С восьми утра — парад на стадионе; вечером — кино и концерты самодеятельных и приезжих артистов. Каждая минута рассчитана до самой полуночи. В полночь — торжественная заря и салют двадцатью залпами, по числу исполнившихся дивизии лет.
Будто с умыслом, до предела наполнили этот день, чтобы не осталось в нем ни капли, ни минуты для мыслей о том, чему невозможно быть на военном празднике.
Едва закончился парад, и только на мгновение оркестр опустил трубы, как на зеленый ковер стадиона высыпала тысяча обнаженных по пояс, коричневых от загара ровесников дивизии. Вступительный вздох оркестра — и, кажется, стало слышно, как дышит тысяча.
Ветерок пробежал по стадиону. Тысяча гимнастов, блеснув бронзовыми спинами, разом припала к травяному ковру. Показалось, что трибуны стадиона и крутая стена леса разом выросли, стали выше… Загорелые, мускулистые парни выпрямились, вскинув к солнцу ладони, — и стали ниже и стадион, и лес…
Климов был в этой тысяче. А там, на трибуне, среди гостей была Маша. Он хорошо видел ее издалека — голубой сарафанчик среди зеленого поля гимнастерок. Она тоже видела его. Для него именно в этом заключался смысл праздника.
В такие минуты не думалось о том, что сила и здоровье, принадлежащие ему, и принадлежащие всем этим загорелым парням, и многим тысячам других парней, припасены и накоплены для чего-то иного, кроме жизни и любви.
Разве не прекрасны сами по себе эти обнаженные тела, чтобы прятать их в броню и бетон и натягивать на них липкую резину противогазов, спасая эти тела от смертоносной радиации или от превращения в клочья мяса?..
Нет, ни о чем этом не думалось.
…В двенадцать ноль-ноль со стадиона взяли старт команды связистов. Увешанные оружием, катушками, в резиновых противогазных шлемах и стальных касках они устремились к лесу, подобные мифическим полужелезным существам. Бежали почти бесшумно. Своих солдат, которых выучил и которые на его глазах обрели железную сноровку бойцов, Климов узнал бы и сквозь броню… Давнее желание — во что бы то ни стало обойти Лобастова — приобрело особый смысл. Он ловил себя на смешном честолюбии: чтобы Маша услышала по лагерному радио, что солдаты Климова заняли первое место. Ему хотелось этого для своих солдат.
Тяжелое дыхание, хруст сучьев и топот сапог одновременно волной катились по лесу, словно дикая и настороженная стая стремительно продиралась сквозь чащу.
В круглые очки противогаза Крученых видел, как мелькает в зарослях огромная, перетянутая ремнями спина Никитенко. «Хорошо идет», — подумал сержант. У соседей, справа, заметно отставал от Никитенки известный бегун Абдурахманов. «Это тебе не лыжи!» Тонкого, гибкого, как тростинка, Абдурахманова согнули пудовые катушки. «Хвастун! Нацепил бы одну, а то две захотел!» — Крученых вспомнил о старой неприязни… Когда-то, полтора года назад, новобранец Абдурахманов хитроумно обошел сержанта на лыжне… «Это тебе не лыжи!»
Команды вырвались из леса на широкую просеку. Сразу стало видно, кто впереди и кто отстает. Абдурахманов, солдат показного, лобастовского взвода, отставал. У него заедало катушку — он споткнулся и едва не повалился на бок. В эту минуту его обходил Крученых — последний номер команды соперников и сам старинный соперник и недруг.
Их взгляды скрестились лишь на одно мгновение. Противогазовые очки не скрыли ни торжества, ни злости…
Никитенко бежал далеко впереди. Крученых остановился рядом с Абдурахмановым. И даже не остановился, а схватил его за локоть и почти поволок… Рукояткой зажатых в кулаке острогубцев, также на бегу, он несколько раз стукнул в перекосившийся механизм передачи. Катушка закрутилась легко и свободно. Крученых, не глядя на солдата, выпустил его локоть. Абдурахманов, согнувшись, побежал вперед, легко, словно кошка. Железная катушка стрекотала и пела знакомым голосом: «Скоро вся, скоро вся…»
Крученых дышал ртом и поэтому не мог стиснуть зубы от досады. Это была законная, спортивная досада: Абдурахманов догонял передних…
Первое место взял Лобастов. Несколько обескураженный, Климов не заметил замешательства, происшедшего среди начальства после вручения призов. Не заметил даже того, что о результатах состязания ничего не объявили по радио…
Вокруг шумел праздник. И те, за кем не следили взгляды возлюбленных, чьи возлюбленные далеко-далеко, были сегодня счастливы и радостно возбуждены.
Аплодировали скатанному из мускулов солдату-штангисту, поднявшему рекордный для дивизии вес; отчаянно хлопали полковому трюкачу-акробату; вызывали на «бис», покатываясь от смеха, пышнолицего и невозмутимого повара-гиревика…
Климов встретил майора Бархатова, куда-то спешившего, и потом, позднее, сообразил, что комбат чем-то очень обеспокоен… «Валя?» — подумал машинально и усмехнулся тому, что ничем уже не сможет помочь комбату…
Вечерние тени все гуще ложились под соснами. На открытой эстраде Дома офицеров заканчивалась встреча молодых солдат с ветеранами дивизии. Президиум, заседавший на сцене, все еще сверкал солнечными зайчиками орденских цепочек. Там же, за длинным столом, сидел однокашник Гребешков, и знаки отличника и спортсмена блистали на его гимнастерке не хуже боевых медалей. Гребешок гордился, что сидел рядом с известным ветераном, полным кавалером солдатского ордена Славы Иваном Роговым, и Крученых с командой, получившей пригласительные билеты в Дом офицеров, тоже гордились за Гребешка.
