— Понимаю, Климов, — отозвался ротный. — Бархатов про войну правильно сказал… Вас, возможно, расстреляли бы. Но и его вместе с вами.
Никогда не приходилось Климову слышать столь мрачных шуток. Тем более не ожидал их от Ермакова…
Так вышло, что лейтенанту, мечтавшему о подвигах и оказавшемуся — хотя бы и в результате мрачной шутки — едва ли не преступником, осталась одна надежда — надежда на тревогу.
…Тревога! Как и всегда во время инспекции, ее ждали каждый день и каждую ночь. Офицеры держали в казармах походные чемоданы; солдаты тоже были начеку и, ложась спать, иные из них умудрялись прятать под матрац кто — противогаз, кто — малую саперную лопатку, чтоб скорее собраться по тревоге.
В один из дней поверки соседи связистов — понтонеры проявили «верх боевой готовности». После обеда, в мертвый час, кто-то из понтонеров заметил, что инспектирующий полковник завернул в казарму музыкантов. «Ага! В оркестр! Значит, за сигналистом!» — смекнул догадливый понтонер и бегом направился в роту. Через несколько минут рота во всеоружии стояла на плацу — обязанности ротного исполнял сержант, так как ни офицеров, ни старшины после обеда в роте не оказалось. Тяжелые понтонные машины, как настоящие наземные крейсеры, разбудили своим ревом едва не половину гарнизона…
…Инспекторская комиссия долго выбирала момент, чтобы захватить врасплох бдительный гарнизон. Тревогу объявили под утро, на пятые сутки. Огромный организм дивизии проснулся, ожил и застучал сотнями сердец-моторов в считанные минуты. Тысячи тренированных людей, на бегу натягивая амуницию и оружие, заняли свои места, готовые к походу и к бою.
Но поход отменили. Для Климова это значило: отменили последнюю надежду на подвиг.
Где-то за казармой сигналист протрубил отбой тревоги и тут же, не переводя дыхания, весело сыграл на завтрак.
В районе и области начиналась посевная, и военную махину решили не выпускать — из опасения за распаханные поля…
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
В воскресенье, последнее перед Первомаем, два взвода линейной роты отправились на большак сажать вдоль обочин трехлетние липки. Ушли с песней, взяв «на плечо» лопаты с новенькими белыми черенками.
Капитан Ермаков, один оставшийся на плацу, посмотрел вслед уходившим взводам и усмехнулся, вспомнил: это старшина Грачев, чтоб не износить табельного инструмента, приготовил для посадок особые лопаты. «Они с белыми ручками, будто сестрицы из медсанбата, — сказал старшина. — Полагаю, с этаким персоналом любому деревцу привлекательней начинать дальнейшее прохождение службы». А потом прибавил: «И погодка нынче для лесоводства подходящая, посредственная, или то есть вполне удовлетворительная. В аккурат, как инспекторская оценка нашей роты и батальона!»
Ермаков так и не смог понять: издевается или простосердечно балагурит старый солдат. Старшина прибегал к витиеватому слогу и народным словечкам лишь для шутки или скрытой издевки. Знал он многие говоры и, как утверждали, три языка: русский, украинский и — «родной старшинский». По крайней мере, все новобранцы понимали старшину с первого слова…
«Посредственная погодка!» — вспомнил капитан и невесело усмехнулся. Низкая пелена неба почти не отличалась по цвету от серого кирпича казарменных корпусов.
…Внутри казармы — пусто и холодно. Простыни и подушки белели свежо, по-зимнему, словно январский снег. Одинокий дневальный, замечтавшийся на скучном своем посту, поспешно вскочил с табуретки и неловко отдал честь, завидя в дверях командира роты.
Капитан не остановился, не сделал выговора, а только на мгновение сдвинул белесые брови и прошел молча в глубину казармы — в ротную канцелярию.
Два солдата, без лишнего шума, чтоб не привлечь ненужного внимания, вынимавшие из окон зимние рамы, удивленно переглянулись.
— Что с ним? — кивнув вслед капитану, спросил один из них. — Серьезный — смотреть не хочет!
— Экая редкость: на тебя смотреть! — отозвался другой.
— А может, дома у него что? — Дюжий, с добродушным румяным лицом солдат Никитенко был явно озабочен загадочной хмуростью ротного командира. Он поскреб толстыми пальцами круглый подбородок, обвел рассеянным взглядом аккуратно заправленные койки и только после этого стал снова не спеша отковыривать со стекол засохшую замазку.
Через минуту ему надоело работать молча: не поворачивая головы, он скосил в сторону товарища спокойные, наивные глаза и спросил:
— Как думаешь, Гребешок, если бы мы в Крыму, например, служили — пришлось бы нам над рамами потеть?
Гребешков, с кряхтением выставлявший очередную раму, не расслышал. Никитенко посмотрел на него долгим изучающим взглядом, но вопроса не повторил: пропала охота. Удивительный парень, этот Гребешков: работает без оглядки!
Раздумье солдата нарушил старшина Грачев. Он появился как раз в тот момент, когда Никитенко совсем уже собрался работать быстро, без оглядки, как и Гребешков.
Старшина неслышно вынырнул из канцелярии, повернул направо и налево серую от седины голову и вырос перед солдатами — рассерженный, с поднявшимися кончиками усов на полном, с рябинками лице.
