– Коля, пленных с собой берем? – задал я уже давно мучивший меня вопрос.
– Сам как считаешь? – угрюмо осведомился тот.
– Знал бы – не спрашивал. Ну не расстреливать же? Все ж таки генерал, комдив.
Поручик несколько секунд помолчал, прежде чем ответить:
– Тогда берем. Но если станут серьезно задерживать отряд, сам понимаешь. Нам сейчас главное поскорее до линии фронта добраться, ставки слишком велики. У нас на руках не только Яков, но и целая куча секретной документации, которая обязательно должна оказаться у наших. Ты даже не представляешь, какие любопытные бумаги и карты мы захватили!
– Все-таки «наши», а? – Подмигнув, я легонько ткнул Гурского в бок.
Белогвардеец поморщился:
– Виталий, может, уже хватит меня подначивать? Я русский офицер, прошедший две войны, и свой выбор давно сделал. Я сражаюсь за Родину, за Святую Русь. И да, коль хочешь знать, мне не столь уж и важно, как моя страна называется сейчас.
– Прости, – стушевался я. – Нет, правда, извини, само вырвалось. Просто, сам понимаешь…
– Понимаю. Очень даже хорошо тебя понимаю. Для меня ведь все тоже произошло слишком быстро. Мой, как ты там назвал, перенос, да? – в будущее, и снова война, теперь уже третья. Голова кругом. Так что давай закончим этот разговор, ладно?
– Угу. – Я пристыженно отвел взгляд. И на самом деле, чего это я? Нашел, блин, время.
– Кстати, как ты с лейтенантом – поговорил?
– С Яковом-то? Поговорил. Сложно сказать, но он вроде поверил…
А разговор с сыном Сталина и на самом деле вышел непростой. Яков был слаб и несколько заторможен, да и выглядел он не очень. По крайней мере уже успевший налиться синяк чуть ли не в половину лица его определенно не красил и здоровья не добавлял. Похоже, добровольно сдаваться старлей не стал, вот и огреб по полной. Засветили ему неслабо, и, похоже, прикладом. Как бы еще и сотрясения не было. Кстати, нужно будет одолжить у поручика артефакт и испробовать его на постороннем человеке. Если не поможет, мы ничего не потеряем, если наоборот – будет очень даже здорово. Вот Гудериану брошка точно бы не помогла: никакая сверхбыстрая регенерация не спасет человека с массированным кровотечением и разорванным кишечником, а вот на Якове можно и проверить.
Наскоро осмотрев старшего лейтенанта на предмет ранений, каковых не оказалось, я осведомился относительно того, может ли он самостоятельно передвигаться. Вот тут уж он не выдержал окончательно, и я услышал в ответ насчет того, кто я, собственно, такой буду и по какому праву вопросы старшему по званию задаю? Мол, за спасение спасибо, конечно, но и точки над «i» и прочими «ё» стоит расставить прямо здесь и сейчас. Н-да, похоже, сказывалось чудовищное напряжение последних дней, обреченность и стыд от попадания в плен, наложившиеся на излишне строгое воспитание вкупе с отцовскими генами…
Вообще, судя по тому, что я читал о нем в своем времени, Яков – в сравнении с харизматичным отцом – представлялся мне личностью достаточно заурядной. Не то чтобы забитой и задавленной отцовским авторитетом, но именно заурядной. Сталин не особенно любил старшего сына, уделяя куда больше времени и тепла Светлане и Василию. И хотя Яков вырос столь же упрямым, как и отец, несвойственная другим детям вождя врожденная скромность не позволяла ему винить других в собственных неудачах и проблемах. Лично у меня он всегда вызывал приязнь и расположение, смешанные с легкой жалостью к его незавидной судьбе, не делавшей особых подарков ни в детстве, ни в юности. Да и зрелость, если так подумать, ничего хорошего не принесла. По крайней мере в этом варианте истории…
Но после его наезда я тоже не выдержал. И, плюнув на последствия, не особо стесняясь в выражениях, вывалил лейтенанту все, что думал на тот момент: типа, получив агентурные сведения, согласно которым его неминуемо захватит немецкая спецгруппа «Бизон» (спасибо Гудериану за наводку), за ним была отправлена спецгруппа ОСНАЗ. Которая и полегла практически в полном составе в кровавом бою с гитлеровцами, кроме нас с поручиком… ну, то бишь с капитаном НКВД Лукиным. И если его что-то не устраивает, так милости просим, кто ж спорит, идите лесом… к линии фронта. Оружие и провизию дадим, а дальше – сам.
Ну да, согласен, вспылил и вообще был, как в мои времена говорилось, «неполиткорректен», но сколько ж можно?! Не рассказывать же про концлагерь, побег со смертельным исходом и провокационные листовки, разбрасываемые над нашими позициями?! Про то, что даже Сталин поверил геббельсовской липе и изощренным провокациям. Тогда уж проще сразу признаться в своем будущанском происхождении. Психанул я, короче говоря, не думая в тот момент ни о последствиях, ни о том, что могу случайно и лишнего сболтнуть. Просто нервы не выдержали, что и неудивительно, после столь насыщенных дней…
Но Яков, как ни странно, меня понял. И даже извинился, примирительно сжав рукой плечо. Похоже, как раз эта вспышка и весьма эмоциональный монолог окончательно его и убедили в том, что это не подстава, не игра спецслужб и мы действительно свои. А уж после этого мы и поговорили не то чтобы по душам, но нормально.