Иван Рогов выступал и говорил просто, по-солдатски. Ведь он и был солдат. Только одетый в штатское. «Так что, ребята, приезжайте к нам, на Волгу, строить электростанции. А случись что насчет войны, так нам недолго — «в ружье и марш»! Наученные».
После небольшого перерыва объявили концерт. Стол со сцены убрали. И неожиданно для сержанта Крученых, да и для остальных солдат, вышел их командир — лейтенант Климов. Стал читать стихи. Крученых не любил стихов, но теперь слушал внимательно, потому что лейтенант, как объявили, сочинил их сам.
Звонкий, взволнованный голос отчетливо звучал с освещенных подмостков в тишину огороженного соснами людного пространства:
Полк по команде вздрогнул и замер,
Только уставам всем вопреки,
Часто забились при слове: «Под знамя!» —
Наши сердца. И качнулись штыки…
Слова стихов были не такие, как у Рогова, и все же это были понятные слова. Крученых одобрил: «Хорошо сочинил лейтенант!» Главное, что это был свой лейтенант, свой взводный, которого Крученых хорошо знал и которому верил.
«Так ведь и в самом деле, — подумал сержант, — так ведь и понимает лейтенант службу: понимает, как праздник…» И впервые решил, что это хорошо, хотя и невозможно порой: понимать трудную службу, как праздник…
Может быть, Крученых был прав. Но только этот нынешний праздник не стал для лейтенанта праздником.
Все было в этом дне: и солнечное утро, и полуденная близость любимой. Была овация целой дивизии, после того как он с Валей Бархатовой исполнил гопак. Был тягостный прощальный разговор с Машенькой…
Откровенность в расчете на снисхождение — добродетель грешников. Климов не числил за собой прегрешений, не думал о снисхождении, когда о многом-многом рассказал Маше. Но рассказ его не был исповедью, он задался целью успокоить Машу. Утешителя из него не получилось. Для утешителя нужна хоть малая, но привычка ко лжи.
Маше не давало покоя имя Валентины Юрьевны. Угадывая чувства Маши, Климов говорил об этой женщине — сказал все — но там, где Маша ждала от него серьезности. — шутил, а где нужно было пошутить — он становился серьезным. Его сочувствие Вале выглядело не очень оправданным участием в ее судьбе…
Маша собирала чемодан, и слезы стояли в ее глазах. Климов ходил по комнате.
Если бы они были мудрее, если бы обладали житейским опытом, они смогли бы понять, что это ужасное состояние, которое оба испытывали, всего лишь обычная тоска расставания. Они смогли бы понять, что эти муки глупой ревности — небольшая плата за дни большой любви. Нервная разрядка, и ничего больше.
Наверное, если бы они смогли так рассуждать сейчас, они не любили бы друг друга.
Все-таки она сдерживалась, даже находила силы улыбаться то насмешливо, то печально — до самой последней минуты. А потом прибежал посыльный от капитана Ермакова, сообщивший, что Климову не разрешено отлучиться из лагеря: «Жене дадут машину и провожатого до станции».
Солдат ушел, и Маша не выдержала.
— Никакая я не жена!.. — выговорила сквозь рыдания. — Я из отряда отпросилась… Зачем? Чтобы услышать о твоих приключениях? Чтобы самой увидеть, да?..
Он хотел поцеловать ее, но она вырвалась, подбежала к распахнутому окну и застыла — устремленной вперед фигуркой выражая единственное желание; уехать, уехать…
Климов сел на стул, опустил голову. И кажется, недоумение было сильнее всех других ощущений: «Зачем она крадет у нас обоих эти последние минуты?..» Лишь потом, когда за окном затарахтел мотор батальонного «газика», когда вынес чемодан Маши и проехал с нею молча до лагерного шлагбаума, пожалел о своем бездействии, о своем молчании в эти последние минуты…
Было поздно. Оклик Артаняна вернул Климова к действительности. Оглянулся и увидел его, счастливого, стоящего вместе с Настей в двух шагах от лесной тропинки. Подошел к ним, поздоровался, ничуть не удивился приезду Насти: словно и перед этим она долго была тут, и кто-то другой, а не он, Климов, был все эти дни со своей любимой.
Артанян отошел с Климовым в сторону:
— Новости знаешь?.. Лобастов погорел. Втирал очки, и сегодня обнаружилось. Перед соревнованиями приказал солдатам отвинтить трубки противогазов. Как тебе? Генерал обещает суд чести…
…Замешательство среди начальства после вручения призов, удрученный вид собственных солдат, уступивших первенство, — все представилось Климову по-новому. Он и хотел этого сейчас: чтобы будничные события службы затмили все остальное. И когда шел напрямик через лес к недостроенной дачке Лобастова, думал почти спокойно: праздник закончился.