Она уехала с чувством запоздалой жалости к этому человеку, бывшему ее мужем. Годы, прожитые «за его спиной» (так он выразился сам), казались ей теперь нелепыми, выдуманными страницами ее жизни, и даже последнее сильное увлечение молоденьким лейтенантом Вадимом не могло их скрасить.
Настоящая жизнь ждала ее впереди. Эта жизнь началась с мягкого купе, которое они заняли с художником. Мягкие купе не были ей в новость, но само присутствие художника обещало еще в дороге какие-то неведомые, прелестные минуты…
Поезд сделал короткую остановку в Болотинске. Несколькими часами позднее Валя встретила в вагоне-ресторане знакомого штабного офицера.
— Как? Вы сумели обогнать поезд? — спросила она, спеша передать частицу своей веселости несколько мрачноватому офицеру. Она была немножко пьяна и держалась смело.
Офицер объяснил, что прилетел в Болотинск на вертолете. Сопровождал тяжело раненного — лейтенанта Климова. «Может быть, знаете?» Валя вздрогнула и побледнела.
— Вадима? — прошептала она.
— Да. Его зовут Вадим…
…Художник под руку отвел ее в купе. Она и тут оценила его доброту, сказав тихое «спасибо»… Потом все было так, словно она осталась наедине с другим, с Вадимом… Она не могла поверить, что его мальчишечье, чистое лицо изуродовано, и видела его таким, каким он был еще неделю назад, во время их последней встречи… Серые глаза. Упрямые губы… Он боялся ее оттолкнуть, а она сама готова была упасть перед ним…
Маленькое уютное купе плавно покачивало. Какая-то радостная страница жизни, не понятая до конца, навсегда потеряна, будто промелькнула в окне поезда. И странно слышать в себе эту непреходящую и теперь уже запоздалую ревность. Теперь, когда лицо его изуродовано, когда ему лучше умереть…
Художник спросил:
— Кому умереть? — оказывается, он слышал ее. Она рассуждала вслух… Что же? Рассказать ему обо всем? Да, она расскажет. Пусть в ее рассказе будет совсем немного правды. О том, как прекрасный юноша дарил ей сердце, а она убежала, боясь обжечься…
Художник слушал, отвалясь на спинку, и время от времени горько усмехался. В усталых глазах плавали непонятные огоньки. Валя смолкла.
— Ужасно, ужасно… — сказал художник. — И подумать только! Вадим… Как жарко он спорил — еще вчера. Юнец, влюбленный в погоны. Он будет жить? Неизвестно? Во всяком случае он успел, наверное, проклясть свои звезды. Для проклятия требуются секунды — не так ли?..
Художник искренне сочувствовал своему недавнему противнику, так жестоко обманутому судьбой. Но огоньки, блуждавшие в его глазах, не имели никакого отношения к ужасному событию. Это были огоньки желания, разгоравшегося по мере того, как Валя чистописала юношескую любовь.
Он взял ее руки и привлек к себе. Она не сопротивлялась. Дверь в купе была захлопнута. Вместо неведомых, прелестных минут послышалось что-то давно знакомое в тяжелом дыхании придавившего ее человека. Нет, она не ошиблась. Она чувствовала на своей щеке его щеку — выскобленную и мягкую, как у Бархатова…
Маленькое купе плавно покачивало. Мысль, нечаянно мелькнувшая еще днем и показавшаяся сначала не более чем причудой мгновения, теперь мешала уснуть. Как ни старалась Валя прогнать эту мысль, ее все больше поражало невидимое, но такое ощутимое сходство между художником и ее бывшим мужем Бархатовым. Это не было простое физическое сходство, оно простиралось куда-то дальше, а куда — Валя не могла понять. Ведь эти двое пришли в ее жизнь из разных миров. Бархатов — из делового и будничного мира службы, художник Анатолий — из праздничного мира искусств. Какими словами живописал он этот мир! Разве услышишь такие от Бархатова?.. И между тем она слышала. Она чувствовала, что где-то в словах скрывается сходство, и не могла вспомнить этих слов…
«Пафос антивоенной темы!.. Я описал мундир офицера и сравнил его блеск с блеском нового чемодана. Великолепно, не правда ли?.. В конце концов это модно, дорогая…»
Нет, разве они могли быть в чем-то одинаковы? Серый службист Бархатов говорил скучнее: «Нынче мода на уважение к человеку, на отличников мода…»
Где-то очень близко была разгадка.
Покачивало. Похрапывал художник. Разгадка оказалась неожиданно приятной, как и сон, освободивший от дневных треволнений. Желанное для слуха женщины слово «мода» примирило Валю с окружавшим ее миром маленького купе.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
В то воскресенье не одним только отдаленным взрывом на озере был нарушен зыбкий лагерный покой.
Эскадрилья вертолетов, словно стая гигантских жуков, тяжело и стремительно пронесла над верхушками леса свои жужжащие тени. В штабе дивизии задребезжали стекла. По всему лагерю зашумели сосны, и шум этот уже не улегся, не затих до поздней ночи.
Вертолеты прибыли в канун учений. Они же доставили в Заозерье большую группу инспекторов и посредников. Вскоре многих из них увидели в ротах, и воскресный отдых дивизии как бы сломался, испортился на глазах непрошеных гостей.
