Наверное, сержант ухмыльнулся. Он видел, как вздрогнули губы и чуть-чуть побледнело лицо взводного. «То-то! С солдатом ухо востро держи!..» Красивого лейтенанта подвели на первом шагу.
Оплошавшего солдата вызвали в канцелярию. Тонкий, словно девушка, — не скажешь, что первый лыжник, — он застыл на пороге.
— Виноват, недоглядел, — ответил он лейтенанту и улыбнулся. Абдурахманов всегда улыбается, и за это много раз получал замечания. Из-за своей улыбки он долго не мог попасть в отличники, хотя стрелял, бегал, налаживал связь быстрее и лучше многих…
Неужели и Климова тоже разозлила улыбка?
Нет, в первое мгновение лейтенант тоже хотел улыбнуться. А потом он вспомнил множество примеров из книг, когда в подобных случаях мужественные военачальники побеждали свои чувства…
Он объявил солдату выговор.
Может быть, и после этого сержант Крученых сумел обескуражить взводного:
— Выговор! Это слово, я считаю, в устав для приличия, для полного комплекта записали. Оно больше для гражданки годится!..
Будто бы все осталось на своих местах. Лишь само применение такого наказания как выговор кое-кого удивило.
— Мы привыкли «рябчиков» лопать! — смеялись солдаты на перекуре. И Климов, слышавший эти шутки, не мог понять, считают ли его строгим начальником или просто чудаком.
Рядовой Абдурахманов не смеялся. Капитан Ермаков был подчеркнуто спокоен. Майор Бархатов, встретив лейтенанта, сказал:
— Хорошо!.. Молодому начальнику трудно бывает определить свои взаимоотношения с подчиненными. Ему и добрым хочется быть, и этаким педантом, службистом. А выручает — знаете что? — первое взыскание. Да-да, выговор или арест, все равно. Все видят, что начальник есть начальник!..
Климов просто не успел понять майора. А на перекуре снова услышал, как сержант Крученых корил земляка:
— А еще чемпион! А еще в сборную записали! А службу исполняете, как очень обыкновенный рядовой!..
Крученых и сам когда-то состоял в сборной, пока не уступил места земляку — жилистому новобранцу Абдурахманову, который обошел своего помкомвзвода в гонке патрулей. Климов понемногу понял придирчивую ревность сержанта — скрепя сердце помкомвзвод отпускал Абдурахманова на очередные тренировки.
Ведь там, на дистанции, благодать! Вольное небо и снег! И никаких тебе командиров!.. Знай, отталкивайся палками и пыхти во всю грудь, как тот паровоз!.. А потом положен отдых и усиленный ужин — чем тебе не курорт?
ГЛАВА ПЯТАЯ
Трудно начинался 1954 год в Болотинском гарнизоне. Уже второго января, на вторую новогоднюю ночь, два полка — механизированный и артиллерийский — были подняты по учебной тревоге. А там пошло — поднимать всех по очереди, а то и всех вместе. Полки выходили в поле, и всегда штабу дивизии требовалась связь с ними, и поэтому солдаты майора Бархатова поднимались чаще других.
Было в эту зиму единственное спокойное местечко в батальоне связи — батальонная канцелярия — и единственный человек, не знавший треволнений, — батальонный писарь Крынкин. Впрочем, спокойствие канцелярской службы было относительным, и все зависело от того, как наладить работу. Крынкин, осенью получивший ефрейторские лычки на погоны, имел свои заслуги перед батальоном и лично перед майором Бархатовым.
С легкой руки писаря исчезла из обихода приставка «и. о.», и майора все в батальоне стали называть просто комбат, хотя в должности его пока не утвердили. И странно — почему не утвердили? Прежний комбат подполковник Докшин был куда проще майора — а утвержден. Старик любил одно — быстроту. Бывало у некоторых он спрашивал: «И как это можно двигаться медленно? Ведь это удовольствие — двигаться быстро». Докшина и любили, и побаивались, но раскусили старика: на его глазах двигались только бегом, но зато, к примеру, документация в ротах была подзапущена.
Бархатов быстро навел порядок. В штабе дивизии его похвалили. «Ай да Бархатов! — говорили штабисты. — Переплел батальон связи в новую обложку!» И в этом тоже была неоспоримая заслуга Крынкина: почерку него редкий, и на машинке может, а если надо — чертежником…
Не часто приходилось майору журить Крынкина за опоздание с нужными бумагами, но и тут писарь навострился держать про запас готовые оправдания: «Дисциплинарный отчет? — спрашивал писарь, и лукавое веснушчатое лицо становилось зеркалом неподдельной искренности. — Откровенно говоря, товарищ майор, с отчетом я повременил: чтоб не получилось, что у нас больше взысканий, чем в саперном батальоне. Я разведал: у саперов за январь один арест, три наряда и два выговора…» Майор осуждающе качал головой: «Ох, Крынкин, достукаетесь вы!» Но — почти всегда — прощал.
