Климов не удивился, услышав слова друга, произнесенные будто в ответ на его самые потайные мысли:
— Понимание собственных чувств и желаний — отнюдь не вершина человеческого самопознания. Так же, как и исполнение всяческих и любых желаний — еще не признак счастья. То и другое лишь ступеньки, которые могут вести и вверх, и вниз, и даже вбок. Например…
Климов улыбнулся. На какую-то минуту мокрый и волосатый Артанян показался ему пророком, вылезшим из омута и провозглашающим с берега мудрость бытия.
— Жару и усталость как рукой сняло. Налицо омоложение и избыток сил, — Артанян величественным взором и жестом обвел пламенеющее озеро. — Какая красота! И…
Климов покачал головой и едва не рассмеялся. Артанян вечерами штудировал каких-то философов, а теперь по инерции «мыслит» и блаженствует после купания — а он, Климов, чуть не поверил в какое-то сверхобычное значение его слов.
— Можно подумать, что ты готовишься в Сократы, а не в военные инженеры, — сказал Климов. Артанян лишь ухмыльнулся и продолжал:
— В данном случае красота и гармония природы заставляют меня зверски тосковать и удивляться: почему нету здесь моей…
— Насти? — тихо договорил Климов.
— Догадался, — подтвердил Артанян, отвергая вопросительную интонацию в голосе товарища. — Скажешь опять, что о любви нельзя заявлять громко? Нельзя о ней орать, да?
Климов промолчал. Он знал, что Артанян сам ответит на все вопросы — и на те, которые ему все равно не успеешь задать. Артанян был в ударе. Он в самом деле походил на пророка, обращающего язычника Климова в свою веру. Он лишь упомянул имя Насти, как идеал, а потом его проповедь мало чем напоминала Песнь песней. В его рассказе переплелись изречения древних мудрецов и армейские анекдоты, реалистические подробности, достойные «Декамерона», и плохо замаскированные цитаты из волшебных сказок. Климов так и спросил:
— Это не из «Тысячи и одной ночи?»
— Нет, — закричал Артанян. — Это из жизни, из моего личного жизненного опыта!
Трех примечательно красивых женщин встретил на своем жизненном пути лейтенант Артанян. Первую — в ранней юности. Золотые погоны еще не сверкали на его плечах. Анаит — звали его ровесницу. По совету родителей она сказала ему: «Артанян, добудь себе славу, ты получишь мой поцелуй!» Через три года в погонах с двумя славными серебряными звездочками он приехал за поцелуем, но получил несравнимо большее — все, о чем смел мечтать. Правда, к тому времени Анаит успела выйти замуж за директора магазина — могучего старца, завоевавшего переходящее знамя райторга. Этому знамени осталась верна Анаит и не захотела делить славу Артаняна в далеком северном гарнизоне.
Вторую красавицу звали Зинаида, по танцверанде — Зизи. Артанян не брал призов за вальсы, но однажды Зинаида пришла к нему на квартиру, и там он ей понравился. На целый месяц она забыла о танцах, а когда вернулась на веранду — очевидцы свидетельствуют — искала партнеров, похожих на Артаняна — не блиставших грацией, но крепко сколоченных и с пламенем в черных глазах.
Третьей была неприступная Нонна. Нежная и умная блондинка. Совсем не химическая, в ней все было естественным — и локоны, и зубы, и голос, которым она произносила: «Нет, нет. Только не это. Мы должны узнать друг друга». Ради нее и рядом с нею, осыпая ее лобзаниями, Артанян перенес титанические муки. Уже пришла к нему ночь награды, уже остались считанные часы до свадебного пиршества, когда узнал счастливый Артанян о двух несчастливцах, проходивших в одно время с ним приемные испытания по единой программе. И пришлось по-братски разделить с соревнующимися женихами вино, приготовленное для брачного пира…
— Сказочки пошлые, — сказал Климов, терпеливо дослушавший товарища. — Советую для романтичности вставить что-нибудь о гаремах, башнях, веревочных лестницах…
— Краснеешь, да? Стыдишься? — почти с удовлетворением сказал Артанян и печально вздохнул. — Были башни. Были веревочные лестницы. Как ты не веришь? Директор магазина держал Анаит в самой настоящей башне, за высоким каменным забором и под стражей, состоящей из свекрови и дипломированного волкодава. Как тебе? Каждую ночь Анаит бросала мне целый новенький канат, чтобы волкодав не успел его перегрызть.
Климов посмеялся. Артанян нахмурился и стал молча одеваться. Запас красноречия иссяк, но он еще погрозил Климову:
— Послушай, не радуйся, что я замолчал. Я тебе еще кое-что расскажу, когда вернемся в палатку!..
…Под сапогами шуршала сочная трава и звонко трещали сучья, когда они, уже посвечивая фонариками, возвращались в роту. Лагерь затих внезапно — последний протяжный сигнал трубы унес с собою последние шепоты и шорохи.
В палатке Артанян долго рылся в учебниках и конспектах, искал какие-то записи, а какие именно — не сказал. Так и улегся спать, не найдя ни слов, ни записей.
