СНОВА НА РОДИНЕ
Снова цветут при дорогах ромашки,
Тихие ивы стоят у реки.
Снова зеленые с синим фуражки,
Словно в траве васильки.
В долгом пути, как страницы тетрадки,
Перелистал я четыре страны,
Перечитал я в обратном порядке
Годы великой войны.
Вспомнил я тех, с кем шагали мы вместе,
Тех, кто победы увидеть не смог.
Трубку набил я махоркою в Бресте —
Сладок и горек дымок.
Снова на родине, снова я дома,
Сердце щемит долгожданный наш вид:
Темные избы под бурой соломой,
Аист на крыше стоит...
Как материнские любят морщины,
Каждый из нас полюбил навсегда
Эти овраги, болота, равнины,
Где громыхала беда.
Много я видел красот за границей —
Гладкие реки шоссейных дорог,
Дачи стеклянные под черепицей,
Чистенький, жадный мирок.
В стройке заводов была наша слава.
Труден был путь нашей светлой судьбы:
Самая сильная в мире держава
С аистом возле трубы.
Не пригибаясь и не потакая,
Горе любое встречая без слез,
Правдою ты победила, —
Святая
Родина белых берез.
Стало дышаться легко и широко.
Бее превозмог наш великий народ.
И не на версты — далеко-далеко
Видно, на годы вперед.
Время на крыльях стремительных мчится,
Горы сдвигает родная страна,
А черепица — да что черепица, —
Будет у нас и она!
«Одному поколенью на плечи...»
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
Испытаний и противоречий
Не слишком ли много?
Я родился в войну мировую,
Зналось детство с гражданской войною,
И прошел полосу моровую,
И макуха
Знакома со мною,
И разруха
Знакома со мною.
Старый мир напоследок калечил,
Но убить нас не смог он.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
А считалось, что только одною
Мировою войною
Вся судьба одного поколенья
Ограничена строго.
Сколько дней я сгорал
В окруженье,
Сколько лет я бежал
В наступленье —
Не слишком ли много?
Так дымились Освенцима печи,
Что черны все тропинки до бога.
Одному поколенью на плечи —
Не слишком ли много?
Путешественнику полагалось
Два — от силы — кочевья,
Борзый конь, и натянутый парус,
И восторг возвращенья.
Нам — транзитные аэродромы,
Вновь и снова дорога.
И разлук, и моторного грома
Не слишком ли много?
Одиссею — одна Одиссея...
Нам и этого мало.
Раз в столетие землетрясенье
На планете бывало.
Трижды видел, как горы качались,
Дважды был я в цунами.
(А ведь жизнь —
Только в самом начале,
Говоря между нами.)
Это б в прежнее время хватило
Биографий на десять.
Если вихрем тебя закрутило,
На покой не надейся.
Только мы не песчинками были
В этом вихре,
А ветром,
Не легендою были,
А былью,
И не тьмою —
А светом.
Равнодушные с мнимым участьем
Соболезнуют, щурясь убого.
Только думают сами —
Поменяться бы с нами местами.
Одному поколению счастья
Не слишком ли много?
ДЕВУШКА БЕЗ ПОГОН
Пыль кружится по платформе.
На узлах и на баулах,
Без погон, в военной форме
Тихо девушка уснула.
Что ей видится, что снится
Сквозь дорожную усталость?
Или замок за границей,
Где товарищи остались,
Иль разбитый перекресток,
Где она с флажком стояла...
Было все на свете просто,
Только многих убивало.
Все сегодня по-другому,
Все несчастья миновали,
Ты отпущена до дому
И уснула на вокзале.
Пробегают по платформе
Мимо дачные красотки
И глаза косят на форму
И на ленты на колодке:
Дескать, наших благоверных
Там, на фронте, отбивали
Эти девушки, наверно,
И за то у них медали.
Как вы смеете? Как можно?
Что вы знаете о фронте?
Проходите осторожно,
Спящей девушки не троньте!
Пусть и я не знаю, кто ты,
Спи, в боях дойдя до мира,
Жанна д'Арк из третьей роты,
Хохотунья и задира.
Это ты ведь на привалах,
Утоляя боль и муки,
Как младенцев, пеленала
Наши раненые руки,
Это ты под пулеметом
Шла в передовом отряде
И по мозырским болотам,
И по пражской автостраде.
Под осенними лучами
Спи...
Атака вновь отбита.
Мы, твои однополчане,
Не дадим тебя в обиду.
БЫЛА ВОЙНА
Теперь проходит наш счастливый век
В гостиницах иль у друзей хороших.
Летит над миром чистый первый снег,
А там, глядишь, и первая пороша.
Наш первый снег летел над Лозовой,
Наш снег второй свистел над хмурой Волгой.
Шел третий снег на Киев грозовой,
Четвертый снег порхал над Вислой волглой.
