лишь тогда становится судьбой.
ПОНЫРИ
Есть между Курском и Орлом
Вокзал и станция одна —
В далеком времени былом
Здесь проживала тишина.
Лишь временами гром и дым
Врывались весело в вокзал:
Зеленый поезд, шедший в Крым,
Здесь воду пил и уголь брал.
Здесь разливали молоко,
Кур покупали впопыхах.
Свисток. И поезд далеко,
В полях, во ржи и васильках.
Я снова в памяти найду
Полоску розовой зари
И эту станцию в саду,
С названьем странным — Поныри.
...Мы взяли станцию зимой,
И бой на север отошел,
Туда, где линией прямой
Стремятся рельсы на Орел.
Но километрах в десяти
Мы встали. Грянула весна.
И ни проехать, ни пройти —
Весной захлестнута война.
В тиши прошли апрель и май,
Июнь с цветами у траншей,
Жил, притаясь, передний край
Недалеко от Понырей.
И грянул наконец июль.
И пятого, в рассветный час,
Снарядов гром, и взвизги пуль,
И танки ринулись на нас.
Огонь окопы бил внахлест,
У блиндажа трещала крепь,
И шла пехота в полный рост,
За цепью цепь, за цепью цепь.
Мы знали замысел врага:
Лавина танков фронт прорвет,
Загнется Курская дуга
И в окруженье нас возьмет,
И Курск, многострадальный Курск,
Его кудрявые холмы,
И к Сейму живописный спуск,
И все, что полюбили мы,
В тюрьме окажется опять,
Изведав краткий срок весны...
Нет, этот край нельзя отдать,
Здесь насмерть мы стоять должны.
Завыли бомбы. Черный вихрь
Засыпал не один блиндаж.
Приземистые танки «тигр»
Передний край прорвали наш.
Но все ж никто не побежал,
Не дрогнули порядки рот,
И каждый мертвый здесь лежал
Лицом к врагу, лицом вперед.
Стояли пушки на холмах,
Почти у самых Понырей.
Остались на своих местах
Лежать расчеты батарей.
Я позже видел их тела
На окровавленной земле.
Пусть в землю гаубица вросла —
Снаряд последний был в стволе.
Шел бой на станции. Кругом
Железо, немцы, мертвецы.
Но новой школы красный дом
Решили не сдавать бойцы.
Окружены со всех сторон,
Они сражались. Здесь был ад.
Но эта школа — детский сон,
Уроки, пионеротряд...
Что значило отдать ее?
Ведь это значило отдать
И детство светлое свое,
И нас оплакавшую мать.
В разбитый телефон сипя,
Кровь растирая на лице,
Огонь «катюши» на себя
Безусый вызвал офицер.
Лишь чудом он остался жив.
Что думал он в тот страшный миг,
Себя мишенью положив.
Какую мудрость он постиг?
Об этом я его спросил,
Когда он выполз из огня.
Он отвечал: «Я был без сил,
В кольце сражался я два дня.
Но я поклялся победить,
Разбить врага любой ценой.
Так жадно мне хотелось жить,
Что смерть не справилась со мной».
Всю ночь бомбили Поныри,
Дорогу, станцию и мост.
Ракеты, вспышки, фонари
Затмили свет июльских звезд.
Но та лучистая звезда,
Что на пилотке носим мы,
Она не гаснет никогда,
При смене пламени и тьмы.
И вот остановился враг
В огне, в крови, в дыму, в пыли.
На поле танковых атак —
Столбы металла и земли.
Наверно, курский наш магнит
Притягивает их сюда.
И танк идет, и танк горит
И замирает навсегда.
И снова лезут. И опять
На танке танк, на трупе труп,
И надо биться, жить, стрелять,
Стирая пену с черных губ.
Гремели в долах и лесах
Бои с зари и до зари.
Орел и Курск — как на весах,
А посредине — Поныри.
Как вьюга, леденил врагов
Снарядов оголтелый вой,
Среди цветов, а не снегов
Нам было наступать впервой.
Иди вперед, воюй, гори...
После войны когда-нибудь
Вернись в родные Поныри,
Где начинал победный путь.
Пройди на станцию, на шлях,
Где страшный след сражений свеж.
Какая сила в Понырях
Железным сделала рубеж?
Здесь не было ни гор, ни скал,
Здесь не было ни рвов, ни рек.
Здесь русский человек стоял,
Советский человек.
КУРСКАЯ ДУГА
В тургеневских охотничьих местах
Воронки, груды мертвого металла.
Здесь за день по двенадцати атак
Отчаянная рота отбивала.
А как бомбили нас! Не говори, —
Такого в Сталинграде не видали.
Всю ночь качались в небе фонари,
Кровавым светом озаряя дали.
С рассветом «тигры» шли на нас опять
И вспыхивали дымными столбами,
И приникали мы, устав стрелять,
К горячей фляге пыльными губами.
А все же удержали рубежи,
В июльской битве оправдав надежды.
Окопы на полях примятой ржи
Проходят там, где проходили прежде,
И на скелете пушки «фердинанд»,
Прорвавшейся на курские пригорки,
Фотографируется лейтенант,
И над пилоткой нимбом — дым махорки.
ТРЕТИЙ ДОМ ОТ ВОКЗАЛА
Он летел на бомбежку того городка,
Где прошла его легкая юность,
Что была, как июньская ночь, коротка —
Улыбнулась, ушла, не вернулась.
Эту горькую цель слишком точно он знал,
Наизусть — не по карте-двухверстке, —
Привокзальную площадь и старый вокзал,
Переулочки и перекрестки.
