— …Мы академиев не кончали… Два класса церковноприходской школы и девятнадцать лет командирской учебы. Девушка спрашивает: «Читать умеете?»
Климов обиженно прервал рассказчика:
— В чем дело?
— Растем над собой, товарищ руководитель! — офицеры с шутливой почтительностью вытянулись перед Климовым. Кто-то ударился головой о потолок будки — кажется, Лобастов.
— Почему же у вас… — Климов не сумел настроиться на шутливый тон. — «Вулкан» вызывает, а вы…
— Потому что о вас соскучились, товарищ руководитель, — объяснил Артанян в том же почтительном тоне. — Небось и вам надоело с начальством?.. А связь, пожалуйста!.. — Он повернул черную блестящую рукоятку, и в наушниках оглушительно забился знакомый и непохожий голос замполита.
— «Казбек», я — «Вулкан». Как слышите?
— Я — «Казбек». Слышу отлично, — ответил Артанян и, закрыв микрофон ладонью, прибавил: — Опасно для барабанных перепонок!..
Поведение Артаняна на командирских занятиях показалось Климову, по меньшей мере, странным. Хотя и вызволил его Артанян из тягостного плена — общества начальников… Но зубоскалить, издеваться? Когда и над чем?.. Или потому, что скоро в академию, а на батальон — наплевать?
Вечером, в палатке, Артанян сам напомнил об утренних занятиях:
— Ты и солдат своих так учишь? — спросил, как бы между прочим.
— Как? — не понял Климов.
— А так. На сокращенных дистанциях. Зачем «Циклопы», если можно просто кричать. Как в кино: «Эй, Охапкин, сними трубку! Говорить будем!»
Климову не пришлось утруждать себя объяснениями. Артанян сам прекрасно знал обо всем. Он давно и глубже, чем Климов, невзлюбил майора. Разве таким должен быть командир? Бумажная крыса, а не начальник, этот Бархатов!.. А о технике как он судит? По числу неоновых лампочек и никелированных пластинок? Ермакову так и сказал: «Видите, как здесь все отполировано, а вы хотите целую роту учить!»
Климов не ожидал, что сам вступится за майора:
— Но все же он по-своему добросовестный…
Артанян даже скрипнул зубами, но Климов оградил себя нескромным вопросом:
— Ты ведь, Артанян, кандидат партии?.. Почему вы, партийцы — офицеры, молчите? Дело ведь не в том, что он не Баграмян, а в том, что мешает учить людей. Объективно — вредит боевой готовности.
Артанян пробовал отшутиться:
— Потому, что он добросовестный… Не пьет, не курит. И законно оформил развод с первой женой.
— А если серьезно?
— Кому надо, те не молчат… — сказал Артанян задумчиво. — Ты заметил, как изменился Бархатов в последнее время?..
— Н-нет, — неуверенно ответил Климов, потому что — опять-таки! — предполагал другие причины.
Смешно, глупо видеть во всем одну только Валю… «Значит, он не из-за нее… нервничает майор… Значит, все-таки он добросовестный, бескорыстный, если его ругают, а он все-таки стоит на своем…»
В который раз хотелось Климову заговорить с Артаняном о давешней его шпаргалке, но — чувствовал шаткость своей позиции и не решался. Артанян же, увидев в палатке портрет Машеньки, сначала только и произнес:
— Здравия желаю, товарищ Маша!
Чувство превосходства над собственным начальством унизительно для молодого честолюбия. Ведь дело не просто в технической неграмотности… Климову казалось, что свое унижение он вымещает, встречая Валентину Юрьевну: некоторое время он был подчеркнуто холоден со своей партнершей. На одной из репетиций руководитель сделал им замечание:
— Очень холодно. Очень. Никакого огня! Нужна улыбка. И — смотрите друг другу в глаза!
Климов чувствовал, что улыбка выходила идиотская. Валя улыбалась красиво, но тоже неестественно, какой-то злой улыбкой. Совсем неожиданно она заявила:
— Знаете, Вадим, с вами действительно невозможно… Я чуть не упала! Вы умеете держать? Вы видите только себя!
Он удивился.
— И потом, — добавила она тише, — не называйте меня Валентина Юрьевна. Для вас я Валя. Запомните: Ва-ля… Если я попросила забыть о прошлом, это не значит, что в настоящем нужно быть льдышкой…
На следующей репетиции танцмейстер сказал:
— Брависсимо. Вы стоите друг друга!
Они впервые репетировали в костюмах. На нем была серая барашковая шапка, белая рубаха, широченные запорожские шаровары. Она — в цветастой сорочке, малиновой юбке, красных сапожках. Юбка — как веер, и открытые выше колен сильные загорелые ноги…
Валя, не выпуская горячей руки Климова, радостная, спустилась с ним в зал. И когда они сели в стороне от освещенной сцены, лейтенант долго не мог остыть. Валя опять в чем-то упрекала его:
— Ну какой же вы!..
А потом неожиданно, сквозь вихревую музыку венгерского танца до него донеслись негромкие слова, почти шепот ее исповеди. Она рассказывала свою жизнь:
«Папу знали все в районе… Даже в области… Мне с детства внушили, что я артистка…
Я красивая, да?..
Неудачи, неудачи. Два года подряд… Никуда не поступила. Понимаете, Вадим?..