Но вот над нами снова первый снег.
Из недр метро тепло идет клубами,
И я ловлю твой безмятежный смех
Обветренными жесткими губами.
У нас пока еще и дома нет.
Мечтателям светло под крышей звездной.
Мы начинаем строить в тридцать лет —
Не очень рано, но еще не поздно.
Кто смеет время отдавать тоске?
Не слышал он снарядные разрывы.
Снежинка тает на твоей щеке.
Была война, а мы остались живы.
ТРИ ЗВЕЗДОЧКИ
Приехал в отпуск старший лейтенант,
Приглаженный, застенчивый и важный.
На золотых погонах — алый кант
И по три острых звездочки на каждом.
Они в расположении таком,
Те звездочки военного сиянья,
Как ставят над лирическим стихом,
Которому не найдено названья.
Откуда он? Из Венгрии опять.
«Ну, как там в Будапеште?»
«Все в порядке».
Он девушке хотел бы прочитать
Стихи свои из голубой тетрадки.
Читает он про танки, васильки,
Про молодость, походы и оружье.
Здесь столько силы, правды и тоски.
И только рифмы очень неуклюжи.
А девушка не слушает слова:
Ей дорог голос этот грубоватый
И русая крутая голова —
Наивный облик старого солдата.
И пусть он не умеет рифмовать!
Не так легко, покинув классы школы,
Четыре долгих года воевать,
В далеком гарнизоне тосковать —
И оставаться нежным и веселым.
Поэзия шумит и бродит в нем,
Любовь и мужество в ее законах.
Три звездочки сияют на погонах,
Как будто над лирическим стихом.
ГУБЕРНАТОР
На тачанке, еще младенцем,
Запеленатый полотенцем,
Кочевал он в низовьях Дона.
Шелестели над ним знамена.
Он, крещенный в огне и громе,
Вырос в харьковском детском доме,
В казаки он играл когда-то,
Лет семнадцати стал солдатом.
Был на срочной и на сверхсрочной,
Худощавый, прямой и точный.
Обучался в пехотной школе
Душным летом на Халхин-Голе.
Всех на «вы» называл, суровый,
Тонкогубый, бритоголовый.
Он в огне отступал из Львова,
Поднимался и падал снова.
Весь израненный, не убитый,
Знаменитым хирургом сшитый,
Он под Каневского горою,
На Днепре, получил Героя.
До Берлина четыре раза
Было имя его в приказах.
А теперь в городке немецком
Комендантом он стал советским.
Особняк у него и дача, —
Коменданту нельзя иначе.
Он живет, — под угрюмым небом
Кормит немцев алтайским хлебом.
Он бы отдал и дом, и дачу,
И Саксонию всю в придачу
За любой гарнизон далекий,
Пусть на Севере, на Востоке...
Где журчанье прозрачных речек
Милой русской привольной речи.
...В сад выходит мой друг, полковник.
Вдоль ограды растет терновник.
Здесь цветы — и те не такие,
Как на родине, как в России.
Но приказа покуда нету,
Чтобы службу оставить эту.
СТУДЕНТ
Пришел учиться паренек
Из Холмогорского района,
Все испытанья сдал он в срок,
В глаза Москвы смотря влюбленно.
Он жил как все. Легко одет,
Зимою не ходил, а бегал,
В буфете кислый винегрет
Был каждый день его обедом.
Он с Ньютоном вел разговор
И с Менделеевым сдружился,
С Лапласом он бросался в спор,
В кольце Сатурна он кружился.
Ему пошел двадцатый год,
Когда, упрямый и веселый,
В Марийский край на культпоход
Он был направлен комсомолом.
На месяц или два. Но там
Убит избач в селенье дальнем.
Остаться вызвался он сам
И год провел в избе-читальне.
Вернулся вновь на первый курс.
Он старше всех, —здесь только дети.
Но винегрета кислый вкус
Такой же, как тогда, в буфете.
Он, как тогда, в Москву влюблен,
Сидит над книгами упрямо, —
Но формируют батальон
Студентов-лыжников в Петсамо.
Уходит он, как на зачет,
В холодный бой, на финский лед.
Вернулся он в сороковом На первый курс.
Ну что ж, догоним! Одни лишь юноши кругом,
Но он не будет посторонним.
Зачетов страдная пора...
И вновь июнь. И слышен голос:
«Сегодня в шесть часов утра...»
Война... И юность раскололась.
Сдавай экзамены, студент,
На кафедрах бетонных дотов:
Набивку пулеметных лент,
Прицел гвардейских минометов...
И вот студенту тридцать лет.
Плывет навстречу непогодам
Московский университет
И Ломоносов перед входом.
Был памятник недавно сбит
Фашистской бомбой с пьедестала,
Но гордо он опять стоит,
И все — как в юности — сначала.