Третий дом от вокзала — вишневый садок,
Разноцветные стекла террасы.
Не тебя ли будил паровозный гудок
В синеве предрассветного часа,
И не здесь ли ты сизых гонял голубей,
Забирался на крыши упрямо,
И не здесь ли родной неутешной своей
Ты сказал: «До свидания, мама!»
Ничего я не знаю — жива ли она.
Может, прячется где-нибудь в щели...
За тяжелые тучи уходит луна,
Самолеты заходят на цели.
Сжался в страшной тоске городок дорогой,
И дрожат у вокзала березы. ,
Из твоих бомболюков одна за другой
Отрываются бомбы, как слезы.
СВОБОДА
Наш мир был светел, юн и синеглаз, —
Пусть были в нем и горе и печали,
Какой свободой озарило нас!
А мы, быть может, ей цены не знали...
Но эти строки я теперь пишу
В сырой землянке на переднем крае,
На пальцы онемевшие дышу,
Патроны слов в обойму подбирая.
Ведем мы справедливую войну
И видим рек кровавое теченье.
Вот земли, побывавшие в плену, —
Бледны, как человек из заточенья.
Я много видел городов и сел,
Разрушенных с жестокостью бесцельной,
Я много писем у старух прочел
От дочерей из Дрездена и Кёльна.
Сражаясь с черной силою врага,
Шагая через огненные годы,
В бою узнали мы, как дорога,
Как непреклонна русская свобода.
В ОСВОБОЖДЕННОМ ГОРОДЕ
— Вы откуда, молодцы,
Красной Армии бойцы?
— Мы с востока, мы с востока,
Мы сыны Москвы,
Мы идем сплошным потоком
Сквозь огонь и рвы.
— А за что у вас медали —
Отблеск золотой?
— Сталинград мы защищали,
Город дорогой.
— Ну и сила! Сколько вас!
А откуда вы сейчас?
— Дальние и близкие,
Севские и рыльские.
А вон те танкисты-хлопцы —
По приказу — конотопцы.
Нас ведет святая месть —
Сгинет ворог лютый.
И столица в нашу честь
Отдает салюты.
— Ну, спасибо, что пришли,
Что свободу принесли.
— Не хвалите нас, родные.
Похвалы — потом.
Ведь у родины — России
Мы в долгу большом:
Мы поля и города
Оставляли на года,
На тоску-разлуку,
На печаль, на муку.
Нет с тех пор покоя
До исхода боя.
— Ну, попейте молока...
— Нету времени пока.
— Ну, зайдите на порог...
— Мы спешим, мамаша.
— Ну, прощайте, дай вам бог, —
И рукой помашет.
СОВЕТСКИЕ ТАНКИ В БРЮССЕЛЕ
Я не знаю, где их подожгли.
На Кубани, быть может...
Иль за Доном
Погибли носители русской брони,
Был недолог их век,
Но он славно и яростно прожит.
И, уже запылав,
Шли,
Стреляли,
Давили они.
Немцы их захватили.
Огонь вырывался со свистом.
Даже к мертвым машинам
С опаской сползались враги.
Там, под люками,
Черные руки сгоревших танкистов
Крепкой хваткой сжимали
Оторванные рычаги.
Чтобы скрыть
Свой провал и позор своего отступленья,
Чтоб забыть, как гремит
Между Волгой и Доном метель,
Повезли их в Европу —
Показывать для устрашенья,
Так сгоревшие танки
Приехали в старый Брюссель.
Их на площадь поставили.
Хрипло смеялись убийцы,
А советские танки
Стояли угрюмой стеной.
И в глубоком безмолвье
Смотрели на башни
Бельгийцы.
И, пока не стемнело,
Старались пройти стороной.
Ночь настала.
Уснул грустный город немецкого плена.
Груды стали уральской
Мерцали под фландрской луной.
Там, где шел Уленшпигель,
Шагали захватчики в шлемах.
Ночь пугала их всем:
Темнотою, луной, тишиной.
Рассвело.
Что случилось?
Нет башен стахановской сварки.
Все покрыто цветами —
Кровавыми сгустками роз,
И гирлянды тюльпанов
Горят непреклонно и ярко,
И роса в лепестках,
Словно капли искрящихся слез.
Это были «КВ»
Или верные «тридцатьчетверки»,
И казалось брюссельцам —
Сейчас их броня оживет
И над башней поднимется
Парень
В простой гимнастерке
И на битву с врагами
Бельгийский народ позовет.
НА ДЕСНЕ
Наполнив каску голубой водой
И голову лихую запрокинув,
С улыбкой пьет гвардеец молодой
Струю Десны — напиток Украины.
Он, как вино, родную воду пьет,
От радости и гордости пьянея.
В дыму, в крови грохочет наш поход.
Но чем трудней удача, тем вернее.
Вокруг стоят осенние леса,
Подернутые дымкой золотистой,
И вновь на все лады и голоса
В долинах эхо повторяет выстрел.
Не зачерствело сердце на войне,
Оно осталось чистым и влюбленным.
Оно прозрачной говорит волне,
Поющей и журчащей под понтоном:
«Струись, плыви до милого Днепра
И передай Владимирским высотам,
Что скоро сгинет черная пора,
Что мы идем с рассвета до утра
И шаг наш богатырский схож с полетом».
Жара, и пыль, и марш, и бой в лесу.
Гвардеец снова надевает каску.
Вода струится по его лицу,
Прохладу отдавая, словно ласку.