Рассказанная старшим лейтенантом история шестой гаубичной оказалась весьма трагичной. Батарею атаковали еще затемно. Вырезав часовых, гитлеровцы навалились с трех сторон, но аккуратно, стараясь не допускать лишних жертв: по палаткам не палили, гранаты не применяли. Судя по описанию камуфлированной униформы, еще не столь распространенной в сорок первом году, матерые волки из какого-то спецподразделения «СС». Почти всех взяли живыми, согнали на лесную опушку – насколько я понял по описанию, именно там Гурский и нашел разложенные с немецкой педантичностью трупы. Несмотря на то что на предложение добровольно выдать комбатра никто не отреагировал, Якова опознали практически сразу – гитлеровцы знали, кого искать. Захватчиков не обмануло даже то, что старлей не успел натянуть гимнастерку, будучи захваченным в нижней рубахе.
Поскольку Яков прекрасно понимал, что в плен ему попадать нельзя, он ударил и повалил ближайшего эсэсовца и бросился к лесу, надеясь, что его застрелят по пути, благо белая нательная рубашка прекрасно заметна даже в темноте. Но стрелять немцы не стали, догнав его и избив. Затем на его глазах, видимо в качестве акции устрашения, казнили комиссара. А вот о том, что и всех остальных артиллеристов расстреляли, для чего-то забрав документы, старший лейтенант не знал и весьма впечатлился моим рассказом. Настолько, что сломал в дрожащих от волнения пальцах три папиросы, пытаясь закурить.
Озвучив наши планы относительно скорейшего прорыва к своим, я оставил Якова докуривать и отправился к поручику, разговор с которым вы уже слышали…
– Знаешь, Виталя… – Поручик кивнул на разгромленную колонну. – Похоже, на этот раз мы сами себя перехитрили.
– Почему это?
– Да потому, что сейчас как раз не грех воспользоваться транспортом, а мы оба бронеавтомобиля… – Гурский упорно называл бэтээры на старый манер, – подорвали. Можно было пустить вперед авто генерал-полковника, наверняка его тут все знают, а следом броневик с бойцами. Пока то да се, мы определенно успели бы отъехать на приличное расстояние.
– Ну, я бы не особенно на это рассчитывал, – скептически пожал плечами я. – Может, и успели бы, а может, наоборот. Напоролись бы на встречную колонну или пост фельджандармерии, и все. С колонной на такой узкой дороге никак не разъедешься, а то, что местные гайцы (поручик промолчал) не решатся остановить автомобиль Гудериана, так это еще вилами по воде писано. Особенно ежели он с час назад уже проезжал в противоположном направлении: ты ж сам говорил, что эта дорога здесь чуть ли не единственная, помнишь? А боестолкновений нам теперь нужно всеми силами избегать.
– Возможно, ты прав. Ладно, давайте выступать. Сразу предупреждаю, идти будем без остановок и привалов, у нас сейчас каждый пройденный километр на счету. Раненые пойдут налегке, я распоряжусь. Все, выдвигаемся. – И поручик решительно пошел к бойцам, при приближении командира торопливо поднимавшимся на ноги. Откровенно пялиться на сидящего на подножке генеральской машины Якова они опасались, напуганные приказом Гурского о соблюдении государственной тайны. Это поручик сам придумал, дабы избежать излишнего ажиотажа: мол, никто не должен догадаться, что среди нас находится столь важная персона, поэтому повышенного интереса к старшему лейтенанту не проявлять, в разговор не вступать, вопросов не задавать, события сегодняшнего утра не обсуждать, и вообще, поскорее все забыть. Ну, примерно в таком роде – я-то сам его не слышал, общаясь с Джугашвили.
Разумеется, порой красноармейцы все же бросали на того быстрые любопытные взгляды, но их можно было понять: это ж какой шик будет после войны неожиданно вставить в разговор эдаким равнодушным голосом: «А я сына самого товарища Сталина видал, вот прям как тебя сейчас, даже ближе. Да что там видал, мы с ним в июле месяце воевали вместе!» Вот только до этого послевоенного разговора еще нужно дожить… но кто в восемнадцать-двадцать лет задумывается о собственной смерти?..
Грустно вздохнув, скользнул взглядом по застывшему на дороге связному бронетранспортеру, пытаясь ухватить за хвост какую-то короткую, но очень важную мысль, мелькнувшую на самом краешке сознания. Что-то связанное с Гудерианом, его броневиком, английской разведкой и фотографиями из Интернета. Ну и в чем прикол? Английская разведка, насколько помню, завербовала главу абвера адмирала Канариса, Гудериан тут ни при чем, фотографий времен войны в Интернете миллионы, а Хайнц вряд ли пользовался радиомашиной в качестве личного транспорта, используя ее разве что для сеансов связи и передачи шифрованных сообщений… Стоп, ну конечно!
Перед глазами встала черно-белая фотография, сделанная в десантном отсеке такой же машины связи – как бы не этой самой! Гудериан стоит в проходе, вдоль борта сидят операторы, перед ближайшим к фотографу – шифровальная машинка с откинутой крышкой, знаменитая «Энигма». Блин, ну конечно! «Энигма», портативная электромеханическая шифрмашина роторного типа! Та самая, за которой чуть ли не с сорокового года гонялась разведка Великобритании! Точнее, гонялась она не за самой машинкой, применявшейся в банковском деле еще с двадц