— Польстил он неуместно, это верно…
— Думаешь, лесть меня разозлила? Лесть — это как дурной запах, когда дрянцо внутри.
— Зачем же так резко, с первого взгляда?
— Резко? Может быть, — признался Ермаков и стал говорить спокойнее. — Лицемерия в этом красавчике хоть отбавляй. Громкие словечки он знает: даже на тебя подействовал. А мне знаешь что больше всего в нем не понравилось?
— Что?
— Как он стоял, не понравилось.
— Руки по швам? Обыкновенная стойка «смирно»…
— Нет, не обыкновенная. Ты заметил, как он шею выгнул? Словно половой в уездном трактире…
— Не заметил. Да ведь это тонкость. Мы ведь не на плацу.
— Тонкость? Нет. Это дело принципа. Стойка «смирно» не может унизить человека, ибо в сущности своей она выражает напряженную готовность к выполнению долга. По-солдатски «смирно» я бы встал даже перед врагом. Это гордая стойка…
Борюк ответил раздумчиво:
— Если у этого Гуськова столько недостатков, нужно было прямо сказать ему о них. Поговорить пообстоятельней, предупредить…
— Э, дорогой, была и у меня такая мысль. Только сразу я от нее отказался, как его увидел. Хитрит, — думаю, — ну-ну, хитри! Посмотрим на тебя в твоем репертуаре. Вот и предстал он, весь как на ладони. Я его сквозь три оболочки увидел, а внутри у него знаешь что? Обыкновенная трусость. Да-да, не удивляйся: у хорошего труса всегда три оболочки: сверху — хитрость, затем — наглость, а внутри — малодушие. Наглость, между прочим, помогает иногда, особенно при женщинах, сойти за храбреца.
— Так уж, при женщинах! Это, право, ни к чему! — возразил Борюк. — Парню двадцать три года. Из культурной семьи. Два курса техникума. Нужно поговорить с ним, втолковать!
— Поговорим, — сказал Ермаков. — Только лучше для него, если он поймет, что разговоров больше не будет… Я его к Климову определю: пусть и Вадим наш на нем зубки наточит!..
Рядовой Бубин, о котором его прежний взводный Лобастов говорил, что он «в общем, неисправимый», выглядел нескладно: широкие плечи поданы вперед, длинные, с большими ладонями руки казались вывернутыми к груди. Он был низкоросл и крепок. Он стоял перед офицерами, и Ермаков, учитывая недавнюю оппозицию Борюка, делал солдату замечания:
— Поправьте пилотку: звездочку на два пальца от бровей. Подтяните ремень. Ладони полусогнуты. Вот так. Пятки вместе, вплотную…
Солдат с мрачным выражением на темном, с оспинками лице медленно, с неохотой выполнял указания офицера.
— Все равно ничего не выйдет, — хмуро произнес Бубин. — Со мной полтора года мучаются!
— Выйдет, все выйдет! — ободрил солдата Ермаков.
— Уж вышло! — сказал Борюк. — На солдата еще не похож, а новобранцем считать можно.
— Только взысканий у него — на взвод старослужащих хватит, — заметил капитан. — Неужели так полюбилась гауптвахта?
— А что мне гауптвахта? — исподлобья блеснув колючими глазами, сказал Бубин. — Я и в тюрьме сидел.
На этот раз не новичок, а офицеры с трудом выдержали его упрямый, пронизывающий взгляд.
— За что сидели? — спросил Ермаков.
— За кражу.
— А на гауптвахте?
— За попытку невыполнения приказания.
— Да-да… — процедил Борюк. — А скажите, Бубин, вы не скрыли судимость, когда вас в армию призывали?
Солдат неуклюже пожал плечами: пустое, мол, спрашиваете. Потом испытующе посмотрел на офицеров и ответил медленно, растягивая слова, будто отвечал в сотый раз и в последний:
— Я ничего не скрывал… я… военкома упросил. Стоящий человек, этот военком…
С Бубиным говорили долго. И уже с первых слов оба офицера поняли, что новичка нужно определить только в первый взвод — к Борюку.
Солдат неуклюже мялся на стуле, невнятно и неохотно отвечал офицерам и слушал их равнодушно, с видом человека, привыкшего терпеливо переносить пустые речи. Когда солдат ушел, Борюк невесело усмехнулся.
— Все-таки, этого Бубина я понимаю… С двенадцати лет — глава семьи: кормилец… Счастье, что от Лобастова его взяли…
— Да, счастье, — тоже усмехнулся Ермаков.
— А вот Гуськов мне непонятен, — признался Борюк. — Откуда в нем дрянцо это?..
— Откуда, спрашиваешь? А мне вот Воркун одну подробность сообщил: этот Гуськов ежемесячно получает из дому по пятьсот-шестьсот рублей. Хороший довесок к солдатским червонцам. И заметь: оклад у его папаши — девятьсот с небольшим. Папаша — завмаг. Мать — домохозяйка. Вот и спрашивай: откуда у таких добрых родителей такое негодное дитя?
Борюк посмотрел на капитана застывшим, соображающим взглядом.
— Что вы имеете в виду? Родители жертвуют для него всем? Или… — парторг покривил рот, выбирая выражения. — Или имеете в виду… дурной пример?