ЛЕГЕНДА
Самолет не вернулся на базу...
С ним пропали три славных дружка.
Погрустив и поверив не сразу,
Их вписали в потери полка.
А пилот был отчаянный парень.
Он в заморские страны летал,
Лучше всех он играл на гитаре,
Сам к мотивам слова подбирал.
Неразлучен он был с экипажем.
Так они и пропали втроем.
Если хочешь, мы нынче расскажем,
Что случилось, что было потом.
Из-под белых обломков дюраля,
Из-под сломанных ребер стальных
Трех товарищей немцы достали,
Окровавленных, еле живых.
Чтобы горше сердцам их орлиным
Было жить в этом мире чужом,
Держат в лагере их под Берлином,
Водят утром на аэродром.
Там работа, работа, работа,
Землю твердую роют они,
Возле серых чужих самолетов
Протекают их тяжкие дни.
Но заметили трое — бывает
В час обеда на поле покой.
Одинокою тенью шагает
Охраняющий их часовой.
Не сказали друг другу ни слова,
Огляделись три друга кругом.
Вдруг удар повалил часового,
И они к самолету — бегом.
И взлетает машина чужая,
Исступленно вращая винты,
Полутонные бомбы сгружая
На Берлин с голубой высоты.
Суматоха, смятенье, погоня...
Но уже самолет далеко.
Пусть в тисках занемели ладони,
Как на сердце, товарищ, легко!
Он летит, этот призрак крылатый,
И Германию сводит с ума,
Птица мщенья, начало расплаты,
А быть может — расплата сама.
Самолету навстречу с востока,
Из небесных глубоких стремнин,
Нарастает уверенный рокот —
Это наши идут на Берлин.
РЕЧИЦА
В Белоруссии, в России
Есть такие городки:
Сходят улицы прямые
К синей линии реки.
Мы на спичечных коробках
Имя Речицы прочли.
Девушки в кудряшках робких
Здесь гуляли и росли.
Как здесь люди славно жили...
Все разрушила беда.
Танк в иголках снежной пыли
Входит медленно сюда.
Этот самый танк огромный,
Негодуя, грохоча,
Год назад по кручам темным
Шел в прорыв до Калача.
Затихает бой суровый,
Дышит порохом земля,
И салют грохочет новый
Возле древних степ Кремля.
Тихий городок, как равный,
Выросший в огне боев,
Входит в ряд больших и славных,
Милых сердцу городов.
ЗЕМЛЮ СОБИРАЛИ ПО КУСОЧКАМ...
Землю собирали по кусочкам,
По ручьям, высоткам и лесочкам,
По дорогам, по селеньям малым,
Города сбирали по кварталам.
Бой не утихал три долгих года.
В светлых реках потемнели воды.
Все пути от Волги и до Буга
Политы горячей кровью друга.
Мелкий щебень обращался в камень.
Дети становились стариками.
Мы страдали, бились, умирали,
Землю по кусочкам собирали.
И сегодня, в девятнадцать тридцать,
Наши части вышли на границу.
Пред глазами русского солдата
В зареве — закат и край заката.
За спиной у нас земля родная,
Вольная от края и до края.
Собрана солдатскими руками,
Чтоб стоять незыблемо веками.
Слушай! Не об Игорях ли славных
Горько плачут наши Ярославны?..
Воины! Друзья! Терпеть доколе,
Чтоб томились русские в неволе!
За одним бы нашим человеком
Целый полк пошел к немецким рекам.
За одной бы девушкой-отрадой
Танковая ринулась бригада.
Но в когтях фашистского полона
Не один, не двое — миллионы.
Силой всех полков и всех дивизий
Их свободы празднество приблизим.
В наступленье, боевые рати,
Сыновей державы собирайте,
Как сбирали землю — по кусочкам,
По ручьям, высоткам и лесочкам.
ПОГРАНИЧНИК
Три года служил он в пехоте,
Пилотку и шапку носил,
Но сине-зеленой фуражки
В далеких боях не забыл.
В каких он бывал переплетах...
Но эту фуражку берег.
Конечно, она постарела
И погнут ее козырек,
А нынче ее он примерил,
Склонившись над тихим ручьем,
Увидел свое отраженье
И вспомнил о милом былом.
Небритым друзьям-пехотинцам
Сказал, опершись на ружье:
— Нам скоро придется расстаться,
Почуяло сердце мое.
Подходит желанное время
Моей пограничной судьбы:
Машины везут за полками
Зеленые с красным столбы.
Когда мы дойдем до границы,
Фуражку надену опять
И встану на старой заставе,
А вам за границу шагать.
Завидую вам я, ребята,
Пред вами большие пути —
До Одера или до Рейна,
Наверно, придется дойти.
Но дайте мне честное слово,
Добывши победу в огне,
Шагая к родимому дому,
Зайти на заставу ко мне.
За чаркой, за вашим рассказом
Всю ночь просидим до утра,
Три года мы вместе сражались,
А нынче расстаться пора.
«Я поцелуев своих не растрачу...»
Я поцелуев своих не растрачу.
Только, когда через Буг перейду,
Может быть, вдруг не сдержусь и заплачу
К нашей горячей земле припаду.
Горькую, щедро политую кровью,
Вдоль перерытую и поперек,
Я поцелую ее по-сыновьи,
Ласку отдам ей, что долго берег.
Ты не ревнуй. Ты всегда дорога мне.
Только подумай —
Без этой земли
Мы, как сухие деревья на камне,
Разве росли бы и разве цвели!