— Гребешков, почему до сих пор рамы не сложены? — по-особому четко, налегая на «р» и глотая гласные, выговорил старшина. У него выходило: «Грребешков, прр, ррамы». — Никитенко! Разве можно так портреты снимать? Штукатурку ободрали!
Виновато опустив руки по швам, солдаты промолчали.
— То-то! — старшина окинул притихших подчиненных победным взглядом. — Ишь! На кухне проба небось готова, а у них — не в шубе рукава!.. К обеду завершить. Ясно?
— Так точно! — невесело, но в один голос ответили солдаты. Старшина улыбнулся в усы. Ушел.
— Гребешок, а что такое «не в шубе рукава»? — спросил Никитенко, когда усач удалился.
— Попало на родном, старшинском, — сказал Гребешков.
Никитенко озадаченно рассмотрел царапину на степе и со вздохом заключил:
— Царапину — это капитан заметил. Старшина близорукий, ему ни в жисть не увидать… Гребешок, а как капитан доглядел? Ведь смотрел, как на параде — только прямо…
— Он не только царапину — и тебя, толстый, насквозь через дверь просматривает!
— Не бреши! Просматривает! — неуверенно возразил Никитенко. — Гипнотизер он, что ли?
Формула солдатского оптимизма — «Не унывай!» — вдвойне обязательна для командира. Капитан Ермаков не унывал, но был чертовски, постыдно зол, и это заметили еще с утра.
— Вот и оценка нам такая, церковнославянская — «удовлетворительно» — длинная, как молитва, — сказал Ермаков, отвечая на какой-то пустячный вопрос лейтенанта Борюка.
Никто не верил, что капитан злится из-за оценки. Во-первых, после провала на химической подготовке нельзя было ожидать лучшей; во-вторых, оценка все-таки положительная…
Хмурость ротного тем более бросалась в глаза, что во всем гарнизоне после инспекторской наступила передышка. Готовились к празднику, к переходу в лагерь. Настоящим отдыхом это нельзя назвать, но люди радовались: куда ни шло, а все же приятней окапывать тонкие саженцы, чем отрывать в мерзлом грунте ячейку для стрельбы; куда сносней тащить на склад кипы зимних штанов, чем ползком волочить за собой катушку с кабелем или салазки с пулеметом…
Третий взвод работал позади казармы. Оборудовали спортивный городок. Капитан Ермаков пришел сюда, и первое, что увидел, была длинная белая папироса в зубах некурящего Климова. Не эта ли папироса обозлила ротного?
— А почему Гребешков работает в казарме? Ведь он комсорг у вас? Почему не со взводом?
— Его взял старшина…
— Ах, старшина! — усмехнулся ротный. — Такой парень, огня на десятерых, а вы его старшине отдаете… Я бы такого только генералу отдал — и то, если б сильно попросили!.. — И не выдержал, крикнул: — Да бросьте вы в конце концов эту несчастную папиросу!..
С совещания командиров частей, где подводились итоги инспекторской, майор Бархатов вышел невеселый, разобиженный.
В огромном докладе инспекторской комиссии нашлась единственная строчка, в которой отмечались успехи, достигнутые батальоном связи: «Образцовое содержание служебных помещений и территорий…» А в остальном — сплошные недочеты. Даже ведение документации признали «устаревшим и неповоротливым».
Но в особенности досталось «за отсутствие всяческой заботы о выращивании отличников». Майор понимал, что с отличниками — он действительно проморгал, но обвинять его в том, что он якобы мешает Ермакову, было уж слишком. Ермаков, видите ли, в прошлом году командовал отличным взводом, а теперь один из взводов его роты «обнаружил неподготовленность к химической и противоатомной защите»! Ну и что же? Значит, рановато дали ему роту!
Но Ермаков будто околдовал начальство. На перерыве сам начальник политотдела и тот твердил майору Бархатову:
— На него жмите, на Ермакова: он — может!
Бархатов отговаривался:
— Мы, товарищ полковник, имеем более опытных офицеров. А Ермаков пока еще молод…
— Молод?.. Ему, не соврать бы, двадцать семь? И фронтовик. В эти годы люди водили дивизии!
— Я, товарищ полковник имею в виду незначительный срок командования ротой. И потом… современные требования…
Никогда майор Бархатов не бывал так искренен, как произнося эти слова. «Современные требования!» Кому же понимать их, как не майору Бархатову? Из года в год повторяя их, он свыкся с ними, как с родными. Он помнил, какими были «современные требования» в каждом году, начиная с тридцать девятого. Например, в сорок шестом требовали короткой стрижки; в пятидесятом — строго спрашивали за караульные помещения; ну а нынче — подавай отличников и не поодиночке, а целыми подразделениями!.. Что ж! Майор Бархатов исполнит и это требование, хотя и не будет настолько опрометчив, чтобы возлагать надежды на легкомысленного Ермакова.
В своем мнении о молодом капитане комбат также был искренен. Он не отрицал удачливости Ермакова и не считал его выскочкой или пройдохой — карьеристом: карьеристы в ротах не служат. Ермакову просто повезло: по прошлым отличиям его хорошо запомнило начальство. И никто, кроме Бархатова, не заметил в нем легкомыслия и фокусничества.