Фактически писарь тащил на своих плечах всю огромную работу штаба. И справлялся понемногу. Там, где не хватало образования, выручало врожденное любопытство и фотографическая память — качества, очень часто соседствующие… Запоминал он многое: и обрывки фраз, и интонации. Запоминал, а потом думал: «Что бы это могло означать?» И почти всегда доискивался до корня…
Временами груз познаний тяготил его, но он никогда и никому не выкладывал его полностью. Не спешил. И только в мыслях иногда задавал самому себе вопрос от имени очень важного лица — генерала или повыше: «А скажите, товарищ ефрейтор, какой факт в жизни батальона вы считаете наиболее вредным?..» И тогда Крынкину легчало. Он отвечал, сразу хватая быка за рога и ни словом не тратясь на международное положение (которое, между прочим, он тоже знал прекрасно): «Самый вредный? Самый вредный у нас капитан Ермаков… Не ожидали? А я вам точно говорю. Майор к нему, как к человеку. А он?.. И молодого лейтенанта Климова туда же за собой тянет. Только это еще посмотрим!..»
Одним из способов «самообразования» были беседы с «жертвами». Так Крынкин называл провинившихся солдат, которых присылали мыть полы в штабе батальона. Большинство бедолаг легко распахивали душу, и Крынкин чувствовал себя водолазом, ныряющим в глубины казарменного бытия.
Одна из таких «жертв» явилась к писарю вскоре после того, как батальон связи очень неудачно поднялся по тревоге: на сильном морозе не завелось несколько моторов и вдобавок произошла неразбериха с лыжами, которые по приказу комбата держали в отдаленном от казармы сарайчике.
«Жертва», с ведром и шваброй ступившая на порог канцелярии, была огромного роста, широченная в плечах, с круглым, будто вспухшим лицом. «Не иначе, в лыжном сарайчике кому-нибудь по личности съездил!» — определил Крынкин. «Жертва» растерянно моргнула глазами и доложила:
— Рядовой Никитенко… прибыл… помыть…
— За что? — весело и строго спросил Крынкин, догадавшийся, что перед ним туповатый, еще, не отесанный первогодок.
— За тревогу… — протянул штрафник.
— Ну, валяй, приступай! От окна валяй, — по-простому сказал Крынкин и тут же с важным видом углубился в бумаги.
Никитенко, не торопясь и не двигаясь, глубокомысленно озирал коричневатые канцелярские половицы. В общем, они были довольно чистыми: немного пепла и окурок возле плевательницы да сырой след возле стола. Вопрос, вызвавший раздумье, заключался в том, стоит ли опускать, на этот в общем-то не грязный пол, очень грязную и вонючую тряпку, что мокла в ведре. «Не стоит», — решил Никитенко. Но все еще думал. Сержант Крученых велел вымыть тряпку, а зачем ее мыть? Отмоется сама: от половиц, если нажимать пошибче. А грязь на коричневом не очень заметна…
Не раздумывая больше и зажмурив глаза, он запустил в холодное ведро растопыренные пальцы… Открыл глаза — и увидел широкую черную лужу, очень отличавшуюся цветом от коричневых половиц.
«Разнообразие получилось», — удрученно подумал Никитенко.
— Кто тебя наказал-то? — услышал он за спиной голос писаря. Спокойный голос — значит, лужу еще не увидел.
— Лейтенант…
— Климов, что ли?
— Так точно, — с пыхтением вымолвил Никитенко, стараясь поскорее размазать злосчастное озеро и пятясь могучим задом на дубовый стол писаря. Ефрейтор предусмотрел столкновение:
— Осторожно, мебель не повреди!
Никитенко, не разгибаясь, тоскующим взором оценил предварительные результаты: вместо компактной лужи на половицах темнели косые полосы жидкой грязи.
— О чем задумался? — опять спросил ефрейтор, обращаясь к обтянутому штанами заду.
«Что значит писарь! — подумал Никитенко. — Два дела успевает: и бумаги листать и за мной следить! А ну, как увидит?..»
«Воды! — решил Никитенко. — Воды прибавить!» И, протянув руку, опрокинул ведро. Мутный поток, негромко всхлипнув, предательски ринулся прямо к столу писаря. «Стоп! Не пройдешь!» Снова, на четвереньках, наступая к окну, Никитенко нечаянно заглянул между ног и увидел другую половину комнаты, которая оставалась чистой, как в сказке, и даже знакомый окурок лежал беленький-беленький, словно подснежник.
«Вот бы где служить!» — подумал Никитенко. В канцелярии было светло и тихо, как у мамки в хате. И сама фамилия писаря будто нарочно напоминала о сливках, о парном молоке, о домашнем твороге. Только не было у мамки в хате такой красивой таблички, какая висела за спиной писаря — «Экономьте энергию!» И для чего здесь такая табличка? Разве можно здесь растратить много энергии? Полы вот, и те моет дядя…
…Коварная вода, остановленная с фронта, скопилась на флангах и, двигаясь вдоль стены, подползла, словно трехголовая черная змея, к ефрейторским подошвам.
— Эй, парень! — вскрикнул писарь. — Ты что же это? Палубным способом? Очумел, что ли?
Но сразу затих, когда, поднявшись из-за стола, узрел остальную картину: половину канцелярии, залитую грязной водой, а посреди — здоровенного детину, упавшего на колени, и похожего на мальчика, пускающего кораблики.
— А я думаю: чтой-то воняет? — сказал Крынкин. — Парень ты вроде интеллигентный. На тебя не подумал… Ты откуда такую воду достал?
— Из ведра, — доверчиво сообщил интеллигентный парень.