«ВИЛЛА ВИОЛА»
Р. Кармену
Где нынче ночуем? Простая задача.
Машина без света по просеке мчится,
На карте-двухверстке отмечены дачи,
Сегодня их взяли в четырнадцать тридцать.
Дорога разрыта, в траншеях, в обломках,
Дорога — как в русские горькие села.
Мы к даче пустой подъезжаем в потемках,
Она называется: «Вилла Виола».
Белеют левкои на клумбах осенних,
Стеклянные двери распахнуты настежь.
Мы наверх бежим по ковровым ступеням
В чужое, нерусское счастье.
Здесь все сохранилось. Не тронуло пламя
Мудреных квадратов, кругов и овалов.
Пропитана спальня чужими духами,
Чужой теплотою полны одеяла.
Я лучше укроюсь шинелью шершавой,
Я лучше окно плащ-палаткой завешу.
В семи километрах отсюда — Варшава,
Над нею колеблется отблеск зловещий.
Старик! Нами пройдена трудная школа.
Мы стали, пожалуй, грустнее и строже.
И это красивое имя Виола
Московских имен заменить нам не может.
И все нам без них не легко и не мило.
На что нам Виола? Здесь жить мы не будем.
От грохота бомб сотрясается вилла,
Которую утром мы сразу забудем.
Саперы наводят в ночи переправу.
Не спится. Обстрел. Боевая тревога.
Наверно, мы скоро ворвемся в Варшаву,
И, значит, к Москве сократится дорога.
ВОСХОД СОЛНЦА
Белеет иней, травы облепив.
Десятый час, а ночь все длится, длится.
Земля еще как смутный негатив,
Она никак не может проявиться.
А на Камчатке золотой туман,
И день дальневосточный на исходе.
На берег набегает океан,
Сейчас зажгут огни на пароходе.
В Сибири полдень. Чистый, ровный свет,
И на снегу цехов большие тени.
А что у нас сегодня на обед?
Наверное, ушастые пельмени.
A v шумном городе моей души
Давно бегут веселые трамваи.
Ты на стекло легонько подыши,
И я тебя увижу и узнаю.
Редеет тьма. Алеет на востоке.
Теперь уж скоро солнце здесь взойдет.
Оно идет от киевских высот,
Из Белоруссии лесов далеких.
«Скажите, лейтенант, который час?»
«В Москве, на Спасской, девять тридцать било...»
Сначала солнце поднялось у нас,
Потом поля Европы осветило.
ОЛЕНЬ
Июль зеленый и цветущий.
На отдых танки стали в тень.
Из древней Беловежской пущи
Выходит золотой олень.
Короною рогов ветвистых
С ветвей сбивает он росу
И робко смотрит на танкистов,
Расположившихся в лесу.
Молчат угрюмые солдаты,
Весь мир видавшие в огне.
Заряженные автоматы
Лежат на танковой броне.
Олений взгляд, прямой и юный,
Как бы навеки удивлен.
Ногами тонкими, как струны,
Легко перебирает он.
Потом уходит в лес обратно,
Спокоен, тих и величав,
На шкуре солнечные пятна
С листвой пятнистою смешав.
КОГДА СНАРЯД УДАРИТ В ДОМ...
Когда снаряд ударит в дом,
Запахнет битым кирпичом,
Сухой дымок известки
Затянет перекрестки.
А мы поднимемся с земли, —
Пилотки, липа — всё в пыли, —
И вспомнится: не мы ли
Бетонщиками были?
Такой же запах плыл, когда
В отчизне пятилеток
Мы воздвигали города
С рассвета до рассвета.
Как гладил дома белый бок
Сердцеобразный мастерок!
Как щебетала звонко
И сыпалась щебенка!
Но здесь снаряд ударил в дом.
Здесь пахнет смертью — не трудом.
Кирпич краснеет рваной
Дымящеюся раной.
А мы всё думаем о том,
Как снова будем строить дом,
И кажется все чаще
На улицах гремящих,
Что ветер отгремевших гроз
С далекой родины принес
Сюда, на дымный Запад,
Известки нежный запах.
ОСЕНЬ
В России багряная осень,
Прозрачная синь, листопад,
И ветер туда не доносит
Тяжелых орудий раскат.
На мирном холодном рассвете,
Курлыча, летят журавли.
Шумливыми стайками дети
В высокие школы пошли.
Печальные наши подруги
К семи затемняют окно.
Четвертую осень в разлуке
Им верить и ждать суждено.
Но время счастливое близко:
Там ветер недаром кружил —
Багряный листок, как записку,
На каждый порог положил.
Тоска наполняет нас силой,
И мы ненаглядным своим,
Тоскуя о родине милой,
Сквозь тысячу верст говорим:
«Тоскуйте по вашим солдатам,
Ушедшим с советской земли,
По тем, кто сегодня в Карпатах,
По тем, кто в балканской дали,
По тем, кто в варшавских предместьях...»
Пусть слышит родная страна
Под полночь в «Последних известьях»
Чужих городов имена.
А мы, зарядив автоматы
И снова припомнив свой дом,
За Вислу, за Сан, за Карпаты
Всё дальше и дальше пойдем.
Вокруг перелески чужие,
Осенних полей красота...
А в сердце — Россия, Россия,
Любовь, и судьба, и мечта.
САЛЮТ
Слышишь, приветствует нас с тобою
Освобожденной страны столица.
Красное, желтое, голубое
Пламя ракет над Кремлем струится.
Правда, салюта своими глазами
Наши гвардейцы еще не видали:
Польский, румынский, венгерский экзамен,
На горизонте — немецкие дали.