Студент с седою головой,
Конспекты в сумке полевой.
Мальчишки, девочки вокруг.
Ты старше всех, и это грустно.
Тебя я понимаю, друг,
Я испытал такое чувство.
Ты вновь уходишь на зачет.
Отчизна терпеливо ждет:
Ведь и она свой путь прошла
Сквозь вой пурги и свист заносов,
Как шел когда-то из села
Крестьянский мальчик Ломоносов.
НАШ СОБСТВЕННЫЙ КОРРЕСПОНДЕНТ
Ужель вы забыли, ребята,
О нашей начальной поре?
Олег со своим аппаратом
Носился у нас во дворе.
Он мучил чумазых девчонок,
На ящики их посадив,
Настраивал с видом ученым
Таинственный объектив,
Приказывал не шевелиться,
Покуда не щелкнет затвор.
Я помню застывшие лица,
В стекле перевернутый двор.
Потом он для маленькой Лиды,
Подруги той ранней поры,
Снимал знаменитые виды
Столицы с Поклонной горы.
Всю ночь он возился в чулане,
Купая пластинки в ведре,
Дремало багровое пламя
В мудреном его фонаре.
Но сколько мы после ни ждали
Обещанных снимков — увы,
Ни карточек не увидали,
Ни видов весенней Москвы.
Как магния синяя вспышка,
И детство и юность — момент.
Вчерашний соседский мальчишка —
«Наш собственный корреспондент».
Мы встретились на Метрострое.
Он пробыл на шахте три дня.
Заснял он всех местных героев,
Потом, по знакомству, меня.
В Сибири мы встретились снова
И где-то под Курском — опять.
Товарищи, честное слово,
Он всюду умел поспевать.
Он Чкалова снял при отлете
В кабине. Смотрите, каков!
Он был на Хасане — в пехоте,
Под Выборгом — у моряков.
Как юноша — снимок любимой,
Страны многоликой портрет
Лелеял наш друг одержимый,
«Наш собственный корреспондент».
Где только мы с ним не встречались
Во время войны! Налегке,
Нигде, никогда не печалясь,
Он шел с аппаратом в руке.
Он был в ленинградской блокаде,
Он падал на ладожский снег.
Потом в партизанском отряде
Под Брянском возник мой Олег.
При каждой негаданной встрече
Он щелкал в лицо мне — в упор!
(Однако я в скобках замечу,
Что карточек нет до сих пор.)
Разболтанным стареньким «ФЭДом»
Он снять на рейхстаге успел
Багровое Знамя Победы
И тотчас в Москву улетел.
Мой старый, мой добрый знакомый,
Весь век свой ты будешь таким!
Мальчишеской страстью ведомый,
Где нынче ты с «ФЭДом» своим?
Теперь ты солидный мужчина —
Исполнилось тридцать лет!
Позволь мне в твою годовщину
Тебе подарить твой портрет.
БУДЕТ ЛИ ВОЙНА?
В наше радостное Завтра веря
Искренне, светло и горячо,
В воскресенье я гуляю в сквере,
Посадивши дочку на плечо.
А ее мне раненой рукою
Не легко удерживать. Но я
Справлюсь с милой ношею такою,
Ты не бойся, девочка моя.
Я из тех родителей влюбленных,
Для которых дороги, как жизнь,
Эти крохи в красных капюшонах.
Крепче за плечо мое держись!
...Вот у нас в народе говорится —
Радостно такое слышать мне:
«Нынче много девочек родится —
Это значит:
Не бывать войне».
Но опять кровавою войною
С Запада туманного грозят,
И опять с надеждой и тоскою
На мальчишек матери глядят.
Будет ли война или не будет?
Нападут ли изверги опять?
Неужели вновь придется людям
Лучших сыновей своих терять,
И чужие танки, словно слизни,
Поползут, найдя свой старый след,
И постройку зданья Коммунизма
Вновь задержат?
Мы ответим: нет!
Нет!
Должны мы родину возвысить,
Не страшась грозящей нам войны.
Быть войне или не быть — зависит
От того, насколько мы сильны.
Армия советского народа,
В нерушимой крепости твоей
Будущего солнечные своды
И судьба счастливая детей.
Не дадим, чтоб огневые трассы
Врезались опять в покой ночей.
В том клянется офицер запаса
С маленькою дочкой на плече.
ДЕЛЕГАЦИЯ НЕМЕЦКИХ ЖЕНЩИН
У нас в Сталинграде всегда делегаты гостят,
Из разных краев приезжают к истоку победы.
Корейские юноши были неделю назад.
Гостили французы, недавно уехали шведы.
Мы слышали здесь, как Поль Робсон о мире поет...
В потертых костюмах ходили гурьбой англичане...
