Вот и у бедняги Шоу возникли, видно, какие-то заботы, связанные со злосчастным вечерним базаром. Пау Ти-сан не принадлежал к числу командиров-либералов, потворствующих нарушителям дисциплины, и, надо думать, строго наказал Шоу.
В отряде царил дух. сознательной дисциплины. Малейшее нарушение ее становилось предметом разбирательства самих бойцов. Бойцы же выносили решение о том, чего заслуживает провинившийся. Чаще всего дело сводилось к общественному порицанию или выговору перед строем. В ходу была также такая форма воспитания и воздействия, как «признание, продумывание и осознание». В этих случаях нарушитель дисциплины выступал перед товарищами с изложением своего проступка, а затем пояснял, насколько он его продумал и к чему, осознав, пришел. Если товарищи находили, что человек продумал и осознал свою вину в достаточной степени, вопрос считался исчерпанным, больше к нему не возвращались.
Мы уже собрались предать комендантскую записку забвению, но знакомство с Габо Карсановым и Син-ли заставило нас отнестись к эпистолярному произведению, вышедшему некогда из-под пера дежурного коменданта, с интересом.
Расскажем о Карсанове. Высокий, статный, прямой, с гордо посаженной головой, с орлиным профилем, — он и сейчас, в свои семьдесят шесть лет, красив присущей старикам-кавказцам мужественной скульптурной красотой. А уж о том, каким молодцом выглядел Карсанов в прежние годы, говорить не приходится. В своем Заманкуле среди осетинских парней Габо был, конечно, первым.
Не без гордости подтвердив наше предположение, старик заметил, что жилось ему все же плохо. В самом деле, что за жизнь могла быть в крестьянском хозяйстве, где на девять отпрысков семьи, не считая отца и матери, то есть на одиннадцать ртов, приходилось три десятины земли.
Юношей Габо ушел в Минеральные Воды на ремонт железной дороги. Жил тяжело, ходил оборванный, по двенадцать часов в сутки не выпускал мотыги из рук, но не унывал, бодро смотрел на мир: его время придет.
И оно пришло, когда пришла первая русская революция. Всеобщая забастовка, волнения, митинги, горячие речи, пламенные слова о свободе, стычки с карателями. Габо с головой кинулся в это бушующее море. Но после того как революционная волна спала, когда на смену ей наступил мертвый штиль реакции, пылкому молодому кавказцу стало невтерпеж. Немало мешала и отметка в паспорте «политически неблагонадежен». С такой — ни на хорошую работу поступить, ни жизнь толком наладить. Помытарившись, Карсанов зашил в тряпицу горсть родной осетинской земли и уехал на Дальний Восток.
Поработав некоторое время в угольных копях Сучана, он за тридцать рублей купил у пьяницы-пристава «чистый», без сковывающих пометок паспорт и подался в Японию.
Ясной цели Габо не имел. Просто жаждал просторной, вольной жизни. Япония показалась ему для этого мало подходящей. Почти каждый день из Иокогамы, куда он попал, уходили суда в Америку. Легкий на подъем, Карсанов устроился на одном из них и через 10 дней очутился по ту сторону океана.
Восемь лет прожил Габо в Соединенных Штатах. Всего насмотрелся. Видел Америку с тыла, видел и с фасада, жил плохо, жил и хорошо. Очень помогла его способность к языкам. Года не прошло с тех пор, как долговязый осетинский парень высадился на американской земле, — и уже болтал по-здешнему совсем свободно. Он даже работал одно время переводчиком в суде. Работа была легкой, судья себя не утруждал, за час решал иной раз несколько дел. И за каждое — переводчик получал по три доллара. Переведешь десяток фраз с русского на английский — три доллара в кармане. Чем не бизнес!
Мы рассказываем так подробно о лингвистических успехах Габо потому, что в дальнейших событиях они сыграли существенную роль.
События эти были связаны уже не с Северной Америкой, а с Северной Осетией.
Да, как ни глушила прошлое шумная американская жизнь, Карсанов помнил о зашитой в тряпицу и бережно хранимой во всех скитаниях горстке родной осетинской земли. И когда вопли газетчиков на улице донесли до него весть о Февральской революции в России, Габо потерял покой. Он задыхался, он дня больше не хотел оставаться на чужом берегу.
Приложив всю свою энергию, Карсанов добился разрешения на выезд. Англия, потом Швеция, потом Петроград, потом поезд с мешочниками, медленно, с бесконечными остановками ползущий на юг.
Возмужавший, наученный жизнью, повидавший мир, Габо вернулся домой.
Он не очень хорошо разбирался в политике, наш друг Габо. Не все ему было ясно в спорах политических партий. Но то, что не должно быть такого порядка, когда крестьянская семья имеет на одиннадцать ртов три десятины скудной земли, а один заманкульский помещик Хаджи Хуцистов — сотни десятин тучной пашни, Габо знал твердо. Знал твердо и другое: трудящемуся человеку — что в России, что в Японии, что в Америке, что в Англии или Швеции — всюду плохо. Габо это видел своими глазами, испытал на собственной шкуре. Не годится людям та система, которая называется капитализмом.