В стужу железную бьют батареи,
В белые трубы трубит непогода.
Скоро мы станем стражей на Шпрее,
Стражею мира на долгие годы.
Каждый гвардеец — как сказочный витязь,
Нас не согнут ни мороз, ни усталость.
Русские женщины, вы нас дождитесь,
Долго вы ждали, немного осталось.
Отсвет кремлевских ракет — как зарница:
Нет расставанья и нет расстоянья.
Виден московский салют за границей —
Это восходит победы сиянье.
РЕГУЛИРОВЩИЦА
На перекресток из-за рощицы
Колонна выползет большая.
Мадонна и регулировщица
Стоят, друг другу не мешая.
Шофер грузовика тяжелого,
Не спавший пять ночей, быть может,
Усталую поднимет голову
И руку к козырьку приложит.
И вдруг навек ему запомнится,
Как сон, как взмах флажка короткий,
Автодорожная законница
С кудряшками из-под пилотки.
И, затаив тоску заветную,
Не женщине каменнолицей —
Той загорелой, той обветренной,
Наверно, будет он молиться.
«Я хотел написать о Балканах...»
Я хотел написать о Балканах,
О румынском прохладном вине,
О костелах за Вислой, о странах,
Где прошли мы в дыму и огне.
Но на белых страницах тетради
Возникают иные края —
Тот разбитый блиндаж в Сталинграде,
Где окончилась юность моя,
Да кривой городок Новозыбков,
Где однажды пришлось ночевать.
Там до света над крохотной зыбкой
То ли пела, то ль плакала мать...
СТО ПЕРВАЯ КВАРТИРА
Когда б все избы, хаты и квартиры,
Где жить пришлось, я перечислить мог,
За век войны, на всех дорогах мира,
Я насчитал бы сто один порог.
Теперь в стране чужой и невеселой,
На уличке разбитой и пустой,
Живу я в третьем доме от костела,
Заполучив мансарду на постой.
Хозяин дома, розовый колбасник,
У входа восседает до зари.
Шофер ворчит: «Да он типичный частник!
Как люди терпят, дьявол побери!»
В сто первый раз мы жизнь начнем сначала.
В сто первый раз устраивая дом,
Чтоб не испачкать мелом одеяло,
Газету над кроватью мы прибьем.
Приколем карточку, где ты смеешься,
Далекая моя. А на столе
Разложим трубки, финский нож и ложку,
Дров привезем и заживем в тепле.
Заварим добрый суп из концентрата,
И мне, в соседстве с краткой тишиной,
Покажется, что с самого Арбата
Кочует эта комната со мной.
И Лермонтов витать над нами будет.
Он был поручик — значит, лейтенант,
Хозяин удивится: «Что за люди?
Надолго ли вселил их комендант?»
Пройдет два дня, от силы три. И снова
Зайдет полковник, скажет нам: «Пора!»
Понявши с полувзгляда, с полуслова,
Поднимемся мы в пять часов утра.
Шофер выносит вещи и винтовки.
Быть может, мы сумеем кое-как
Поспеть к артиллерийской подготовке
На «виллисе», похожем на башмак.
Еще темно, и холодно, и сыро.
Железо, как огонь, горит в руке.
Прощай, моя сто первая квартира
В разбитом, невеселом городке.
СВЕТЯЩЕЕСЯ ОКНО
Я буду в Берлине иль в Вене,
От милой земли вдалеке,
Когда затемненье отменят
В зеленом твоем городке.
В вечернюю тихую пору,
Вдыхая цветочный настой,
Поднимешь ты душную штору,
Скрывавшую свет золотой.
Сквозь тысячу верст я увижу
Светящееся окно.
Чем дальше иду я, тем ближе
Сквозь тьму проступает оно.
И есть в нем чудесная сила,
Лишь сердцу понятный закон:
Оно мне и раньше светило,
Хоть город твой был затемнен.
Поверь мне — мы встретимся скоро.
Светись, золотое окно.
Разлука — как темная штора,
А свет — он горит все равно.
В ДОМЕ КРОХОТНУЮ ДЕВОЧКУ...
В доме крохотную девочку
Эвой-Иолантой звали.
В темноте, не разглядев еще,
На руки ее мы брали.
Погоди. Ты только с улицы,
Зимним ветром заморожен.
Вот смотри, она простудится.
Будь с ней очень осторожен.
Лучше дай понянчу я ее, —
Так соскучился по ласке!
Голубые или карие
У твоей девчонки глазки?
От шинелей пахнет вьюгами,
Только русский говор нежен.
Смотрит девочка испуганно
На небритого жолнежа.
Наши Гали, Тани, Шурики,
Вы простите лейтенанта,
Что, задумавшись, зажмурившись,
Нянчит Эву-Иоланту.
НОЧЬ НА БЕРЕГАХ ВИСЛЫ
Шарит прожектор рукой раскаленной,
Мина со вздохом ударила в дом.
Улицей имени Вашингтона
К берегу Вислы, пригнувшись, идем.
Смешана гарь с известковою пылью...
Помнишь, товарищ, два года назад
Улицей Ермана мы проходили
К черному порту? Горел Сталинград.
Так и живем мы сегодня, помножив
Воспоминания на мечты.
Улицы без голосов и прохожих,
Сорванных крыш громыхают листы.
Только по небу в осенних просторах
Ходят невидимые корабли.
Ровный, размеренный рокот моторов:
Это У-2 на Варшаву пошли.
