Судя по сильному огню, бой теперь шел еще ближе к мосту, чем полчаса назад, когда саперы переходили через нею.
Оценив местность, Артемьев подумал, что фланг прорывавшихся японцев открыт для удара.
Через минуту оказалось, что как раз это решение и принят командир полка. Кратко объяснив обстановку, он начал ставить задачу.
Один взвод саперной роты вместе с комендантским взводом, снятым с охраны штаба полка, должен выдвинуться вперед, завязать бои с японцами и привлечь к себе их внимание. Через тридцать минут после этого остальные саперы со взводом станковых пулеметов и монгольскими броневиками должны скрытно продвинуться через цепочку мелких барханов и прорваться к реке, отрезав японцев, подходивших к мосту.
Успех этого удара мог спасти переправу и хотя бы временно облегчить общее положение.
Объясняя на местности обстановку и поглядывая то на Артемьева, то на старшего лейтенанта и сапера, Панченко еще колебался. У сапера было взволнованное лицо, у капитана, наоборот, спокойное и даже недовольное, словно ему некогда и он, предвидя задачу, спешит получить приказ.
«Может, его и поставить на саперную роту наносить главный удар?» – подумал Панченко, но тут же возразил себе, что люди этой роты привыкли к своему командиру и, кроме того, вместе с ротой пойдет комиссар полка.
«А этот капитан с политруком пусть идет обеспечивать фланг. Меньше людей, но зато придется принимать самостоятельные решения»,
– Всё! Выводите людей на исходное положение! – сказал Панченко и приподнялся на носке здоровой ноги, всматриваясь, дотянут ли телефонный провод до следующего бархана, намеченного им под новый наблюдательный пункт.
Артемьев вылез из окопа и пошел назад той же тесной балочкой, которой они шли сюда.
Политрук и старший лейтенант молча шагали позади него, кажется огорченные, что окажутся порознь в первом бою.
Через минуту их догнал Джикия.
Артемьев повернулся к политруку, чтобы узнать у него фамилию того командира взвода, который пойдет с ними, и в это мгновение невдалеке разорвался снаряд. Артемьев упал, несколько секунд пролежал ничком и, приподнявшись, почувствовал, как с его плеч и спины сыплется земля.
Встав, он совсем близко от себя увидел воронку. Воронка была небольшая, и всю ее заволокло дымом; дым плавал в ней, как утренний туман над прудом, и, отрываясь, клочьями уходил вверх.
– Ложись! – услышал Артемьев голос комиссара. – Сейчас еще дадут.
И тотчас же послышался свист снаряда. Артемьев лег, но и этот и три следующих снаряда разорвались далеко.
– По командному пункту бьют, – сказал комиссар, вставая и отряхивая коленки.
Вслед за ним встал старший лейтенант. Политрук продолжал лежать. Небольшой осколок попал ему в темя, и песок вокруг его головы был мокр и темен.
Поднимая вместе с подскочившими бойцами тело политрука, Артемьев, словно привороженный, все не мог оторвать взгляда от дымящейся воронки и потом еще несколько раз оглядывался на нее, чувствуя, что это и ведь смерть и что он ее боится.
Командир роты стоял белый как полотно, и его удивленные, скорбно приподнятые брови казались угольно-черными – так побелело его лицо; он стоял и незаметно для себя беспрерывно и однообразно расстегивал и застегивал ремешок у кобуры.
– Ждать не можем, – сухо и отчетливо, должно быть сам себя беря в руки, сказал комиссар полка. – Пять минут на постановку задачи людям, и надо начинать движение. Пошли! – тронул он за локоть онемевшего командира роты.
Артемьев пересек лощину и оказался в балочке, где лежали и сидели люди того поступившего под его команду саперного взвода, который был теперь его взводом. Он поздоровался с поднявшимися ему навстречу бойцами и с молоденьким, видно, только что из училища, лейтенантом, напомнившим ему самого себя восемь лет назад.
– Вопросы есть? – спросил он, коротко объяснив задачу.
– Товарищ капитан, – после небольшой заминки обратился к нему боец, стоявший с ручным пулеметом, – скажите, политрук наш убитый или только раненый?
«Только раненый», – хотел сказать Артемьев, но не смог солгать людям, с которыми ему надо было идти в бой.
– Убитый.
– Товарищ капитан!
Артемьев повернулся – перед ним стоял младший командир с туго забинтованной шеей. Бинты накрест уходили вниз, под расстегнутую гимнастерку.
– Командир комендантского взвода, младший командир Ефимов явился в ваше распоряжение! – отрапортовал раненый, бросая руку к каске и морщась от боли.
– А что, средних командиров во взводе нет? – спросил Артемьев.
– Выбыли.
– Что у вас за ранение?
– Терпимое, товарищ капитан,
– Сколько с вами людей?