Забегали связные, насторожились дежурные. На телефонной станции лагеря резко возросла нагрузка.
Когда с лесного аэродромчика снова поднялся один из вертолетов и пошел над соснами обратным курсом, его тяжелый рокот мало кого встревожил, и только в батальоне связи люди оставили все дела и долго глядели вслед удалявшейся машине.
В этот вечер в батальоне не слышали песен. Опустела волейбольная площадка. А когда у саперов, по соседству, лихо взялась гармошка — туда пошел молчаливый Никитенко, и гармошка замолкла.
…В курилке тоже молчали. Приходившие сюда с разговором солдаты из чужих рот сочувственно смолкали, уважая беду третьего взвода. Все знали, грамотный был у них лейтенант. «Грамотный» — сюда много входило!..
Обо всем было переговорено раньше. Обо всем абсолютно… Солдатам с лица своего командира не воду пить, но вспомнили и о том, что красавец был парень. «Был» — словцо это осмелились произнести немногие, а в общем, старались как-нибудь без этого словца…
Их молчаливый сговор был о том, чтобы не ударить в грязь лицом на предстоящих учениях. Ведь лейтенант не зря их учил. Ведь на фронте тоже случалось так, что выбывал командир…
На фронте бывало так — им рассказывал ротный Ермаков: «Есть связь — подвиг, нету связи — преступление».
Сигнала тревоги почти не расслышали из-за шума ночной грозы. Промокшие дневальные врывались в палатки и орали что есть мочи:
— Подъем! Тревога! В ружье!
Мощная молния насквозь прохватила красным светом картину пробудившегося лагеря: потоки воды, журчащие в кюветах, и потоки людей, хлынувших сквозь лес.
В автопарках снова взревели моторы, перекрывая грохотание грома и шум дождя. Машины вытягивались в колонну; возле машин, в темноте, наскоро шла перекличка взводов и рот. Прошло еще немного времени — времени, которое измеряли по секундомерам — и ночное движение, похожее на переполох, приобрело определенное направление и смысл: один за другим по лесным дорогам потянулись на север механизированные полки. Танки, бронетранспортеры, самоходки — с выключенными фарами и длинными усами радиоантенн, щупающих темноту…
«Есть связь — подвиг, нету связи — преступление…»
— «Стрела», я — «Электрон». Вас слышу отлично. «Молния» пока не отвечает…
Федор Бубин обеими руками прижимает черные наушники. В тесной аппаратной будке «Циклопа» Бубин вдвоем со вторым номером — Гуськовым. И вообще их только двое на этом берегу. Их машина — в сыром, туманном, словно залитом молоком овражке.
— «Стрела», я — «Электрон». «Молния» не отвечает…
«Стрела» — это позывной штаба учений. «Электрон», где Бубин с Гуськовым, — промежуточная станция. А «Молния» — это другой берег, куда стягиваются войска, где сжимается бронированный кулак…
— «Молния»… «Молния»…
Бубин продувает микрофон. Гуськов посмеивается:
— Нет продувания — дуй на линию!.. — И тут же вздыхает: — И часу поспать не дали… И погодку ж выбрали!.. Игрушки!.. Вот если б настоящая война… Я бы показал…
— «Молния», я — «Электрон»… — Бубин скосил глаза на Гуськова: грамотный парень, а мелет чушь. Связи нет, а он про дождь. Есть еще время втолковать ему. Попытать?..
— Я, Гуськов, недавно книжку прочитал. Называется «Пятьдесят лет в строю».
— Игнатьева? Ну и что?
— А вот что. Сказано в этой книжке, что в семнадцатом году Временное правительство покупало в Англии — знаешь что? — веревки.
— Ну и дальше? Причем здесь веревки?
— И ведал закупкой веревок — ни много ни мало, а генерал-лейтенант…
— Ну и что же? Причем здесь мы?
— А при том. Мы с тобой не генералы, и даже не ефрейторы, а доверили нам штуку похлеще веревок. Называется «Циклоп» — ясно?.. Такая штука в семнадцатому году и сниться не могла Керенскому и всяким, раз даже веревки за границей покупали…
Гуськов усмехнулся:
— Наивный ты, Федя!.. Кого агитируешь? Меня? Да разве так агитируют?
— Постой, я не все сказал…
А в наушниках — снова голос «Стрелы», требующий связи с «Молнией»… Там, на «Молнии», майор Бархатов, а с ним — два механика, из тех, что записали в учебный взвод накануне самых учений. Может, ребята не справились? Там и лейтенант, Климов должен был бы находиться…
— Кабы не озеро… Добежать бы до них… Всего километра полтора…
Гуськов говорит:
— А что, начальник, давай доберусь до них?
— Ты? — удивляется Бубин.
— Я. А что? Думаешь, не переплыть? У меня по плаванию второй разряд…
— Там не пловец, а механик нужен. И все равно не успеть. Рассвет — вот он… А все же… Садись, бери наушники, Гусь!..
Трижды в своей жизни люто завидовал Федор Бубин другим людям.
Когда вышел в двадцать лет из исправительно-трудовой колонии, завидовал тем, честным, у которых с детства не поломана жизнь. У которых с детства прямая дорога. Потом завидовал грамотным — тем, что успели пройти и алгебру, и физику, и все, чему учат в неполной и полной средней школе.