Наш «кукурузник», «сверчок», «огородник»,
Наш легендарный родной самолет
Ночью свершает свой путь благородный —
Хлеб для варшавских повстанцев везет.
Яростно бьют с Маршалковской зенитки,
Красные пули вонзаются в ночь.
Он увернется — фанерный, а прыткий, —
Сбросит что нужно. Он должен помочь.
В мертвом сиянье ракета повисла.
С черного берега бьет пулемет.
Слушайте! Кто-то плывет через Вислу.
Тише, товарищи! Кто-то плывет!
Мокрая, словно Европа из сказки,
Шаткой походкой выходит сюда
Девушка с бело-червонной повязкой,
Льется с нее ледяная вода.
Берег. Гранитная ровная кладка.
Зарево плещется в темных волнах.
Польские воины в конфедератках,
Русский разведчик в мохнатых штанах.
Девушка им предъявляет как пропуск
Пачку размокших советских галет.
Ждущая освобожденья Европа
Нашим У-2 присылает ответ.
Что говорить — мы теперь за границей,
Будет пора дипкурьеров и нот.
Это посланье в сердцах сохранится,
Всю дипломатию переживет.
Грохнул снаряд, оглушительный, грузный,
В небе мотор зажурчал, как поток...
Снова в Варшаву идет «кукурузник»,
Снова пошел на работу «сверчок».
ПИСЬМО В РОССИЮ
Как живете вы там, в России,
Ненаглядные, дорогие?
Там, за реками, за горами,
Как живете в разлуке с нами?
Наши матери постарели,
Наши милые повзрослели,
Горе тронуло их. Ну, что же,
Нам такие они дороже.
Руки в трещинках и занозах,
Чтобы в танках и бомбовозах
Мы почувствовали, узнали
Ими созданные детали.
Все для фронта, все для победы.
Небогаты ваши обеды,
Ваши платьица старой моды, —
Наряжаться ли в эти годы?
Голоса ваши всюду слышим
И глаза ваши всюду видим,
Хоть не часто и кратко пишем
И порою вас тем обидим.
Не сердитесь! Гремят моторы,
Задыхаясь, летят просторы,
Я пишу эти строки скоро
На крыле бронетранспортера.
Заживают старые раны,
Проплывают новые страны,
Но опять повторяют губы
Имя родины и любимой.
Мы все те же.
Мы однолюбы.
Оттого и непобедимы.
В ЭТОМ ДОМИКЕ СРЕДЬ РУИН...
Нет, я вашей страны не ругаю,
Теплым ветром ее дыша.
Может быть, она не плохая
И для вас совсем хороша.
Здесь немало красивых женщин
И лукавых немало глаз,
Здесь морозы зимою меньше,
Чем в сибирских краях у нас.
Мне понравился неугомонный
Рынок в струях дождя косых,
Весь в прозрачных плащах — зеленых,
Желтых, розовых, голубых.
Так красива тоска по небу,
Что пришла из иных веков
И в костелах окаменела,
Не добравшись до облаков.
Только я, как сквозь плащ прозрачный,
Вижу деньги и нищету,
Жадный, скучный, ненастоящий
Мир, не знающий про мечту.
Мы не жалуемся на встречу:
В этом домике средь руин
Жарко дышат голландки-печи
И белы облака перин.
Можно спать на сырой соломе,
Холодать и недоедать...
Но мечту о родимом доме
На перины — как променять?
Потому в любом разговоре
Мы твердим: а у нас! у нас!
Наше счастье и наше горе
Мы не можем забыть сейчас.
Там, в далекой, милой сторонке
Жизнь — с начала и до конца.
Там, у русских березок тонких,
Остаются наши сердца.
Мы гордимся той светлой высью,
Где стоит наш советский дом.
Потому и на вашей Висле
Мы о Волге своей поем.
500 КИЛОМЕТРОВ
Я не был в Германии. Я не видал никогда
Фашистское логово, злобные их города.
Но вот перекресток дорог среди польских долин.
На стрелке: пятьсот километров отсюда — Берлин.
Пятьсот километров. Расчет этот точен и прост:
Прошел я от Волги, пожалуй, две тысячи верст,
Но каждую русскую грустную помню версту —
И месть в своем сердце теперь я ношу, как мечту.
Не видел я Гамбурга, — видел Воронеж в огне;
Не видел я Франкфурта, — Киев запомнился мне.
Я нежные песни в истерзанном сердце берег,—
Вина не моя, что я стал и угрюм и жесток.
Две тысячи пройдено. Ныне осталось пятьсот,
По польским дорогам родная пехота идет.
Но в светлые очи солдатские только взгляни,
Увидишь, как светятся родины нашей огни.
Пятьсот километров на запад — последний рывок.
К Берлину направлены стрелки шоссейных дорог.
ПАРОЛЬ
Вдали от родины иду по улице ночной.
Развалины домов полны зловещей тишиной.
Костел, как каменный костер,
До неба языки простер.
Где я? Варшава предо мной, София иль Белград?
Не все ль равно! Иду один средь сумрачных громад.
Бегут по небу облака,
Бормочет сонная река.
Идут навстречу патрули, видны теней углы.
Блестят на шапочках солдат гербовые орлы.
Гортанный оклик, строгий крик.
Сверкает маслянистый штык.
Наверно, требуют пароль? Он неизвестен мне.
Я просто вышел помечтать о милой при луне.
«Я русский!» — говорю в ответ,
Вступая в лунный свет.
И расступается патруль, берет под козырек,
И замирает по камням солдатский стук сапог.
Бегут по небу облака...
