И вот завтра ему предстояло расставаться с Машей, и не с прежней – веселой и здоровой, а именно с этой – осунувшейся, озабоченной, расставаться на еще неизвестный им обоим срок, быть может, надолго.
Синцов посмотрел на часы – был уже девятый час вечера, – встал из-за стола и пошел к редактору.
Редактор был не один, у него сидел Казаченко.
– Вот внеочередное заявление. – Синцов протянул редактору повестку.
Редактор нахмурился, заерзал на стуле, посмотрел на Синцова, на повестку и сказал:
– Вот путаники! – Он подождал, что ответит Синцов, но Синцов ничего не ответил. – Путаники! – повторил редактор. – Я же тебя забронировал еще в прошлом году. Это точно, можешь быть уверен!
Синцову стало неприятно, что редактор убеждает его в этом, как будто их неважные отношения могли иметь касательство к бронированию.
– Военкоматское хозяйство большое, Андрей Митрофанович, – сказал Синцов. – Может, и путаница, а могут быть и перемены, без того чтобы извещать нас с тобой.
– Нет, нет, – горячо сказал редактор, – именно путаница. Так что ты не беспокойся.
– А я и не беспокоюсь, пойду служить.
– Служить успеешь, – возразил редактор. – Я сейчас позвоню в Смоленск, облвоенкому. А ты пойди пока в горком, посоветуйся.
– Да нет, Андрей Митрофанович, я в горком не пойду.
– Так надо же выяснить, – прервал его редактор.
– Это уж твое дело, а я выяснять не буду. Мне все ясно.
Он слегка хлопнул рукой по лежавшей на столе повестке и потянул к себе, заставив редактора, придерживавшего повестку пальцами, отпустить ее.
Редактор вызвал междугородную и заказал Смоленск.
– Хорошо, жду, – сказал он в трубку и положил ее. – Обещали в течение часа дать.
– Так я с твоего разрешения пока все же передам Казаченко дела и схожу домой.
– Да подожди ты, присядь на минуту, – растерянно возразил редактор. – Что ты за человек нечеловеческий! Все ему обострять надо!
Не зная, что говорить дальше, редактор молча смотрел на послушно присевшего к столу Синцова и думал о том, что этот неуживчивый человек, с которым он проругался два года, сегодня уйдет из газеты в армию, а может быть, и не просто в армию… С того часа, как редактор узнал о призыве запасных семи военных: округов, у него не выходила из головы война. А в памяти вставала все одна и та же картина: жаркий июль четырнадцатого года; мобилизация; засыпанные подсолнечной шелухой запасные пути на станции Гродно; эшелоны теплушек с перекладинами из горбыля поперек дверей, потом еще неделя – и первый бой на реке Нареве, первая немецкая шрапнель…
Вчера вечером и сегодня он успокаивал себя рассуждениями о договоре с немцами, о том, что призыв только частичный и, должно быть, временный. И в то же время упорно по старинке думал: «Раз мобилизация, – стало быть, война».
– Ты сегодня днем радио не слышал? – наконец спросил он у Синцова.
– Нет, я на полях был. А что?
– Польскую сводку передавали. Уверяют, что у них вроде все в порядке. А немцы, наоборот, говорят, за Нарев вышли и Остроленку взяли.
Редактор пересек кабинет и достал из шкафа том Малой советской энциклопедии, лежавший отдельно от других и заложенный газетой.
– Вот гляди, – сказал он, кладя на стол книгу и раскрывая ее на карте Европы. – Остроленки на карте нету, а Нарев – вот. Река неширокая, я на этом Цареве в четырнадцатом году был. – Он взял спичку и, обломав головку, приложил к карте. – А от Остроленки до Гродно двухсот верст нет, видишь?
И, зажав пальцами немного больше половины спички, показал ее Синцову.
– Если немцы будут наступать по десять верст в день, даже до девять, то через три недели будут в Гродно.
Он сказал это с таким огорчением, что молчавший в течение всего разговора застенчивый, только два месяца назад окончивший педвуз Казаченко невольно спросил:
– А чего вам в этом Гродно, Андрей Митрофанович? Немцы и не такие города берут. Я сегодня слышал – они уже Краков обстреливают.
– А то мне Гродно, что я сам гродненский, – сказал редактор. – Не из самого Гродно, а из Поречья, Гродненской губернии. От Гродно двадцать восемь верст.
– Выходит, вы за границей родились? – наивно спросил Казаченко.
– Это у тебя выходит, по молодости твоих лет! – отозвался редактор. – А у меня выходит, что если бы мы в двадцатом году панам дали покрепче, полностью всю свою Беларусь вернули, так я бы сейчас, наверное, не здесь, а дома, в Поречье, газету редактировал. А здесь вместо меня Синцов сидел бы редактором, а не страдал в моих заместителях. Ему уже давно пора редактором быть!
Синцов посмотрел на повестку военкомата и усмехнулся этой запоздалой похвале.
– Может быть, и смешно, – обидчиво сказал редактор, по-своему (и, как всегда, неверно) угадывая мысли Синцова. – Конечно, я политик районного масштаба, но ты вот скажи мне…
Собственная мысль так взволновала редактора, что он решил ее высказать, несмотря на обиду.
