— Ах, так! — задыхаясь, кричал Вяземцев; вот когда он потерял власть над собою. — Глядите! — И сорвал, швырнул прочь шинель.
На дверце сейфа у замка темнели расплывчатые, будто сургучные, пятна.
— Ну, чего особенного? Обычная ржавь. И какое это имеет значение! — Козырев пожал плечами.
— Ах, ржавь! Это не ржавчина — это кровь моего кореша Васьки… Василия Митрофановича Савельева. Фашистские парашютисты напали на штаб. До последнего патрона Савельев отстреливался!
— А ты?
— А я собрал обозников, телефонистов, писарей и контратаковал! Отбил сейф и тело Василия Митрофановича.
Он сделал шаг, но нервное оцепенение сковало Козырева, и он не отступил, зато, переглянувшись, отскочили летчик и Андрюшка.
— Давай, взяли! — скомандовал капитан уже ровным, но внутренне клокочущим голосом.
С доводящей Козырева до исступления методичностью Вяземцев документально оформил передачу сейфа; он так и выразился: «Документально оформить…» Взял расписку, снял с шеи висевшие на цепочке, как ладанка, ключи, отдал летчику, наказав передать все в сохранности какому-то Евгению Борисовичу.
— Если он, конечно, еще живой…
— Утром был жив, а теперь не ручаюсь, — сказал летчик.
— Ты там все-таки скажи кому следует: так, мол, и так, лейтенант Андрей Скляренко, — в самый последний момент не выдержал комендант. — Пусть меня забирают отсюда.
— Я тебя уже забрал в партизанский отряд, — обрадовал его капитан. — И не рыпайся!
— Мне-то что!.. Как говорится, солдат спит, а служба идет! — В глазах Андрюшки опять заплясали смешливые огоньки.
А Козыреву показалось, что в его глазах — сумасшедшинка.
Самолет улетел, и всем взгрустнулось, даже Вяземцев примолк, хотя и держался с прежним достоинством.
Оборвалась последняя ниточка, пусть паутинка, связывающая их с армией, с привычным военным укладом, с друзьями, семьями. Как-то сложится их судьба?..
Комендант и Козырев обменялись глубокомысленными взглядами, но капитан перехватил их сговор и пригрозил:
— Ни капли без моего разрешения.
— Позвольте, что за тон, хозяин-то аэродромного имущества я! — выкатил грудь колесом Андрюшка.
— Ты был им, а теперь перешел в мое распоряжение, — осадил его Вяземцев скрипучим тенорком; когда он так говорил, то создавалось впечатление, что при каждом слове капитан ломал пальцами сухую ветку. — Имейте в виду: пьянки не потерплю. А сейчас за дело.
Минуту спустя выяснилось, что необходимо надежно спрятать в ближайших балках исправные пулеметы с самолетов, пулеметные ленты, авиационные бомбы; из бомб получатся мины для подрыва мостов и дорог в тылу противника.
— Лейтенант Скляренко отвечает за боепитание и вообще за все имущество, на лейтенанта Козырева возлагаю разведку. — Капитан добавил миролюбиво: — Бутылки пересчитаю сам.
При этих словах на лице Андрюшки отразилась беспросветная тоска.
— Ага, теперь ты видишь! — злорадно воскликнул Козырев. — Устроит он нам веселую жизнь!
— Ну ты и зануда, — поморщился Вяземцев. — Где начал войну? На Буге?.. Крепкая закваска! Значит, верится мне, что в бою будешь молодцом.
Козыреву хотелось ответить грубостью или издевкой, но вдруг он почувствовал, что врать не сможет, как не смог бы соврать отцу. И, пряча глаза, сказал:
— Не сомневайся.
— Ну, значит, сработаемся!
Пока Вяземцев сосредоточенно изучал карту, делая на ней карандашом пометки, Андрюшка неутомимо шнырял между ящиками, затем подсел к Козыреву, шепнул, что бутылок двадцать зарыл под потухшим костром.
Пил Козырев всегда умеренно, и дело было не в припрятанном спирте, а в какой-то успокаивающей устойчивости фронтовой дружбы, и он тотчас ощутил веселящую и душу и голову лихость: «А какова черта унывать? Живут партизаны, воюют, да еще как!.. И я стану воевать».
И на Андрея напало умиротворение: без передышки рассказал несколько одесских анекдотов и каждый раз начинал смеяться первым, вовсе не интересуясь, нравятся ли они Козыреву.
— Давай в кости сразимся, пока наш полководец разрабатывает диспозицию.
Ноги лежавшего на траве Вяземцева дернулись, но он промолчал.
— Давай, — согласился Козырев.
Тишина над степью, пряно пахнущая полынью, к вечеру потяжелела, как вода в ведре, забытом на дворе осенней ночью, но горькая эта тишина уже не казалась Козыреву зловещей.
СТЕПАН ПЕТРОВИЧ
В тот день, когда партизаны взорвали железнодорожный мост через реку Шумиловку, капитан фон Груббе поклялся, что он поймает и собственноручно повесит на городской площади Степана Петровича, командира русского партизанского отряда.
— Мне надоело, — отрывисто сказал он лейтенанту Крейцеру. — Вот донесения за июнь тысяча девятьсот сорок третьего года. Партизаны этого Степана Петровича сожгли на шоссе три моста, взорвали в лесу на минах восемь грузовиков. Уничтожен гарнизон волости: два офицера и сорок четыре солдата. Убит комендант станции Обермюллер. Чер-рт! Когда конец этому? И теперь — железнодорожный мост. А приметы? «Степану Петровичу сорок девять лет, конторщик МТС, борода рыжая, хромает». Из другой деревни сообщают: «Худой, бороду бреет, на левой щеке глубокий шрам».