– Одиннадцать бойцов. Три младших командира,
Артемьев чуть не сказал вслух: «Всего-то!…»
Однако делать было нечего. Через несколько минут он уже выводил из балочки оба взвода – сорок пять человек с тремя пулеметами. Шагая впереди них, он, усмехнувшись, вспомнил свою курсовую работу о прорыве укреплений полосы стрелковым корпусом. Да, в академии их готовили к операциям другого масштаба. Ну и наплевать! Сейчас вопрос не в этом, а в том, как он пойдет под пули и выполнит приказ, командуя своими двумя взводами. Поднявшееся на зениту солнце палило так немилосердно, что он впервые подумал не о предстоящем бое, а о том, что ему нестерпимо хочется напиться холодной воды, но на это нет никакой надежды…
Часом позже Артемьев лежал на вершине песчаного бархана и ждал, когда в тылу у японцев раздастся первый выстрел. Не пройдя и километра, он обнаружил японцев и, оставшись не замеченным ими, послал один из двух своих взводов в обход.
Японцев оказалось не так много, они вели себя беспечно, и их можно было сразу атаковать, но он не поддался первому порыву.
Комендантский взвод, который он послал в обход, скрылся за низкими травянистыми холмами, уходившими направо, к реке. Сам же Артемьев пока расположился с саперами на этом – самом большом из окрестных барханов. Выемка, выдутая ветрами, образовала на его вершине такое точное полушарие, как будто природа пользовалась циркулем. За краем выемки начинался крутой скат, а по самому краю рос мелкий цепкий кустарник.
Артемьев лежал и наблюдал за японцами. По гребням нескольких небольших барханов были вырыты мелкие ячейки окопов, хорошо заметные по свежевыброшенному, желтому песку. Японцы, не скрываясь, стояли и ходили в этих окопах, видные по пояс. Должно быть, их на всякий случай выдвинули сюда для прикрытия фланга.
Трудно сказать, почему японцы окопались на маленьких барханах, а не заняли тот большой, где теперь сидел Артемьев; взобравшись сюда вслед за разведчиками, Артемьев даже присвистнул от удовольствия.
Японцы были на виду, в двухстах метрах, в зоне действительного огня, и он имел основания рассчитывать на успех.
Лежавший в двух шагах от него пулеметчик, тот самый, который спрашивал его о политруке, тихо разрывал песок, поудобнее устанавливая сошки пулемета.
Ветер, дувший со стороны японцев, доносил короткие, еле различимые обрывки чужой речи.
Комендантский взвод мог выйти в тыл японцам минут через десять – пятнадцать. И Артемьев хотел сейчас только одного: чтобы их не обнаружили преждевременно. Еще никогда в жизни он не испытывал более сильного желания и более сильной тревоги, что оно может не исполниться.
Он лежал, теребя витой кожаный шнурок свистка, позаимствованного у командира саперного взвода. После первого выстрела в тылу у японцев он должен был подать этим свистком сигнал к атаке.
Он лежал и ждал, то глядя на японцев, то переводя взгляд вниз, на склон бархана, где всего в двадцати шагах от него лежал труп красноармейца. Наверное, убитый еще вчера, он лежал боком, выброшенной в сторону рукой держась за ремень лежавшей рядом винтовки. На гимнастерке убитого, над нагрудным карманом, был хорошо виден комсомольский значок. Темные волосы, словно желтым снегом, были припорошены песком.
С усилием оторвав глаза от убитого, Артемьев снова стал смотреть в сторону японцев. Все время продолжая помнить о своем обходившем их взводе, он с облегчением почувствовал, как им постепенно овладевает спокойствие – и оттого, что он сейчас видит японцев, а они его – нет, и оттого, что через несколько минут начнется атака, и это уже бесповоротно.
Когда позади японцев раздался первый выстрел, Артемьев успел еще за какую-то долю секунды заметить, как японский солдат, стоявший в окопе и наклонившийся, чтобы закурить, разогнулся, прислушиваясь. В следующее мгновение, прикусив зубами свисток; и вытащив из кобуры пистолет, Артемьев уже перепрыгнул через гребень бархана и побежал по песчаному склону.
Он бежал, не слыша выстрелов и заботясь только о том, чтобы не упасть. Ноги зарывались в песок, и ему все время казалось, что он сейчас упадет и перевернется через голову. Однако он удержался на ногах и, только с разбегу перескочив лощинку и сделав уже первые десять шагов вверх по склону бархана, на гребне которого сидели японцы, почувствовал, как кровь тяжело бросилась в голову.
Он услышал позади громкий крик «ура», свист пули, пролетевшей над самым ухом, вскочил на бруствер японского окопа и в упор выстрелил в спину повернувшегося бежать японца.
Японец упал. Артемьев, зацепившись за бруствер, тоже упал, ударился лицом о брошенный японский карабин и поднялся, вытирая разбитые губы. В окопе и на склонах возле него лежали убитые японцы. Оставшиеся в живых бежали: одни – налево по окопу, на гребень соседней сопочки, другие – назад по открытой лощине, к небольшому бархану, возвышавшемуся позади их позиций. Там были тоже вырыты ячейки окопов, и оттуда стреляли.
Артемьев слышал сзади только один пулемет «максим». Ручного пулемета не было слышно, но едва он успел подумать об этом, как в окоп рядом с ним свалился пулеметчик.