Под Первое мая пришла телеграмма, и вот
Мы женщин немецких на аэродроме встречаем.
В дверях самолета букеты цветов вручены.
Приветы, улыбки — и в город вплывают машины.
И справа и слева гостям новостройки видны,
Меж новых кварталов сурово чернеют руины.
И гостьи притихли. Подумай, какая пурга
Бушует сейчас в их сердцах! В тишине напряженной
Немецкие вдовы идут на Мамаев курган,
Немецкие матери всходят на холм раскаленный.
Под их башмаками осколки красны, как руда, —
Пойдет в переплав то, что в битве гремело когда-то.
От тех, кто в мышастых мундирах взбирался сюда,
Следа не осталось на склонах курганов покатых.
Бесславно забыт тот, кто черному делу служил.
Навеки бессмертен погибший за правое дело!
Немецкие матери встали у русских могил,
На камень горючий цветы положили несмело.
А юная немка на город наш мирный глядит.
Заводы стоят, как дивизии, в блеске металла.
На фланге одном горизонт Гидрострою открыт,
На фланге другом встали шлюзы Донского канала.
В подножье кургана, на старой военной стезе,
На станции той, где Родимцев держал оборону,
Готовы к погрузке, стоят трактора СТЗ, —
Быть может, сегодня в Германию путь эшелону.
МОРЕ ПРИДЕТ
Выйдя на Волгу, я встал над откосом.
Пыль и осколки — здесь почва такая.
Этот участок был отдан матросам,
Насмерть стояла бригада морская.
Тихие всплески, потоков журчанье,
Волнами, волнами — воспоминанья!
Шли из Одессы пешком экипажи,
Из севастопольской каменной дали.
Их ненавидели в лагере вражьем,
«Черными дьяволами» называли.
На бескозырках — пехотные каски.
К ранам набухшим присохли повязки.
Было у хлопцев особое горе.
Старый матрос говорил перед боем:
«Коль погибать, так уж лучше на море,
Если могила, пусть рядом с прибоем!»
Но умирали матросы на суше —
«Черные дьяволы», светлые души.
Рядом с могилой — гранитною призмой
Острая вышка геологов встала.
Стройка великая Коммунизма
Здесь обретает исток и начало.
...Входит в плотину могила над плёсом.
Море идет к сталинградским матросам.
«Который год ты все живешь одна...»
Который год ты все живешь одна,
Жестокой вечной памяти верна.
Ждала вестей и самого ждала,
В свой страшный день поверить не могла.
В семи столицах памятник ему,
Но ты не хочешь верить ничему.
В железном одиночестве своем,
С дневной работой и ночным шитьем,
Ты детям говоришь который год,
Что вот он отвоюет в придет.
Не утешенье это, не слова:
Я сердцем чувствую, как ты права.
И мертвыми — товарищи мои
Ведут за мир упорные бои.
И среди них сейчас любимый твой
С пробитой пулей русой головой.
Встает он, поджигателям грозя.
Он на посту. Ему домой нельзя!
Когда бы не был он к врагам суров,
На свете стало б столько новых вдов.
Должны все те, кто счастливы вдвоем,
Не забывать о подвиге твоем.
ЖИЗНЬ
Повстречались на исходе дня,
Я в глаза ее взглянул устало,
И спросила девушка меня:
«Вы б хотели жизнь начать с начала?»
Не успел я ей ответить: «Да!»
Не давая вырваться ответу,
В Завтра устремленные года
Повели сквозь сердце эстафету.
Из военной дали первых лет
Проступило вдруг виденье детства —
В перекрестьях пулеметных лент
Штатские пальто красногвардейцев.
Были мы еще совсем малы,
Но в тридцатом, но уже в тридцатом
Выстрелы кулацкие из мглы
Метили и по таким ребятам.
Жизнь начать, допустим, нехитро,
Только как же я тогда проеду
Первым пробным поездом метро,
В нем увидев и свою победу?
Провожал я первый стратостат
В те лиловые высоты,
Где теперь в обычный рейс летят,
Звук свой обгоняя, самолеты.
Если жизнь теперь начну я вновь,
Как же я коснусь хасанской славы,
Разве я найду свою любовь
В громе сталинградской переправы?
Как же я увижу ту зарю —
Над рейхстагом красные знамена,
Как в своей судьбе я повторю
Пуск неповторимый Волго-Дона?
Девушка! Совсем не грустно мне,
Что так быстро годы пролетели.
Жили мы всегда в грядущем дне.
Путь был труден, но достоин цели.
В СОРОК ПЯТОМ, В МАЕ.
В сорок пятом, в мае, вопреки уставу
Караульной службы,
Мы салютом личным подтвердили славу
Русского оружья:
Кто палил во тьму небес из пистолета,
Кто из автомата.
На берлинской автостраде было это,
Помните, ребята?