Как ты сегодня далека!..
ТРИК-ТРАК
Всю землю изрыли окопы —
Угрюмая память атак.
Стучит по дорогам Европы —
Трик-трак — деревянный башмак.
Куда ты идешь и откуда,
Состарившаяся мечта?
Хрипит в твоих легких простуда,
Увяла твоя красота.
Над горем бездомным, бездонным
Осенние листья летят.
По выбитым стеклам оконным —
Трик-трак — деревяшки стучат.
Как будто бы после потопа,
Пусты города и поля.
Так вот ты какая, Европа,
Измученная земля.
Тяжелый мешок за плечами,
В лохмотьях клеенчатый плащ.
Лишь ветер глухими ночами
Тебя утешает — не плачь.
У стен разбомбленного дома —
Трик-трак — несмолкающий стук.
Давно уж разбит и поломан
Твой тонкий французский каблук.
Стучат деревяшки о камень.
Я встречу тебя на шоссе, —
Там девушка-воин с флажками
Стоит в световой полосе.
Шофер улыбнется картинно:
«Садитесь, могу подвезти.
Я еду на запад, к Берлину.
Наверное, нам по пути».
ОТ УДАРА ОДНОГО СНАРЯДА...
От удара одного снаряда
Два солдата умирают рядом.
В сапогах один, другой в обмотках,
Разные эмблемы на пилотках,
Но шинели разного покроя
Политы одною алой кровью.
О делах последних человечьих
Говорят они на двух наречьях.
Но одни знакомые истоки
В их словах — печальных и жестоких.
Одному родные эти земли,
А другой дыханью ветра внемлет —
Может быть, до рокового срока
Принесет он весточку с востока.
Два солдата схожи и не схожи.
Губы их белы в предсмертной дрожи,
В коченеющих руках зажаты
Одинаковые автоматы.
Ненависть одна вела их в битву
И одним врагом они убиты.
Сквозь огонь и смерть несут живые
Знамя дружбы Польши и России.
200 КИЛОМЕТРОВ
До Берлина осталось двести.
Это путь нашей честной мести.
По-немецки воет пурга,
Наши танки идут на врага.
Заметались черные тени,
Грузовик упал на колени.
Поднимают руки дома,
Как кликуша, кричит зима.
Знаю я: наш путь до Берлина —
Не одна заправка бензина,
Не три танковых перехода, —
Ведь войне уж четыре года.
Стих мой мчится с танками вместе.
До Берлина осталось двести.
Ночь. Огонь. Лихорадка погони.
Голос юноши в шлемофоне.
Говорит он тихо и просто:
— До Берлина сто девяносто.
Как мечтаю я, чтоб скорее
Эти стихи устарели!
75 КИЛОМЕТРОВ
Дожили! Дожили! Только подумай:
Сколько сражений и лет пронеслось!
Город немецкий, седой и угрюмый,
Острою готикой вычерчен вкось.
Бились недаром, страдали недаром,
Глохли недаром от всех канонад.
Перед последним жестоким ударом
Я оглянусь на мгновенье назад.
Вижу домов сталинградских руины,
Верю в грядущее их торжество.
Нам остается идти до Берлина
Семьдесят пять километров всего.
МОГИЛА ГЕТЕ
Я знаю, так случится: на рассвете
В немецкий дряхлый город мы войдем.
Покрытый черепицею столетней
И косо заштрихованный дождем.
Проедем на гвардейском миномете,
Как под крылом, по улицам пустым.
«Здесь, в этом городе, могила Гете», —
Полковник скажет мальчикам своим.
Сойдут гвардейцы Пушкинской бригады
С овеянных легендою машин
И встанут у кладбищенской ограды,
И слова не проронит ни один.
И только вспомнят Пушкинские Горы,
Тригорского священные места,
Великую могилу, на которой
Прикладами расколота плита.
Весь город в танковом могучем гуле...
Плывет рассвет.
На лужах дождь кипит.
Стоят гвардейцы молча в карауле
У камня, под которым Гете спит.
ДАЛЬНИЙ ПРИЦЕЛ
Вот с этой апрельской опушки
В свой срок, через десять минут,
Тяжелые русские пушки
Стрелять по Берлину начнут.
Гвардейцы снимают шинели —
Расчет к наступленью готов.
Под солнцем чужим заблестели
Отличья родных городов:
Здесь рядом с медалью одесской
Идут сталинградцы в огне,
И рядом с Адмиралтейством —
Зубцы на Кремлевской стене.
Огонь!
И гремит батарея,
Вздыхает уральский металл.
Огонь!
И дымится на Шпрее
Восьмиэтажный обвал.
Огонь!
Там, на гребне оврага,
Следит наблюдатель сквозь дым.
Огонь!
И колонны рейхстага
Склоняют колени пред ним.
Все дело — в тончайшем прицеле,
А мы наводили тогда,
Когда в окруженье метели
К Москве подступала беда,
Когда в ленинградской блокаде
Сшибало нас голодом с ног,
Когда рубежом в Сталинграде
Был каждого дома порог.
...На светлой апрельской опушке
Капели с сосновых вершин.
Грохочут советские пушки,
Снаряды уходят в Берлин.
От пота черны гимнастерки,
Не важно, что зябкий апрель.
Смеется пушкарь дальнозоркий —
Пред ним долгожданная цель.
У ЗЕЛОВСКИХ ВЫСОТ
Спит Воронеж, и спит Ленинград,
Спит Смоленск, и тиха Украина.
Лишь в Кремле и в окопах не спят
Перед штурмом Берлина.