Лейтенант Крейцер недоверчиво посмотрел на желтое, опухшее от пьянства лицо фон Груббе и уклончиво сказал:
— Задача трудная…
— Я сам повешу его на площади! — закричал капитан.
— И получите от фюрера Рыцарский крест? — улыбнулся лейтенант. — Не забудьте: фон Ведель тоже собирался поймать этого… Сте-па-на Пет-ро-ви-ча. Его нашли в постели с перерезанным горлом!
— Фон Ведель — слюнтяй! — крикнул капитан. — Ограниченная личность! В его планах не было фантазии.
— Желаю удачи! — иронически сказал Крейцер. — Выпьем!
Вечером фон Груббе поехал на вокзал. Около развалин депо был устроен лагерь для крестьян, отправляемых на работу в Германию. В сопровождении обер-ефрейтора и двух автоматчиков капитан фон Груббе вошел за проволочный забор.
На вытоптанной траве лежали оборванные, молчаливые люди. Мерно шагали вдоль заборов часовые, твердо ступая тяжелыми сапогами по песку. Они держали наготове автоматы. Капитан равнодушно посмотрел на худые, изможденные лица крестьян. Выплюнув окурок сигары, он остановился, положил правую руку на кобуру пистолета и сказал, отчетливо выговаривая слова:
— Господа русские крестьяне! Завтра вы будете отправлены в Германскую империю. Там вы будете иметь много работы и мало хлеба. Кто из вас знает Степана Петровича? — внезапно спросил он. — Кто? Крестьянин, помогающий мне поймать партизана Степана Петровича, не поедет в Германскую империю, а останется дома. — Капитан довольно хорошо говорил по-русски и гордился этим. — Он будет получать землю. Восемь десятин земли, корову, лошадь.
Серые облака, гонимые свежим ветром, плыли по белесому, цвета снятого молока, небу. Тени от облаков легко скользили по траве, по блестящим каскам часовых, по неподвижно лежащим на земле людям, которые с каким-то удивительным спокойствием смотрели на капитана.
Коренастый, жилистый фон Груббе вспомнил насмешливую улыбку лейтенанта Крейцера. Русские молчали. Это было тяжелое, упорное молчание, в котором таилась такая непреоборимая сила, что капитану стало страшно. Он сердито закричал:
— Кто знает Степана Петровича?
Фон Груббе услыхал глухой, далекий голос и облегченно вздохнул. С земли поднялся небрежно завернутый в грязные лохмотья человек. Солдаты настороженно вскинули автоматы. Не обращая на них внимания, человек быстро шел к капитану, перешагивая через лежащих крестьян, как через бревна.
Он остановился перед фон Груббе — узкоплечий, стройный, в его русой бороде застряли золотистые соломинки, грязная рубашка была разорвана, и было видно загорелое, словно выкованное из меди, тело.
— Одна корова или две? — небрежно спросил он.
Удивленный капитан отступил на шаг, тревожно оглянулся на солдат и визгливо крикнул:
— Что? Чего тебе надо?
— Я говорю, господин капитан, сколько коров обещаете: одну или две? — В его зеленоватых глазах блестели озорные искорки. — Если одна корова, это нам, господин офицер, несподручно. Дерьма коровьего мало! Землю удобрять надо. Восемь десятин! Сами понимаете…
Капитан фон Груббе ничего не понимал.
— Ты знаешь Степана Петровича?
— Наслышан, — сказал человек. — Помилуйте, ваше благородие, такой геройский мужчина! Его целый полк жандармов ловил — и не поймали…
— Ты получишь две коровы.
— Вот это другой переплет! — весело сказал человек с зеленоватыми глазами. — Будем знакомы, Архип Вершинин, в знак обоюдного согласия, — и он протянул капитану черную руку.
— Прочь! — побагровел фон Груббе. — Собака!
— Виноват-с! — испуганно сказал Архип, втягивая голову в плечи. — Советская власть разбаловала…
— Пошли!
Архип легко поддернул мятые, измазанные травой и глиной брюки и побрел за капитаном.
Внезапно невдалеке просвистел камень, брошенный сильной рукой. Капитан проворно обернулся и поднял пистолет. Вскочив, русские возбужденно махали руками и кричали. Снова, с глухим свистом прорезая воздух, невдалеке от капитана пролетел увесистый булыжник.
Что за люди! Минуту назад они неподвижно лежали на земле и молчали, хотя капитан обещал им свободу, землю, богатую награду. А они все знали Степана Петровича, капитан фон Груббе не сомневался в этом. Он опять почувствовал, что его охватывает какое-то смутное чувство страха; Здесь все было непонятным капиталу. И облака. И эти люди. И эти леса, которые, казалось, готовы были ветвями деревьев душить немецких солдат. И этот красивый парень с озорными глазами.
Когда Архип покачнулся от удара кирпичом в плечо, капитан сказал:
— Довольно!
Солдаты дали залп в воздух, и русские крестьяне отступили.
— Камни? — спросил, надменно улыбнувшись, фон Груббе.
— Русские люди не любят предателей, — спокойно сказал Архип, вытирая рукавом кровь со щеки.