* * *
За правильными выводами должны следовать правильные действия. И именно в действиях Карсанов был силен. В бурные дни 1918 года Владикавказ увидел «американца» Габо, как звали его друзья, командиром осетинской конной сотни. Сотня стояла сравнительно недалеко от центральной улицы, посреди которой тянется неширокий, но тенистый бульвар.
Вот шел как-то летним вечером 1918 года Габо Карсанов по аллее бульвара и услышал английскую речь. Не вымученную книжную, на которой изъясняются гимназисты — сынки местных буржуев, щеголяя перед барышнями образованностью, — а настоящую, живую, природную. Натренированным ухом Габо определил и то, что разговаривают не американцы, а англичане. Они шли небольшой группой впереди Карсанова, поглядывали по сторонам, обменивались короткими незначительными фразами.
Откуда взялись эти мистеры в большевистском Владикавказе?
Габо пошел за англичанами. Они зашли в городской сад, он за ними; они устроились за столиком кафе, он — за соседним.
Англичане держались достаточно осторожно. Хотя в кафе народу почти не было, хотя сидевший за ближним столиком Габо, со своим орлиным обветренным лицом, в черкеске с газырями и кинжалом в серебряных ножнах на тонком поясе, выглядел до того коренным горцем, что его можно было заподозрить в чем угодно, только не в знании английского языка, — разговоры их никаких служебных тем не касались.
Но кое-что они все же раскрывали. К концу вечера Карсанов уже не сомневался: перед ним английские офицеры, хотя и одетые в штатское; они приехали из Тифлиса; они относятся ко всему советскому с презрением и ненавистью.
Габо не отстал от чужеземцев и после того, как те покинули кафе. Следовать за ними, правда, пришлось недолго. Свернув через два квартала на Лорис-Меликовскую, они зашли в дом-особняк, принадлежащий, как знал Габо, одному из местных богачей.
Так что же все-таки нужно здесь переодетым, враждебно настроенным к Советской власти английским офицерам? Знают ли в штабе о них?
Взбудораженный, встревоженный, полный смутных подозрений Карсанов направился к тому, с кем за последнее время уже не раз встречался — к чрезвычайному комиссару Юга России Серго Орджоникидзе.
Несмотря на позднее время, Орджоникидзе сидел в своем кабинете и работал. Габо попросил секретаря доложить о нем.
— Что у тебя, Габо? — спросил комиссар, когда Карсанов вошел. — Почему не спишь?
— Дело есть, товарищ Серго, — сказал Габо. — Я не знаю, может быть — пустяк, может быть — не пустяк. Во Владикавказе англичане появились. Офицеры. Плохие люди.
— Почему знаешь, что плохие?
— Слушал, как разговаривали.
— Они что, по-русски говорили?
— Нет, по-английски.
— Как же ты понял?
— Я по-английски хорошо говорю, товарищ Серго. Не хуже, чем по-русски. Может, даже лучше.
— Вот как?!
Серго внимательно посмотрел на Карсанова, внимательно выслушал его рассказ, потом устало откинулся к спинке кресла, закрыл глаза, помолчал.
— Это офицеры из английской миссии, — сказал он после паузы. — Они перебрались сюда из Грузии. Туда немцы пришли, там им оставаться нельзя.
— Значит, все правильно с ними, товарищ Серго?
— Как сказать… Ты верно угадал. Очень не любят они нас. Очень хотят, чтобы нас не было. И, надо думать, кое-что для этого делают. Но сплеча рубить нельзя. Надо смотреть за ними и надо терпеть, чтобы международного скандала не получилось. Дипломатия, дорогой товарищ, дело тонкое. — Серго на минуту снова замолчал. — Знаешь, Габо, — продолжал он, — это просто отлично, что ты говоришь по-английски. Нам как раз нужен в миссии свой человек. Ты-то им и будешь.
— Я?.. Но в качестве кого, товарищ Серго? — удивился Карсанов.
— В качестве переводчика, охранителя, доверенного лица… В общем, вроде офицера связи.
После этого разговора Габо стал много часов проводить в особняке на Лорис-Меликовской.
Члены миссии относились к Карсанову с хорошо разыгрываемым радушием и плохо скрываемым недоверием. С ним шутили, вели пустые разговоры, его угощали египетскими сигаретами, но дальше холла или гостиной не пускали, от всего, чем жил особняк, тщательно отгораживали.
Однажды Габо, посидев у англичан, отправился по каким-то их делам в штаб и встретил там китайского комбата. Между ними произошел запомнившийся Карсанову разговор.
— Здравствуй, Габо, ты как раз мне нужен, — обрадовался Пау Ти-сан, относившийся к командиру осетинской сотни с дружеской приязнью. — Вопрос к тебе есть.
— Какой?
— Насчет твоих англичан.
— Моих?! Могу их тебе уступить. Совсем задаром. Бери, пожалуйста!
Пау Ти-сан рассмеялся, сказал, что ни даром, ни за деньги англичане ему не нужны, и перешел к тому, что его интересовало. Он хотел узнать, есть ли среди сотрудников английской миссии люди, говорящие по-китайски.
— Зачем тебе? — удивился Карсанов.
— В последние дни ко мне несколько бойцов приходили, одну и ту же историю рассказывают. — Пау Ти-сан понизил голос, подошел ближе к Карсанову. — Кто-то, пон