В Северо-Осетинском музее С. М. Кирова и Г. К. Орджоникидзе и в Грозненском краеведческом музее хранится немало материалов, посвященных долаковской обороне. Тут и записи воспоминаний, и альбомы с фотографиями, и многочисленные архивные документы. Из них явствует: в бою за Долаково участвовали курсанты Владикавказской школы красных командиров, грозненские дружинники и все от мала до велика жители героического селения.
Мы пытались найти в музеях упоминание о китайских бойцах, но не находили. Создавалось впечатление, что китайцы в сражении за Долаково не участвовали.
Но это не так. Ясность в вопрос внес Курмен Козырев. Сорок лет назад он был курсантом Владикавказской школы красных командиров, дрался за Долаково и сам пришел к нам, узнав, что приезжие люди собирают материалы о китайских бойцах.
На третий этаж гостиницы Курмен Магометович поднялся не без труда. Отдышавшись, он сказал:
— Вы насчет китайцев пишете? Пожалуйста, мои слова тоже запишите. Я про Долаково расскажу. Там мало китайцев было. Сейчас точно не помню — может быть, двенадцать человек, может быть, пятнадцать. Но записать все равно надо, потому что — герои. Каждый за десятерых воевал.
Курмен Магометович сообщил нам о китайских защитниках ингушского селения не так уж много. Помнил только, что они были там, что хорошо воевали, что Серго Орджоникидзе беседовал с ними. Зато он сумел передать дух братства и беззаветного самоотверженного героизма участников долаковской обороны. И об этом стоит рассказать.
Защитники Долаково держались своей спаянностью. Русские, ингуши, осетины, грузины, китайцы — они все были как одна семья, все считали себя молочными братьями.
Побратимство сопровождалось древней ингушской церемонией, которая произвела на всех бойцов неизгладимое впечатление.
Выглядела она так. Все носящие оружие собрались на площади и поклялись защищать Долаково до последней капли крови. После этого старейший из воинов восьмидесятилетний седой горец высоко поднял над головой большую чашу, наполненную молоком. Он первый приложился к ней и, отпив глоток, передал чашу кому-то из грозненских рабочих, стоявших поблизости. От грозненца она перешла к осетинскому бойцу, затем к китайскому добровольцу и дальше по кругу. Все отведали молока из общей чаши, все стали братьями.
Серго Орджоникидзе, который не ушел с XI армией, а остался на Тереке, чтобы вместе с горцами продолжать борьбу, приехал в Долаково на следующий день после церемонии всеобщего побратимства. Когда ему рассказали об этом, он попросил принести ту самую чашу, из которой пили бойцы, и тоже отведал из нее молока. Чрезвычайный комиссар и защитники ингушского села стали братьями.
Он так и обращался к бойцам, когда несколько позже обходил окопы. «Держитесь, братья, — говорил Серго, — дадим врагам почувствовать, что такое советское Долаково».
Увидев в наспех отрытом капонире нескольких китайских бойцов, Орджоникидзе удивился и обрадовался.
— Здравствуй, брат китай! — громко произнес Серго, здороваясь с бойцами за руку. Потом, повернувшись к сопровождавшему его горцу, Серго добродушно заметил:
— А ты говорил, будто все китайцы ушли в Астрахань, что в Ингушетии ни один из них не остался.
Среди китайских бойцов лучше других объяснялся по-русски молодой китаец, о котором Козырев помнил, что долаковцы звали его Сеня. Услышав слова чрезвычайного комиссара, Сеня обратился к Орджоникидзе, назвав его «большой капитана».
— Большой капитана, я скажу так: китай там, где нужно. Кому надо в Астрахань идти — пошел в Астрахань, кому надо здесь оставаться — остался здесь. Это село Долаково называется, да? Долаково для меня сейчас все равно, как место, где отец-мать живут.
— Почему? — спросил Серго.
— Потому, что здесь вчера русский, чечен, ингуш, китай вместе молоко пили, слово дали, братья стали. Тот дом, где один брат живет, для других братьев — тоже дом.
— Значит, Долаково — твой дом?
— Ага. — Сеня закивал головой.
— Крепко будешь защищать его?
— Вот так! — молодой красноармеец с силой сжал оба кулака.
Разгоревшиеся вскоре бои за Долаково показали, как верно было все сказанное китайским бойцом.
Двенадцать дней держались защитники Долаково. Хорошо написал о них Георгий Заматаев, чьи воспоминания хранятся в музее С. М. Кирова и Г. К. Орджоникидзе.
«Умирали, ясно сознавая, что на победу нет ни капли надежды, что вся задача погибающих заключается только и только в том, чтобы на день-два задержать стремительное движение белых, преградить им дорогу».
Молодой китайский боец Сеня и другие китайцы красноармейцы, что были с ним, сложили свои головы в Долаково все до одного.
20. Зима. Степь. Астрахань
трезанная от источников снабжения, зажатая деникинцами в клещи, терпящая нужду решительно во всем, разутая, оборванная, голодная, зараженная тифом, XI армия шла степью. Не той буйно расцветающей степью с изумрудным ковром трав и будто настоенным на цветах воздухом, какая бывает весной; не той пожухлой побуревшей степью, какая бывает летом; не той робко оживающей после иссушающего зноя и занесенных с моря первых дождей степью, какой она бывает осенью, а страшной в своей бесприютности зимней степью, с обжигающими ветрами, снежными буранами, морозами, бездорожьем, бескормицей, бездомьем.