И тогда… Мама сдавала комнату. Понимаете — трудно?.. Этот майор. И я сдуру, с отчаянья… Понимаете? Девчонка…»
Нет, не музыка мешала Климову слушать ее. Он вспомнил шпаргалку Артаняна. Ни единой буквой не была там обозначена его партнерша, Валентина Юрьевна. Досадное упущение! Упомяни Артанян хотя бы ее инициалы — и, может быть, теперь нашелся бы ответ на ее исповедь…
— Я откровенна с вами, и жду откровенности от вас… Я перекрасилась. Вы заметили? Я нравлюсь вам такая — огненно-рыжая?..
«Птица-фея, жар-птица, — пронеслось в мыслях Климова. — Стоп. Она сама подсказала выход: откровенность».
— Валентина Юрьевна… Валя. А почему вы не уйдете от… нашего командира батальона? — Он даже вздохнул, выговорив эту длинную фразу. Ударение на слове «нашего» давало понять, что он принимает сторону своего комбата.
И онемел, когда она как бы в благодарность за его слова плотно прижалась к его плечу.
Сквозь тонкую, чуть влажную ткань рубахи он ощущал теплоту ее тела, которое тоже, наверное, было влажным, и испытывал мучительный стыд — за себя, за нее, за то, что она не смогла его понять. Что же теперь? Оттолкнуть ее? Сделать вид, что ее нет? Или доложить майору Бархатову о ее поведении? Или сказать ей: «Валя, вы смешны. Я называл вас жар-птицей и птицей-весной, а вы кукушка, кукушка с павлиньим хвостом?..» Все равно в его словах будет очень мало правды: вот она, Валя, рядом с ним. Никакая не птица, а женщина. Правдивая в своем сегодняшнем чувстве. Сидит, на виду у всех прильнув к нему.
…Он отстранил ее так бережно, как способны это делать только врачи: бережно и неминуче надежно, вызывая тоску, но не обиду и оскорбление.
— Не надо, Валя.
— Да, Вадим… Прости.
Побежала, как была, в своем наряде плясуньи — застучала красными сапожками, малиновая юбка веером — прочь домой.
Артанян сменился с дежурства и рассказывал о курьезных происшествиях дня:
— …Бархатов ходил со мной по палаткам, нынче, после самого завтрака. Заглянул в одну, а там твой Крученых с солдатами спит. Майор меня: «Это еще что такое?» — «Спят, ночью по азимуту ходили». А он: «Вижу, что спят. А как спят?»
— Что, храпели здорово? — спросил Климов.
— Нет. Я тоже не понял. Дело в том, что они раскатились. Во сне, понимаешь? Один руки раскинул, а другой — задницу назад, а голова вперед — словно нырять собрался. И так далее. Никакого равнения. Это мне Бархатов объяснил. Приказал подравнять…
— Подравнял? — спросил Климов.
— Нет, тебе оставил. Солдаты твои. Ты что? За идиота меня принимаешь? — Как всегда неожиданно Артанян вспылил, будто взбесило его суточное дежурство…
Вторые сутки в батальоне работала специальная комиссия политотдела. Бархатов — для них старался. Подумать только, какие беспредельные возможности скрыты в обыкновенном человеческом усердии!
За последние дни Климову изрядно надоела ирония Артаняна. И вот он собрался оплатить ему за все разом: за поучения на берегу озера, за анекдоты на офицерских занятиях, за «шпаргалку». Заодно, как бы по инерции, он опять вступился за Бархатова:
— Не такой уж он кретин… Все ты выдумываешь!
— Честное офицерское! Ни слова не соврал! Два взвода свидетелей!
Климов наступал:
— А что за шпаргалку ты состряпал? Не шпаргалку, а целый конспект. О пищеварении и душеспасении лейтенанта Климова. Что за ахинея?..
— Послушай! Ей-богу, ты очень своевременно переменил тему! Надоело дежурство. Поговорим о любви!..
Поздно ночью при свете фонарика Климов писал письмо Маше. Улыбался чему-то, потом кусал губы, зачеркивал строчки, снова улыбался…
Женщину, с которой он здесь танцует в самодеятельности, Артанян назвал «обольстительницей из неважного романа». Оказывается, его, Вадима, оберегали от чар этой женщины едва ли не силами целой роты… Наивные люди!
Горошины дождя стучали по брезенту палатки.
Нет, о Вале в письме не было ни единого слова. Зато была строчка:
«Приезжай, Машенька, слышишь? У тебя каникулы. А тут в пору голове закружиться. Приезжай!»
Если бы существовало такое учебное заведение — академия любви, — то его друга Артаняна приняли бы туда вне конкурса. Другу, конечно, всякое пришлось пережить, теперь он во многом раскаивается, потому что узнал цену настоящему чувству…
И об Артаняне в письме не было ни строчки. Просто Климов долго размышлял над его словами: «Если хочешь, это не случайное совпадение: в один и тот же месяц я полюбил Настю и подал заявление в партию…»
По словам Артаняна, настоящими людьми, коммунистами, могут быть лишь очень прочно влюбленные члены общества. Попробуй вдуматься. Возможно, кто-нибудь и сумел бы поправить Артаняна с научной точки зрения. Но только не Климов. И только не в эту ночь.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
Луна, тяжелая и желтая, пробилась из облаков и застряла в спутанных лапах сосен. От ее света в лесу стало мягче, словно упала на траву тонкая, неслышная паутина и, падая, заодно очистила воздух от мельчайших соринок и звуков… Лагерь спал. Палатки ровными рядами уходили в лес, как бесконечная, прямая, белая от тумана река. И сосны — как два крутых черных берега…