Быстрой трассой в небо уходили пули
И во мгле светились.
И они на землю больше не вернулись,
В звезды превратились.
И поныне мир наполнен красотою
Той весенней ночи.
Горе тем, кто это небо золотое
Сделать черным хочет.
Но стоят на страже люди всей планеты,
И неодолимы
Звезды, что салютом грозным в честь Победы
Над землей зажгли мы.
«Я не возьму тебя в кино...»
Я не возьму тебя в кино —
Там честь солдата под угрозой:
Не плакавший давным-давно,
Я там порой глотаю слезы.
Но вовсе не на тех местах,
Где разлучаются навеки
Иль с тихим словом на устах
В последний раз смежают веки.
Сдержаться не могу тогда,
Когда встают в кинокартинах
Отстроенные города,
Которые я знал в руинах.
Иль при показе старых лент,
Когда мелькают полустанки,
И монументы ранних лет —
Красноармейские кожанки,
И пулеметные тачанки,
Объехавшие целый свет.
Беспечным девочкам смешно,
Как им понять, что это значит:
Документальное кино,
А человек глядит и плачет.
ГОЛУБОГЛАЗАЯ УЗБЕЧКА
Глаза прозрачные, как речка,
Косички светлые, как лен.
Голубоглазая узбечка,
Тобою каждый удивлен.
Ты в пестром шелковом наряде,
В руках — тяжелые цветы.
Не просто любопытства ради,
Я должен знать — откуда ты?
А как зовут тебя?
Не Галя,
А по-узбекски — Галия.
Но может обмануть едва ли
Краса нездешняя твоя.
Как ни была бы ты одета,
Проступят в облике твоем
Прохлада северного лета
И ландыш на лугу лесном.
Тебе напоминать не надо,
Как в страшный год везли сюда
Дистрофиков из Ленинграда
Ободранные поезда.
И на испуганном вокзале,
От грома черного вдали,
Узбеки сирот разбирали,
В халаты завернув, несли.
Какою взрослою ты стала!
В твой дом пришел поцеловать
Я руку той узбечки старой,
Что для тебя вторая мать.
КУШКА
А была в пехотной школе
Поговорка, байка, что ли:
«Дальше Кушки не пошлют,
Меньше взвода не дадут».
До свидания, подружки,
Литер выписан до Кушки,
Лейтенанту дали взвод,
Покомандуй первый год.
Просолилась гимнастерка,
Подтвердилась поговорка: К
ушка — ветер да жара,
Тридцать градусов с утра.
Закати на взгорье пушку —
И навек запомнишь Кушку,
Радиаторы кипят,
Не учись у них, солдат.
А учись у лейтенанта
Кликнуть песню, если надо,
Доказать, что жить легко
И шагать недалеко.
Может, только ночью душной
Он поделится с подушкой
Острым приступом тоски,
Сном, где вновь одни пески.
Но солдат шагает в ногу,
Привыкает понемногу.
Офицеры, где наш дом?
Там, где служим и живем.
Эта глиняная крепость
Свой имеет гордый эпос:
Остросаблин-генерал
Белым города не сдал.
Здесь горячими ночами
Бились наши с басмачами.
Неприступен южный пост
Под косым наклоном звезд.
А на станционной ветке
Как встречают поезд редкий!
С королями поезда
Так встречают не всегда.
Там я с командиром взвода,
Что прошел огонь и воду,
Вел о Клаузевице спор
И о Каннах разговор.
Отвечал он слишком кратко,
На часы смотрел украдкой:
Ровно в девять счастье ждет
Возле западных ворот.
Все рассказывать неловко —
Критик буркнет: «Лакировка!»
«Правда жизни» здесь нужна,
«Поединок» Куприна.
Нет, не будет «Поединка»!
Ты на Кушку погляди-ка
Взглядом строевых солдат —
И яснее станет взгляд.
Вот и все стихотворенье
С этой присказкою древней:
«Дальше Кушки не пошлют,
Меньше взвода не дадут».
ВЕЧЕР В СЕВАСТОПОЛЕ
Все спуски, лестницы, откосы
Сбегают к бухте, а по ним
Бегут влюбленные матросы
Один вприпрыжку за другим.
В кульках, как дети, держат сласти,
А то курчавый виноград,
На корабли свои и в части
К двенадцати часам спешат.
А где подруги? Вот они,
Уходят по домам одни.
Гася поспешно папиросы,
Бегут влюбленные матросы,
Бегут не так, как здесь бежали
В атаку прадед и отец.
...Как мирно склянки отзвучали,—
Знать, увольнению конец...
Веселый бег. Веселый топот,
Ботинок маленький прибой!
Геройский город Севастополь,
Я виноват перед тобой:
Ни в обороне, ни при штурме
Я не был и пришел теперь,
Как на кружок литературный,
Где есть бои, но нет потерь.
И по скрижалям белых лестниц
С судьбою наперегонки
Бегу, жалея, что ровесниц
Не провожают моряки.
Пусть самым большим в жизни горем
Для воинов и их подруг
Такое будет!
Тишь над морем.
Лишь каблуков матросских стук.
МИНДАЛЬ НА МАЛАХОВОМ КУРГАНЕ
Бетон, размолотый
Огнем и холодом.
Траву и ту скосило ураганом...
Один миндаль, осколками исколотый,
Остался над Малаховым курганом.
Один-единственный
Стоял и выстоял,
Хоть раны и сочились и болели.
Он в годы мирные оделся листьями
И оказался посреди аллеи.
Цветеньем радуя,
За юность ратуя,
Как памятник победе и природе,
Он встал за персональною оградою,
Мешая экскурсантам на проходе.
А рядом — новые
Ростки кленовые,
Посадки президентов и премьеров.
Для сада мира стал первоосновою
Миндаль, служивший мужества примером.
Когда бы тополя,
Березку во поле
Или дубы за подвиг награждали,
Миндаль я наградил бы в Севастополе;
Да, он достоин боевой медали!
ЛЮДМИЛЕ СЕДНЕВОЙ
Я ничего не знаю о своем отце. Товарищи писатели, расскажите о нем.
Я знал, я знаю Вашего отца,
Могу и должен Вам о нем поведать.
Не в силах я забыть его лица:
Его черты — в чертах самой Победы.
Услышав первый грозовой раскат,
Он из села Нероновские Вески
В Калязинский ушел военкомат,
Не дожидаясь фронтовой повестки.
Мы отступали. Лил кромешный дождь.
В грязи, в крови мы долго отступали.
«Я так и не успел увидеть дочь,—
Сказал он мне однажды на привале.—
Вчера был бой, и завтра снова в бой,
Я должен заслонить ее собой».
Он ранен был — не помню, сколько раз,—
До срока убегал из лазарета
И снова шел, подбадривая нас,
Сквозь злой озноб промозглого рассвета.
Он был на Волге, дрался на Донце,
Стрелковых рот охрипший запевала.
О Вашем замечательном отце
Советское Информбюро писало,
Как Ваш отец непрошеных гостей
На запад гнал, отбросил за границу.
А дальше не было о нем вестей —
На то война. Ведь все могло случиться.
Но к нам сквозь фронт, сквозь орудийный залп
Еще в ту пору вести доносились,
Что средь героев итальянских Альп
Есть партизан по имени Василий.
Домой он не вернулся... То есть как?
Ужель погиб в последней перепалке?
Нет! С девочкой спасенной на руках
Он встал теперь в Берлине, в Трептов-парке.
И в Вене он стоит, солдат простой,
На пьедестале, в каске золотой.
Еще хочу Вас попросить в конце,
Хотя пронзает сердце боль сквозная,—
Людмила, на вопросы об отце
Не отвечайте никогда: не знаю.
ВЗЛЕТ В ВЕКА
Это все началось не сегодня, а раньше —
В низком рубленом доме, в калужской глуши.
Небосвод был таинственен, грозен, заманчив,
Звездный путь приоткрылся для русской души.
Начался этот подвиг от залпа «Авроры»,
От огней в Ильичевых лукавых глазах.
Нашим стартом к неведомым звездным просторам
Были звезды на шапках и на картузах.
Мы прошли по дорогам суровым и лютым,
Не ища и не ведая легких побед,
Сорок пятого года стихийным салютом
Открывалась для мира эпоха ракет.
Древний край небоскребов в трясучке военной,
Пропустив свое время, не понял свой век.
От соломенных крыш до вершины вселенной
Самым первым советский взошел человек.
О герое, прошедшем сквозь звездные бури,
Лишь немногое миру известно пока,
Что он летчик, майор, что зовут его Юрий
И что утром апрельским взлетел он в века.
Вот уж пишутся песни о нем и поэмы,
Но дороже всего ощущенье одно —
Будто с ним к апогею приблизились все мы,
То, что видел он, всем нам увидеть дано.
Он открыл человечеству трассу к планетам.
Знал — вернется, но был ко всему он готов,
И вернулся на милую землю Советов
В день последних снежинок и первых цветов.
ОБРЕЗ
Весь день в музее областном
Спят экспонаты пыльным сном.
Грохочет кованый засов,
И крылья детских голосов
Трепещут в куполах веков
И монастырских потолков.
Но спят раскопок образцы,
Шеломов ржавые зубцы,
Святого безразличный лик,
Соха, и мамонтовый клык,
И утварь северных князей.
...Обычный областной музей,
Где, не успев осмотр начать,
Начнет экскурсия скучать.