Хуже всего, если и на утро — опять те же мысли. Тут еще и Артанян с вечера наговорил всякой всячины, плюс дурной сон… Климов был один в палатке, прибирал постель. По привычке нанес несколько ударов жесткой, как дерево, своей подушке — прямой удар, хук левой, апперкот… Подушка подскочила кверху, шлепнулась в угол, Климов полез за нею и увидел за тумбочкой залетевший туда исписанный тетрадный листок. «Вот она, потеря», — догадался и хотел уже положить листок в стопку тетрадей. Микроскопический почерк, условные сокращения, математические значки. Артанян готовит шпаргалки? Почти не задумываясь, попробовал расшифровать первую фразу: «Нег. Вад. осл. гол. заб. фото». Вышло неожиданно — легко, хоть смейся: «Негодяй Вадим ослиная голова забыл фото». Он и засмеялся было, но уже не выпускал листка из рук. Забыл о завтраке — шпаргалка оказалась настоящим математическим исследованием его, Климова, поступков и поведения, вплоть до аппетита в последние трое суток. Упоминалась таинственная «гипотеза капитана Ермакова». Нетрудно было увидеть, что шпаргалка заключала в себе и основные тезисы вчерашних речей Артаняна — по пунктам перечислялись «добродетели» Анаит, Зизи и Нонны, а после «добродетелей» следовало задание (подчеркнуто и без сокращений):
«На этих трех мрачных примерах показать ошибочность и пагубность случайных увлечений».
(Двумя днями позднее Артанян сознался. Он придумал все, кроме имени Анаит. Он и возмущался — зачем Климов приписывает ему грубиянство: «Осл. гол.» — это «ослеп голубчик!»)
…Теперь Климов еще не знал, благодарить ли ему Артаняна за его наблюдения и опыты или негодовать. Во всяком случае, тот потратил немало времени и частично наказал себя сам. Чтобы наказать его еще больше, Климов достал из полевой сумки фото белокурой школьницы и укрепил его на видном месте. Торжества полной победы он при этом не испытал.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
— …Что бы там ни говорили, а за боевую готовность батальона шкуру не с кого-нибудь, а с меня спустят. Учения на носу. Так что, будьте любезны, содержать аппаратуру в полнейшей чистоте, и народу к ней — допускать минимум.
Так, по привычке правильно и спокойно, говорил майор Бархатов. Но Климов, слушавший его, не верил ни правильности его, ни спокойствию.
Еще со времени инспекторской проверки лейтенант разочаровался в солидной «начальственной» внешности майора Бархатова, а теперь, в лагере, солидность превратилась в нездоровую полноту пожилого человека, стоило лишь вспомнить гибкую, сильную Валентину Юрьевну, вспомнить ее глаза, ее смелую, похожую на полет птицы, девичью походку.
Не верил Климов правильности майора. Говорит о боевой готовности — и всячески ограничивает, мешает обучению людей. «За пределы автопарка не выезжать. После шестнадцати ноль-ноль опечатывать и ставить часового…»
Не верил спокойствию. Потому что не ускользало от внимания ни одно нервное движение, ни беспокойная искра в глазах, ни словечки, новые для майора: «шкуру спустят», «учения, черт возьми, на носу»…
Майор заметно осунулся в лагере, с трудом скрывал нервозность. Климов все видел, потому что — понял это теперь — наблюдал за майором с холодным любопытством соперника.
«Повторяю, черт возьми… В директиве сказано: «Обеспечить подготовку механиков». А сколько — не сказано. Учебных программ нет»…
Становилось стыдно, что еще недавно, до инспекторской, с восторгом слушал мудрого майора. А удивлялся — ей: ведь она знала его ближе! Ближе и не один год…
Наступил день командирской учебы, и Климов знал, что весь этот день пробудет рядом с майором. Лейтенанту дали шесть часов, чтобы познакомить офицеров с новой аппаратурой. Шесть часов! С солдатами они пролетали незаметно…
Жаркий, как все в эту пору, солнечный день. После недолгой теоретической части, проведенной прямо под соснами автопарка, офицеры с удовольствием залезли в прохладные будки-кузова «Циклопов». Машины разъехались на небольшие дистанции. Высунули кверху тонкие Т-образные антенны; стали пробовать связь. Специалиста Климова захватило в свою будку батальонное начальство.
— Не отпущу, пока не примете зачета! — пошутил майор Железин.
Тесная будка наполнилась ровным, шмелиным гудением нагревающейся аппаратуры; вспыхнул и стал переливаться красноватым сиянием выпуклый неоновый глаз «Циклопа».
Климов старательно объяснил назначение многочисленных рукояток, стрелок, лампочек… Вспотел; в будке было не жарко, но рядом, близко, как никогда, дышал майор Бархатов.
— «Казбек», я — «Вулкан», — позвал Климов в микрофон. — Как слышите?
Потом, пользуясь тем, что в будке трудно повернуться глазами к начальству, сказал:
— Я схожу на «Казбек»… Барахлит. А вы следите за этой стрелкой. Чтобы не отклонялась за красную черту…
— Слушаюсь! — сказал Железин, надевая наушники.
— Проще пареной репы, — усмехнулся Бархатов. — Что они там, на «Казбеке»?
…«Казбек» стоял в кустах, в сотне шагов от «Вулкана». На «Казбеке», где собрались взводные, Артанян рассказывал анекдоты. Из аппаратной будки доносился его характерный акцент: