Солнце палит нещадно, а в противогазе не почувствуешь ни случайную тень одинокой сосенки, ни дуновения лесного ветерка. Ни глотка, ни капли холодного свежего воздуха. Резина маски липнет к потному лицу. Пудовая катушка тянет вбок, ремень карабина натирает мокрую шею.
Гребешков скрылся из глаз. А Никитенко не должен отставать, потому что у Гребешкова скоро кончится катушка. Но Никитенко отстал. На половине первого километра он уже не бежит, а смешно топчется на месте. «Мертвая точка. Нужно второе дыхание», — вспоминает он наказ сержанта. Но второе дыхание не появляется, и Никитенко думает, что ему хватило б и первого, если б не проклятый противогаз…
Сапоги путаются в траве. Ах, до чего ж густая, мокрая трава — тут и озерцо рядом… А сейчас не соревнования, а просто тренировка… Ну что ж, если и исключат из команды? Только жаль: посмеются ребята! И — ноги подкашиваются: никакая сила не понесет солдата Дальше…
А позади — треск сучьев и гулкий топот сапог. Сержант Крученых. Ни слова, ни звука. Только хриплое дыхание сквозь противогаз. Словно клещами сжал локоть Никитенки. «Вперед! Делай, как я!» — не услышал, а понял солдат выразительный и без слов сержантский приказ: «Шире шаг!»
Они побежали — в ногу, одновременно ступая на землю. Сержант не выпускал локтя. Он протащил Никитенко сквозь десяток «мертвых точек», и солдату было не до счета — которое дыхание распирает ему грудь: второе или, может, уже двенадцатое… Кажется, он слышал, как под напором выдохов всхлипывает на голове тугая маска…
…На конечном пункте, где полагалось произвести отстрел по мишеням, Никитенко послал пули «в белый свет, как в копеечку». Промазал. Но сержант не корил промахом. А лейтенанту Климову ответил в телефонную трубку:
— Никитенко? Живой! Бегает, как лось, только хруст по лесу!
— Слышь, Кит! Тебя лосем назвали. Это что: повышение?
— Отвяжись, парень! Видишь — кончается Кит, как судак на сковородке…
Никитенко лежал на спине, раскинув руки, выставив к солнцу большой белый живот. Изнемогал. Рядом, разбросанные на кустах, сушились гимнастерка, майка, портянки. Перекур двадцать минут…
— Кит, живот спалишь!..
— Отвяжись. — Кто-то защищал Никитенко: у самого не ворочался язык.
— А что, Гребешок, как думаешь: когда солдату легче служилось: прежде, скажем при Суворове, или теперь?..
— Теперь.
— А почему? Думаешь — автомобили?
— Я тоже так думаю: атомный век! Нажал кнопку… Взвалил мешок на плечо, — и — попер!..
— Мешок-то я попру, — неожиданно отозвался Никитенко.
— Гляди-ка: живой! Значит, сержант не ошибся…
— А я подумал, обманывает Крученых лейтенанта!..
— По-моему, братцы, при Суворове лучше: ни катушек, тебе, ни противогазов!
— Зато штаны узкие.
— Никогда солдату легко не жилось…
— И правильно. Ненужное это занятие: противогаз — к чему он? Другое дело — водолазный костюм… И все же теперь лучше…
— Кит опять помер…
— Отвяжись от него.
— Сегодня он свое дело сделал… А чем же — лучше-то?
— Конечно, не в автомобилях дело. Мы, брат, по таким дорогам ездим, что больше они, то есть автомобили на нас катаются, а не мы на них…
— Это верно. Как на сегодняшней просеке.
— А лучше потому, я думаю… Одним словом, каждый понимает, для чего служит…
— Ну-ну, это ты как комсорг…
— Верно говорит… А если б не понимал, то никто и никогда не заставил бы меня вот эти катушки… и этот вот… резину, одним словом, на голову натягивать!.. Ясно?
— Заставил бы!.. Сержант Крученых… — опять отозвался Никитенко загробным голосом.
И солдаты рассмеялись. Перекур кончился.
Разная бывает вера в человека… Лейтенант Климов и сержант Крученых, вдвоем, так отчаянно верили в людей, что нечаянно могли загнать их до седьмого пота.
Бывало, от усталости шатались, но не падали.
Здоровая физическая нагрузка, здоровый сон и пища и круглые сутки лесной, настоянный на сосне воздух делали железными организм и душу.
Жизнь шла своим чередом, не богатая удовольствиями солдатская жизнь… По вечерам пели, где-нибудь тосковала гармошка, а в курилке, когда собирались там Гребешков и Никитенко с товарищами, ребята грохотали от смеха — на зависть динамитчикам-саперам…
Ожидали большого праздника — юбилея дивизии — ожидали больших учений. Никто не мог предвидеть, что произойдет скорее: праздник или учения? Знатоки предсказывали, что и то и другое совершится в один день: дивизию поднимут по тревоге в день праздника. Знатокам никто не хотел верить.
Люди, в силу своей профессии обязанные помнить о постоянной угрозе страшного несчастья войны, с трудом допускали мысль, что кто-то сможет нарушить их лагерный праздник…
…В конце июля в лесном автопарке рядом с маленькими броневичками связи встали новенькие зеленые грузовики с закрытыми будками вместо обычных кузовов.
По приказанию комбата к машинам назначили отдельного часового. Под их мифическим названием — «Циклопы» — скрывалась радиолинейная аппаратура. На машины поглядывали с любопытством. И вовсе не потому, что ждали от них облегчения солдатской судьбы, хотя, по совести, некоторые надеялись и на это. Кабельные пудовые катушки теперь отслужили свое, и если их оставили в батальоне, то, наверное, только для соревнований: ведь нужно все-таки утереть нос показному взводу Лобастова!..
Вопреки надеждам к новым машинам допустили немногих счастливчиков. Самых грамотных, с десятилеткой или техникумом. Правда, Бубин, с тремя классами, тоже напросился в механики, хотя почему-то со своей просьбой обратился к Гребешкову.
Комсорг не сумел сослаться на свою неправомочность.
— А ты, дружище, с физикой и алгеброй знаком? — спросил он в надежде, что Бубин сам откажется от своего намерения.
— В школе я этого не кончал, — признался Бубин. — Да, говорят, лейтенант Климов очень понятно объясняет… И сам бы я наверстал. Я электротехнику по книжке читал — разбираюсь.
— А как у тебя строевая? — опросил Гребешков, знавший и эту слабость Бубина. — Учти, механикам некогда заниматься шагистикой, а на поверке и с них спросят.
— А ты проверь, — сказал Бубин.
Гребешков скомандовал: «Налево», «Направо», «А теперь пройди мимо той сосны и отдай честь, как будто сосна — командир батальона».
Бубин старательно и точно выполнил команды. Пришлось просить за него. Борюк и Ермаков дали свое согласие, лейтенант Климов принял новичка с громадной охотой. Еще бы! Только такой задачки не хватало взводному для полного счастья!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
На тенистой лужайке, под соснами, в тылу построившихся в ряд новеньких зеленых машин, состоялось собрание ротной партгруппы. На повестке — освоение «Циклопов». Комсомольцу Климову дали пятнадцать минут для доклада, он уложился в десять. Держался строго, говорил лаконично и сухо. Все, кажется, удивились, когда парторг Борюк, вообще не любивший реплик, вдруг сказал:
— Не волнуйся, Климов. Здесь все свои, коммунисты…
Нужно было очень пристально приглядеться, чтобы заметить в лице лейтенанта несколько необычную бледность и едва уловимое напряжение во взгляде.
После собрания капитан Ермаков остановил Артаняна:
— Надо поговорить.
— Секретно, товарищ капитан?
— Секретней, чем «Циклопы». О Климове. Что с ним? Не влюблен, а?
— Он всегда влюблен. Разве кому-нибудь еще неизвестно, какой он любвеобильный?
— И влюбчивый? — капитан усмехнулся. — Я серьезно, Артанян. Мне кажется, сегодня Борюк не случайно заметил…
— Сегодня Вадим влюблен в «Циклопы»…
— Это я знаю… — Ермаков помедлил, взглядом давая понять, что речь идет о неясном и щекотливом деле, что шутки и болтология вообще могут этому делу лишь повредить. — Позавчера затащили меня на репетицию наших танцоров. Вы туда не заглядывали? А надо бы… У Климова партнерша — ему под стать. Пока на сцене, конечно. Вы не знаете эту женщину? Супруга майора Бархатова… И вот что случилось: не узнал я нашего лейтенанта в ее присутствии…
Оцепеневший было Артанян замахал руками:
— Нет, нет. Невозможная аналогия! Он стихи пишет, Машеньку свою ждет. На богиню не променяет. Я ее видел — замечательное фото! Невозможно забыть!
— Да? — Ермаков прищурил глаза. — Это к лучшему. Фотография, значит, у него? А то хозяйка, Прасковья Андреевна, за нее беспокоилась… Забудем этот разговор, Артанян?
Одну за другой Климов пропустил три репетиции. Пришел на четвертую, и ему ответили: «Отменена, до субботы».
…Выдался вечер — долгий, свободный июньский вечер. Такой тихий, теплый, что ни к чему не тянуло: ни к стихам, ни к турнику. Артанян едва утащил Климова искупаться на озеро.
— Ты что, с температурой сегодня? — спросил на берегу. — Не похож на себя! Меланхолия?..
Климов думал о Маше. Но в какой-то странной связи со словами «отменили репетицию». Какое отношение имели эти слова к его тоске по той единственной, что осталась в Москве? Почему эти слова мешают ему думать о ней? Может быть, дело не в словах?
Тенистая бухточка глубоко вдавалась в поросший кустарником берег. Шум лагеря почти не доносился. В лесу начинались сумерки, а впереди сквозь редкую решетку сосновых стволов сверкала, словно огромное красноватое зеркало, озерная гладь.
Климов первым бросился в воду. Вода в бухточке была холодная, чистая, родниковая. Артанян, поглаживая волосатую грудь, медлил на берегу.
— Ну, как тэбе водичка? — кричал Климову. — Меланхолия исчезла?..
Климов окунулся с головой. Нырнул и достал грудью ледяную глубину. Словно жидкий огонь обтекал мускулы, но только обтекал, не проникая внутрь.
Вышел на берег. Озеро пламенело еще сильнее, будто охваченное пожаром. Позади, в лесу, густели сумерки.
Родниковая вода лишь придала отчетливость мыслям. Этого хватило на то, чтобы понять свои чувства, признаться в них самому себе. Почти не страшась, он представил крайности, границы. Маша далека, он устал ее ждать. А те ощущения, которые он испытывал, встречая Валентину Юрьевну, вовсе не походили на чувство уверенности и свободы, каким он мог похвастать еще недавно, когда в первомайскую ночь провожал молодую учительницу. Вот даже Артанян заприметил неладное…