Унылое серое небо, унылые серые шеренги бойцов, бесконечные обозы с обмороженными, ослабевшими, тифозными. Где-то в конце медленно одолевающего степь человеческого потока шагали солдаты Пау Ти-сана. Был среди них и наш знакомый Ча Ян-чи.
На первых порах, когда объявлялся привал, бойцы подолгу засиживались у костров, вспоминали далекие родные места, рассказывали о боях, в которых участвовали.
Но чем дальше углублялась армия в степь, тем меньше слышалось разговоров возле костров. А скоро и сами костры уже еле горели: топлива не хватало. Колючий ледяной ветер пробирал до костей. Ноги вязли в глубоком песке, перемешанном с сухим снегом. Мороз с каждым днем крепчал. Термометры на госпитальных повозках показывали по утрам 15, 20 и 25 градусов ниже нуля. Питались мясом павших лошадей. Силы людей убывали. Плохонькие шинели не защищали от холода. Каждый шаг давался с трудом.
Но идти надо. И бойцы шли, поддерживая друг друга, шли, неуклонно продвигаясь к цели.
Ни одного жилья не видно было в обледенелой пустыне от горизонта до горизонта. После дневного перехода люди валились на мерзлую землю и, тесно прижавшись друг к другу, укрывшись с головой шинелью, обогреваясь спиной соседа и собственным дыханием, забывались в тяжелой полудреме. Каждое утро, когда давался сигнал подъема, на земле оставались лежать одинокие фигуры заболевших красноармейцев. Их относили на госпитальные повозки, переполненные тифозными больными. Оружие выбывших из строя сдавали в обоз.
Но вот наступило время, когда обозные перестали принимать винтовки: некуда было складывать, не было лошадей, чтобы везти.
Так армия шла в течение месяца. Потери от голода, мороза, болезней росли с каждым днем. Путь частей через степь отмечался уже не пеплом костров, а холмиками над телами тех, кто нашел в бесприютных просторах последний привал. Оружие оставалось лежать рядом.
При виде винтовок и пулеметов, заносимых снегом и песком, сердца бойцов сжимались. Кто еле держался на ногах, проходил мимо, не оглядываясь, а те, у кого силы еще сохранились, замедляли шаг и подбирали оружие, ставшее ничейным.
Так поступали русские, так поступали китайцы. Солдаты Пау Ти-сана складывали подобранное оружие на двуколку и тащили повозку, сменяясь каждые полчаса. Для удобства, кроме пары дышел впереди, они приспособили еще два дышла сзади. Таким образом нагрузка между людьми распределялась равномерней: часть бойцов, уцепившись за передние дышла, дружно тянула двуколку, другая часть, взявшись за задние дышла, с такой же добросовестностью толкала ее.
Бойцы несли на себе не только оружие погибших товарищей. Екатерина Кузьминична Черненко, сообщившая нам фамилию «комиссара четыре глаза», в другом письме поделилась с нами воспоминаниями о героическом походе через степь.
«В китайском батальоне, — писала она, — было восемьсот китайцев и двадцать русских. Я и Надежда Михайловна Генфер были медицинскими работниками. Людей разных национальностей объединяло одно желание — защитить молодую Советскую власть. Китайцы и русские жили дружно, как родные братья. Во время тяжелого перехода в Астрахань медицинская сестра Н. Генфер заболела сыпным тифом. Транспорта не было, и китайские бойцы, сделав из своих шинелей носилки, десятки километров несли ее на своих руках».
Так шли день за днем.
Однажды на привале Ча Ян-чи был свидетелем разговора между Пау Ти-саном и командиром роты Лю Фа-ляем. Комбат спросил, сколько оружия в роте.
— Винтовками двуколка доверху забита, — ответил Лю Фа-ляй, — а пулеметов сейчас десять.
Так много пулеметов в роте никогда не было. Комбат сказал, что излишки оружия придется в Астрахани сдать.
Тогда бойцы, сидевшие поблизости, вмешались в беседу командиров. Они заявили, что оружие, подобранное в степи, все равно, что найденное. Нужно, чтобы командование оставило им пулеметы насовсем.
Пау Ти-сан не понял.
— Что это значит — «насовсем»? — спросил он.
Бойцы ответили ему:
— Мы думаем так, товарищ Пау. Когда гражданская война в России кончится, революция победит и мы вернемся домой, там оружие нам. тоже понадобится. Винтовки — ладно, обойдемся, на месте раздобудем, а пулеметы возьмем с собой. Пулеметы в Китае нам очень пригодятся.
Двадцать девятый день пути. Ледяной ветер по-прежнему вздымал тучи песка и сухого, похожего на песок снега, больно сек лицо, мешал идти; истрепанные, вытершиеся, обожженные у походных костров шинели по-прежнему били длинными полами по ногам и, казалось, только помогали холоду пробирать до костей; голод туманил мозг, винтовки оттягивали плечи, вконец сбитые сапоги до кровавых ран натирали ноги, ослабевшее тело тянулось к земле; все было так же, как на протяжении предыдущих четырех недель тяжелого перехода, но люди почему-то выглядели сегодня бодрей, шаг был тверже, слышались даже шутки, раздавался смех.