— Не знаю. Не следователь, — ответил Ермаков. — Ясно одно: кашку, сваренную добрыми родственниками, расхлебывать нам… И между прочим, делать отличную роту…
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Почти накануне праздника Климов решился на отчаянный шаг. Он снова отыскал на окраине Болотинска тихий домик и спросил там медицинскую сестру по имени Настя. Его провели в маленькую светлую комнатку, служившую не то библиотекой, не то гостиной или красным уголком. Настя появилась вскоре, и он сразу ее узнал, хотя фактически видел ее впервые. Облик живой Насти совпал с вымышленным, сложившимся в представлении Климова неизвестно когда и неизвестно как… Кругленькая блондинка; в красивых серых глазах — неожиданная, молчаливая боль; она смогла крикнуть Лобастову: «Негодяй!» — и заплакать…
Климов извинялся. Слова, придуманные заранее, теперь звучали смешно. Настя слушала, не скрывая грустной усмешки. В сущности, он просил ее о том, чтобы она помирила с ним Артаняна.
Она спросила:
— А Артанян что (она называла его — Артанян), не хочет с вами мириться? — Климову показалось, что Настя скрыла, поджав губы, неуместно светлую улыбку и сама усмехнулась произнесенному по-детски слову «мириться».
Все действительно получалось слишком по-детски. Или, может быть, наоборот… Настя ни словом не вспомнила о том случае, для нее он будто бы не имел никакого значения. А с Артаняном она сама в ссоре… Климов ни в чем не успел разобраться, а тут новый сюрприз:
— Не нужен нам Артанян. Я вас с Борисом познакомлю. Это будет лучше.
Климов густо покраснел, тут же услышав ласковое:
— Боречка-а! А Борь?..
«Значит, у нее в комнате мужчина?.. Пока я тут изъяснялся…»
— Ну знакомьтесь же… Боречка, скажи дяде, сколько тебе лет?
— Тли лета…
Климов открыл рот, боясь расхохотаться и напугать белоголового малыша, важно вышагивавшего откуда-то из-за стола.
— Боречка, не нужен нам Артанян? — спрашивала мать. Малыш кричал:
— Нужен, нужен, нужен!..
В монастыре Артанян впервые заговорил с Климовым, но разговор вышел такой, что не обрадовал.
— Эх, ты! — сказал Артанян. — А еще стихи пишешь! Про любовь! А сам пьянствуешь и таскаешься с Лобастовым по бабам!
— Я только один раз… — начал было Климов.
— Напиши об этом беленькой, которая на фото!
А Климова и не примирение вдруг заинтересовало:
— Скажи, это Настю ты называешь «бабой»?
— Дурак! Мальчишка! — крикнул Артанян, готовый броситься на Климова с кулаками. Ему не хватало слов. — Гадкий мальчишка! Идиот!..
…Мир не состоялся, хотя обедали они вместе. Накануне праздника одиночество становилось особенно тягостным. Была мысль: самому напроситься на дежурство. Завидовал солдатам: у них праздник был расписан по минутам, и некогда было тосковать. День провел с солдатами. Стало легче, но не надолго. Гарнизонный радиоузел начал предпраздничную передачу. Радио на плацу и в казарме гремело о героях дня — об отличниках.
После обеда получил поздравительное письмо от Маши. Стало еще тоскливей.
Вечером его вызвали в канцелярию. Ермаков, Борюк, Артанян — все были в сборе.
— Мы вот что решили, — сказал ротный. — Встретим май вместе. У меня. Вы не против?
— Я… с удовольствием, товарищ капитан, — ответил Климов.
В эти дни Климову необыкновенно повезло на знакомства с детьми. Едва появился он у Ермаковых, командир первой Воркун представил лейтенанта вихрастому мальчугану — своему сынишке:
— Смотри, Тарас. Это дядя Вадим. Чемпион батальона по лыжам.
— Батальона? — уточнил Тарас. И потащил Климова в комнату, отведенную для детей. Сколько их тут было! Усатый старшина Грачев, тоже оказавшийся пленником детской, весь в медалях, весь в нависших на него ребятишках, картинно рассказывал что-то про серого волка.
Тарас тоже кинулся было к усачу, но остановился, застеснявшись Климова.
— Про волка?.. Это для девочек. — Вздохнул и предложил: — А вы про войну чего-нибудь знаете?.. Дядя Ваня знает — у него вон сколько медалей! — а рассказывать не хочет…
Может быть, маленький Тарас и юный Вадим и успели бы найти общий язык, но власть в детской перешла к новому лицу — подвижной старушке с добрыми, смешливыми глазками.
Лейтенант неумело потрепал мальчишечий вихор:
— Про войну потом… Ведь мы еще увидимся?
— Да, — уверенно ответил Тарас. — Увидимся. Мне немного осталось. Осенью папа обещает отдать меня в суворовское училище…
…Праздничный стол накрыли на большой застекленной веранде. Первый тост подняли за Первомай, второй — за Николая Борюка, которому утром на плацу объявили о присвоении звания «старший лейтенант».
Рядом с Климовым сидела молоденькая учительница — подруга хозяйки дома.
— Меня зовут не Вера Ивановна, а Вера Павловна, — объясняла она лейтенанту. — Чернышевского читали? Я другая Вера Павловна. Преподаю литературу…
Климову нравилась соседка. Ему вообще с самого начала нравилось в этом доме и за этим столом. А когда старшина Грачев, расправив усы, затянул знаменитую фронтовую «Землянку», Климов вспомнил маленького Тараса, с восторгом ожидавшего рассказа о войне.