Вдруг ток волненья пробежит,
И гости смолкнут: здесь лежит
Не просто память о былом —
Обрез кулацкий под стеклом.
Я долго перед ним стою.
Он в юность целился мою.
И это был тридцатый год,
Так объяснил экскурсовод.
Не буду говорить тебе
Речей о классовой борьбе.
Ты просто знай, что было так,
Что метил и в тебя кулак,
И этот старенький металл
Не сразу экспонатом стал.
СТАРЫЙ БАРАБАНЩИК
Юный барабанщик, юный барабанщик,
Он стучит, как сердце,— тук-тук-тук.
Поднимает флаги пионерский лагерь,
Юный барабанщик тут как тут.
Дальние дороги, близкие тревоги,
Заклубились тучи впереди.
Ты уже не мальчик, храбрый барабанщик,
Сверстников на подвиг выводи!
Били — не добили, жгли — да не спалили,
Почему так рано стал ты сед?
По далеким - странам с верным барабаном
Мы прошли, оставив добрый след.
Времечко такое — не ищи покоя,
Взрослый барабанщик, взрослый век.
Поднимай, дружище, мир из пепелища,
Выручай планету, человек!
А вокруг кликуши, маленькие души,
И кричат и шепчут все они:
— Барабанщик старый, запасись гитарой.
Барабан не моден в наши дни.
С арфою и лютней тише и уютней!
Это нам известно с детских лет.
Но покамест рано жить без барабана,
Я его не брошу. Нет, нет, нет!
Младшим или старшим, дробью или маршем
Мы еще откроем красоту.
Старый барабанщик, старый барабанщик,
Старый барабанщик на посту.
«Нет минуты, когда б не стреляли...»
Нет минуты, когда б не стреляли
На планете Земля.
Нет секунды, когда б не пылали
Города и поля,
Словно в доброй земной оболочке
Скрыты тайны войны
И все время в какой-нибудь точке
Прорываться должны.
Тридцать лет я стою в карауле,
На пороге огня.
Все ракеты, все мины, все пули
Снова ранят меня.
Снова смерть над землей прожужжала,
Снова метят в зарю.
Потому я так редко и мало
О любви говорю.
«Загадочная русская душа...»
Загадочная русская душа...
Она, предмет восторгов и проклятий,
Бывает кулака мужского сжатей,
Бетонные препятствия круша.
А то вдруг станет тоньше лепестка,
Прозрачнее осенней паутины.
А то летит, как в первый день путины
Отчаянная горная река.
Загадочная русская душа...
О ней за морем пишутся трактаты,
Неистовствуют киноаппараты,
За хвост комету ухватить спеша.
Напрасный труд! Пора бы знать давно:
Один Иванушка за хвост жар-птицы
Сумел в народной сказке ухватиться.
А вам с ним не тягаться все равно.
Загадочная русская душа...
Сложна, как смена красок при рассветах.
Усилья институтов и разведок
Ее понять — не стоят ни гроша.
Где воедино запад и восток
И где их разделенье и слиянье?
Где северное сходится сиянье
И солнечной энергии исток?
Загадочная русская душа...
Коль вы друзья, скажу вам по секрету:
Вся тайна в том, что тайны вовсе нету,
Открытостью она и хороша.
Тот, кто возвел неискренность и ложь
В ранг добродетелей, понять бессилен,
Что прямота всегда мудрей извилин.
Где нет замков — ключей не подберешь.
И для блуждающих во мгле закатной,
Опавших листьев золотом шурша,
Пусть навсегда останется загадкой
Рассвет в апреле —
Русская душа!
КОЛЮЧИЕ
Всегда в порядке, добрые,
Приятные, удобные,
Они со всеми ладят
И жизнь вдоль шерстки гладят.
Их заповедь — смирение,
Их речи — повторение.
Сияние улыбок,
Признание ошибок...
А я люблю неистовых,
Непримиримых, искренних,
Упрямых, невезучих,
Из племени колючих.
Их мучают сомнения
И собственные мнения,
Но сердце их в ответе
За все, что есть на свете.
Не берегут колючие
Свое благополучие,
И сами лезут в схватку,
И режут правду-матку!
А если ошибаются,
Больнее ушибаются,
Чем тот, кто был корыстен
В опроверженье истин.
Не у природы ль учатся
Они своей колючести?
Ведь там, где нежность скрыта,
Есть из шипов защита.
«Как мало сверстников моих — врачей...»
Как мало сверстников моих — врачей!
На медицинский подавались редко:
На пьедесталы доменных печей
Мальчишек возводила пятилетка.
Гуманная профессия, прости,
Но нам тогда казалось главным делом —
Не человека одного спасти,
А человечество — ну, как бы в делом.
Однако находились чудаки,
Которые и в этот век железный
Шли в эскулапы, моде вопреки,
Для исцеленья всех от всех болезней.