Голубая апрельская ночь.
На плацдармах кипит нетерпенье,
И как в Киеве, в Курске, точь-в-точь
Соловьиное пенье.
Час настал!
Батарейцы, огонь!
Из-за сказочно темного леса
В небесах, словно огненный конь,
Пролетают «эрэсы».
Артиллерия, грохоча,
Рвется в логово вражье.
Путь к Берлину рукою луча
Нам прожектор укажет.
Путь к Берлину...
Он начат давно
У несломленной волжской твердыни,
Нам солдатское счастье дано
Завершить его ныне.
Начался штурм последних высот
На берлинском прямом направленье.
Из России к нам солнце идет,
Освещая сраженье.
Мы советского солнца лучи.
Путь был долог, опасен и труден.
Грохот пушек в немецкой ночи
Слышат русские люди.
Мы идем,
Мы идем,
Мы идем,
Мы спасем их из рабства.
Час настал расквитаться с врагом.
На Берлин, сталинградцы!
БЕРЛИН, 2 МАЯ
Идут гвардейцы по Берлину
И вспоминают Сталинград.
Так вот предел дороги длинной,
Скопленье сумрачных громад.
Окаменевшее сраженье,
Колонны пленных под дождем...
Но словно солнца отраженье
Сияет на штыке твоем.
Друзья молчат. Какую фразу
Нам должно здесь произнести,
Чтоб охватить всем сердцем сразу
Величье нашего пути?
Замолкли пушки и «катюши»,
Спокойно дышит тишина.
Мы утолили наши души,
Германия побеждена.
Мечте такой не просто сбыться,
Мы начинали тяжело,
Пришлось четыре года биться,
И столько славных не дошло.
Их волей, их предсмертной жаждой
В бою овеяло живых, —
Вот почему сражался каждый
И за двоих и за троих.
Идет счастливая пехота,
С седых громад не сводит глаз.
В Берлин открыли мы ворота,
Был ключ от них давно у нас;
Не тот, что сохранен в музее
Суровой памятью веков,
А тот, что горечью взлелеян
У переправ и у костров.
ДЕЛО О ПОДЖОГЕ РЕЙХСТАГА
Ты помнишь это дело о поджоге
Рейхстага?
Давний тридцать третий год...
Огромный Геринг, как кабан двуногий,
На прокурорской кафедре встает.
Еще не взят историей к ответу,
Он хочет доказать неправду свету:
«Рейхстаг большевиками подожжен!»
Но вот пред всеми — смуглый, чернобровый
Встал подсудимый. Чистый и суровый,
Он в кандалах, но обвиняет — он!
Он держит речь, неистовый болгарин.
Его слова секут врагов, как жгут.
А воздух так удушлив, так угарен, —
На площадях, должно быть, книги жгут.
...В тот грозный год я только кончил школу.
Вихрастые посланцы комсомола
Вели метро под утренней Москвой.
Мы никогда не видели рейхстага.
Нас восхищала львиная отвага
Болгарина с могучей головой.
Прошло немало лет.
А в сорок пятом
Тем самым, только выросшим, ребятам
Пришлось в далеких побывать местах,
Пришлось ползти берлинским Зоосадом...
«Ударим зажигательным снарядом!»
«Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!»
Прекрасный день — тридцатое апреля.
Тяжелый дым валит из-за колонн.
Теперь — не выдумка — на самом деле
Рейхстаг большевиками подожжен!
ПОБЕДИЛИ ВСЕ...
Победили все...
И тот, кто не был
В окруженье и в госпиталях,
Кто не помнит, как валилось небо
Бомбами на приднепровский шлях,
Кто не видел, как пылала Волга,
От огня горячая совсем,
Кто не испытал разлуки долгой
И гораздо позже слышал только
О приказе 227.
Победили все, я с тем не спорю,
Нас теперь несметное число,
Невозможно разобраться морю,
Сколько рек и струй в него втекло.
...Не забыть мне ни за что на свете,
Хоть и нету в том моей вины,
Юношу, которого я встретил,
Кажется, на пятый день войны.
Шли мы на восток.
А он — на запад
Поредевший вел стрелковый взвод.
— Ты куда, товарищ?
— Я вперед! —
И потупился, чтоб не заплакать.
И пошел, винтовку прижимая
К школьнически хрупкому плечу.
Что случилось с ним потом — не знаю,
В смерть его поверить не хочу.
Вот бы встретить мне его в Берлине,
Вспомнить вместе сорок первый год,
Наш короткий разговор в долине:
— Ты куда, товарищ?
— Я вперед!
НА ЭЛЬБЕ
Я видел Волги непреклонный бег,
Днепра и Нарева седые воды.
А это — Эльба.
Вспомни, сколько рек
Форсировать пришлось за эти годы!
Последняя военная река
Струилась, как беседа меж друзьями, —
Бойцы американского полка
Перекликались через волны с нами,
За их плечами строились в ряды,
Толкаясь и галдя от нетерпенья,
Рабы и пленники большой беды,
Дожившие до счастья возвращенья.
Мост вырос на понтонах. По нему
Пошла толпа. В рядах нестройно пели.
У нас, давно привыкших ко всему,
Совсем некстати веки повлажнели.
«Страна моя, Москва моя...»
Поют
И утирают слезы рукавами,
Быть может, я знакомых встречу тут,
С кем породнился уманскими рвами?
Страдальческая армия идет
По свежим доскам, мокрым и покатым,
На Эльбе горький сорок первый год
Встречается с победным сорок пятым.