– Пакт пактом, а факт фактом. В двадцатом году мое Поречье за белополяками осталось, а теперь, того и гляди, к фашистам перейдет. Что ты на это скажешь?
Но Синцов не знал, что сказать на эго. Идет новая мировая война, отступают поляки, наступают немцы… И чем все это кончится – неизвестно.
– Ладно, Иван Петрович, сдавай дела и ступай домой. В случае если не отобью тебя, мы тут с Казаченко сами тебе часам к двенадцати все заготовим – и документы и деньги, – сказал редактор с чуть заискивающей интонацией, потому что мысль о войне все сильней овладевала им, а первоначальная надежда, что удастся отбить Синцова, с каждой минутой казалась все несбыточнее.
Когда Синцов вернулся, на одной половине стола было накрыто к ужину, а на другой Маша доглаживала ему рубашки то и дело тыльной стороной руки откидывая волосы с потного лба.
– Ну что? – спросила она, держа на весу утюг.
– Ничего, завтра пойду в военкомат.
– И что потом? Неужели вас сразу же отправят? – в сильном волнении спросила Маша, продолжая держать утюг и позабыв о нем.
Синцов подошел к ней, отобрал утюг, поцеловал ее освободившуюся руку, ласково провел по ее мокрому лбу и волосам и только после этого сказал, что в городе нет казарм и что если вызывают с лещами, то, наверное, на станции уже будет стоять воинский поезд и их повезут в Смоленск или в какое-нибудь другое место.
– А на станцию можно будет вас провожать?
– Конечно.
Маша облегченно вздохнула.
– Ну, что ты тут гладишь? – Синцов отвел в сторону руку с утюгом, не отдавая его Маше.
– Еще две рубашки осталось, все остальное я уже погладила, – кивнула она на кровать, где лежало выглаженное и сложенное нательное белье.
На столе оставались еще две недоглаженные парадные рубашки.
– А зачем ты их гладишь? – улыбнулся Синцов. – Я ведь в армии в галстуках ходить не буду.
Маша грустно посмотрела на рубашки. Она понимала, что Синцов прав, но ей все-таки было жаль, что он не возьмет с собой этих двух рубашек.
– Может быть, все-таки… – нерешительно сказала она.
Но он, не отвечая, поставил на пол утюг и сгреб со стола рубашки вместе с подстеленным для глажения одеялом.
– Куда положить? – спросил он.
– Все равно, клади на стул, – равнодушно сказала Маша.
Он положил рубашки и одеяло на стул и стал передвигать тарелки и приборы так, чтобы они с Машей могли сесть друг против друга. Только сейчас он заметил, что на столе стоял графин с водкой. Водки в доме не держали, значит, Маша заходила за него в магазин на обратном пути из редакции.
– Что ж, поужинаем, – сказал Синцов и сел за стол, чувствуя приятную ломоту в ногах после тридцати километров, сделанных за день.
Маша села напротив него и придвинула к себе тарелку с творогом и стакан сметаны – единственное, что она в последнее время могла есть.
– Может, и ты выпьешь? – спросил Синцов.
– Нет, – покачала головой Маша и даже зажмурилась. – Я теперь ни капли не могу.
– Так зачем же ты купила? Я один не буду.
– Если бы мама была, она составила бы тебе компанию.
И Синцов понял: Маша купила водки потому, что так делала Татьяна Степановна, когда собирала в дорогу мужчин.
– Ты на выходной съезди к маме.
– Хорошо, там посмотрим, – уклончиво сказала Маша, как будто все, что будет после отъезда Синцова, уже не касалось его. – Выпей, а то что же я напрасно ходила…
Он налил две трети граненого стакана, выпил и стал закусывать котлетами с картошкой.
Маша нехотя съела несколько ложек творогу и, положив локти на стол и подперев руками щеки, молча сидела и смотрела на Синцова.
«Неужели уезжает? – думала она. – И на сколько? На месяц? На три? На два года? И когда я его увижу? И что все это значит – неожиданный призыв из запаса? Если на месяц, то для других это немного. Но для нас месяц – это очень много: это половина всего, что мы пока прожили вместе. А если на год пли на два…»
Маша попробовала себе представить, что такое разлука с Синцовым на год или на два, и не смогла.
«А если это война?» – вдруг подумала она и, не в силах оставить в себе этот вопрос, так и спросила вслух, как подумала:
– А если это война?
Синцов посмотрел на нее, сначала хотел ответить, что нет, этого не может быть, но передумал, пожал плечами и сказал:
– Не знаю.
И Маше было легче услышать это «не знаю», чем если бы он сказал то первое, что хотел сказать: «Не может быть», – а она бы видела по его глазам, что он думает другое.
– Ты соедини два выходных и все-таки съезди к маме.
– Не знаю, удастся ли.
– Почему?
– Кончается квартал, и много работы.
– А твое состояние никто не замечает? – спросил Синцов, подумав, что, как ни трудно приходится Маше, она теперь, начав работать на заводе, все же легче перенесет неожиданно свалившееся на нее одиночество.