Когда на нас свалились горы мук,
То пригодился их нешумный опыт,
И слава богу, что хватило рук
Все наши раны рваные заштопать.
А нынче медицина впереди,
Былое небрежение забылось,
Ведь сердце женское в мужской груди
Недаром восемнадцать суток билось.
И мы теперь готовы послужить
Науке о спасенье человека.
Дезинфицируйте свои ножи,
Вперед, хирурги, чародеи века.
Но слишком мы привыкли отдавать,
Тонуть, радируя, что все в порядке.
Не нам подсадят сердце, а опять
У нас возьмут сердца для пересадки.
ВОЗЛОЖЕНИЕ ВЕНКОВ НА БАЛТИКЕ
На крейсере стопорят ход.
Простуженный голос военный
По радио передает
Команду — начать построенье.
От носа до самой кормы,
Вдоль палуб, надстроек, орудий
Шеренгою замерли мы
В раздумье —
Что было, что будет.
На мачте насупился флаг,
Ушел из-под действия солнца,
И грустно и медленно так
Оркестра колышется бронза.
Тогда и берут моряки
На досках распятую хвою,
За борт опускают венки
На встречу с водою живою.
Гремит троекратный салют,
Как будто бы море качая,
И рядом с венками плывут,
Плывут бескозырки, как чайки.
Я думал, что этот квадрат
На картах помечен особо:
На дне краснофлотцы лежат
В стальных корабельных утробах.
Но мне объяснил кавторанг,
Поскольку служил я в пехоте:
Не надо квадрат выбирать,
Венки возлагая на флоте.
Прошли мы такую войну,
Что можно венок поминальный
Спускать на любую волну
На Балтике многострадальной.
БРАТСКАЯ БЫЛИНА
В центре нового города Братска
Монумент из струнобетона,
Словно вдруг устремилось к небу
И застыло белое пламя.
А за ним —
Полукругом —
Плиты,
А на них —
Имена погибших
На Отечественной Великой,
До рождения города Братска.
Здесь была глухомань-чащоба.
Шалаши, бараки, палатки
Появились на этом месте
Во второй половине века.
Неужели рыцари Братска
Прах убитых отцов с собою
Привезли на ангарский берег,
Чтобы стал он братской могилой?
Нет! Фамилии на бетоне
Сплошь сибирские, коренные,
Начиная от Ермаковых —
Их там шестеро...
А Шаманских
Двадцать девять...
По восемнадцать
Ознобишиных и Хлыстовых.
Погодаевы — целый столбик.
Погодаев-герой — в заглавье.
Сорок семь сибирских гвардейцев,
Отстоявших столицу нашу,
Не «Московские» — по-московски,
А «Московских» — народ сибирский,
Есть Безвестных и Беломестных,
Черемных, Хромовских и Тяжев,
Терпуговы числом пятнадцать.
Большешаповы и Распутин.
Здесь когда-то, на диком бреге,
Был острог и заимки были.
До войны в потемневших избах
Мужиков было тыща двести,
И почти что столько фамилий
Нынче на поминальных плитах.
Одинаково назывались,
Одинаково честно жили.
Ни один из них не увидел
Стройных линий высоковольтных,
Алюминиевых заводов
И высотных жилых ансамблей.
Двадцать раз на доске — Парилов,
А Муратовых там шестнадцать,
И двенадцать раз Карнаухов
Повторяется, словно эхо.
КРАСНЫЕ МАДЬЯРЫ
Красные мадьяры,
Бурая тайга,
Яростно и яро
Бурей на врага.
Чайки на Байкале —
Серое крыло —
Остро заблистали
Саблей наголо.
Прямо в бой из плена —
За Советов власть!
Словно кровь из вены,
Козырная масть.
Выбор не случаен,
Путь не одинок.
Отраженьем чаек
Мечется клинок.
Бешеные ветры,
Приангарский край.
Заслонили кедры
Вид на ваш Дунай;
Вот в какие дали
Венгров занесло:
Сабли на Байкале
Серое крыло.
Шлем войны гражданской,
Алая звезда.
Наш союз рождался
Вон еще когда!
...Есть для песен старых
Время новых встреч:
Красные мадьяры,
Слышу вашу речь.
Эшелоном едет
Слов крутой навар —
Сомбатхей и Сегед,
Секешфехервар.
Стройка Магистрали
Дышит тяжело.
Рельсы заблистали
Саблей наголо.
И у всех поэтов
Строчка есть одна,
Что дорогу эту
Строит вся страна,
А еще бригады
От соседей всех,
Немцы, и болгары,
И поляк, и чех.
Молотков удары,
Острый отблеск рельс.
Красные мадьяры —
Комсомольский рейс.
Дедовские тропы
Вспомни и познай.
С этих диких сопок
Виден ваш Дунай.