– Очень неудобная вещь, – сказал он. – Всегда что-нибудь случается. Варварская традиция, не правда ли? – И, улыбнувшись, пошел дальше.
– Ах ты сволочь белогвардейская! – громким шепотом возмутился Иванов.
– У вас же инструкция – не вступать с ними в переговоры, – тоже шепотом, оборачиваясь на ходу, сказал Артемьев.
– А я не с ними вступаю, а с вами.
– А они слушают.
– А черт с ними, пусть слушают, – сказал Иванов. – Все равно ихний рабочий класс когда-нибудь их к стенке поставит!
Наконец все гуськом дошли до конца прохода между носилками и остановились; в небе нарастал прерывистый гул, и Артемьев, повернувшись на восток, увидел четыре низко шедших японских транспортных самолета. Через несколько минут они сели. Три оказались пустыми, из четвертого сначала вышли двое японских военных врачей, потом высыпало полтора десятка солдат, и лишь после этого санитары вынесли на носилках двух наших тяжелораненых, подлежавших передаче. По списку Артемьева, одни из них был лейтенант-танкист Дремов, другой старший сапер Колесов.
Первым вынесли лейтенанта. Его наголо обритая голова была беспомощно, как у подстреленной птицы, закинута за край носилок.
– Одна нога ампутирована до таза, – сказал подошедший вместе с Артемьевым к самолету наш военврач, приподнимая оборванную шинель, которой прямо поверх перевязок, без простыни, был накрыт раненый. – И, кажется, начался гнойный процесс, – добавил он, хотя Артемьев уже и сам почувствовал запах гниющего тела.
Лейтенант облизал губы, открыл глаза, увидел наклонившиеся над ним лица Артемьева, врача и танкиста, попробовал приподнять голову, не смог и бессильно заплакал.
– Ну и гады! – сквозь зубы выдохнул Иванов, глядя вверх и как будто ни к кому не обращаясь, но в то же время нарочно тесня плечом стоявшего рядом с ним японского полковника.
– Что? Как вы сказали? – отодвигаясь, спросил японец.
– Ничего он не сказал, – ответил Артемьев, заслоняя собой Иванова и за спиной делая ему рукой жест, чтобы он отошел. – А вот я… – Он уже увидел вторые носилки – со старшиной Колесовым, грязным, небритым, полуголым, лежавшим тоже под рваной шинелью, в гимнастерке с выдранным до плеча рукавом – Я не приму от вас в таком виде наших раненых.
– Как? Почему? – быстро заговорил полковник. – Мы же сдаем их так, точно так, как они попали к нам в плен.
– Не приму, – упрямо, с ненавистью повторил Артемьев – пока врачи не составят с моим врачом акт о состоянии ранений и об антисанитарном виде, в каком доставлены люди.
– Такие акты не входили в соглашение, – холодно возразил японец.
– Начинайте писать акт, – повернулся Артемьев к нашему военврачу.
– Это произвол, – сказал полковник. – Мои военные врачи не будут подписывать такой акт.
– А не будут – так не будет и обмена пленными, – сказал Артемьев и увидел, как лежавший вместе с носилками на земле старшина приподнялся на локтях и потянулся к нему с выражением отчаяния на лице.
– Можете поднимать в воздух свои самолеты, – жестоко добавил Артемьев. – Ваши раненые пока останутся у нас.
– Это произвол, – повысил голос японец. – Наше командование пошлет протест вашему командованию, и вы за это поплатитесь.
– Ничего! Поднимайте в воздух самолеты! – повторил Артемьев, готовый чем угодно поплатиться завтра, лишь бы не уступить сейчас.
– Хорошо, – сказал японец, – мы тоже возьмем обратно ваших раненых и тоже подождем с передачей.
Он сказал это не особенно уверенно, считая, что два человека, которых он заберет обратно, слабый аргумент по сравнению с семьюдесятью девятью пленными, которых ему не возвратит этот русский капитан. Но аргумент, казавшийся японцу слабым из-за разницы в цифрах, был страшен для Артемьева. Он знал, что уже не может отступить от своего требования – составить акт, но он не мог и отдать обратно этих двух: потерявшего сознание лейтенанта, которому сейчас впрыскивали кофеин, и бородатого старшину, судорожно схватившегося за носилки и ждавшего, что же будет.
– Наши раненые останутся здесь, – помолчав и решившись идти до конца, сказал Артемьев. – Я вижу, что вы плохо с ними обращаетесь. Я вам не верну их.
– Грузите их обратно! – закричал полковник по-японски своим врачам, упирая руки в бока и расставив ноги.
– Господин полковник, – очень тихо сказал Артемьев и так же тихо взял японца за локоть и повернул лицом к нашим позициям, где, хорошо видные отсюда, стояли четыре танка, – если вы это сделаете, прикажу открыть огонь по вашим самолетам.
Сам еще не зная, как он это сделает, Артемьев твердо знал одно – что никакая сила не заставит его вернуть японцам двоих ваших. Это была одна из тех минут, редких даже в судьбе военного человека, когда все подготовленное его предшествующей жизнью сосредоточивается в одном-единственном поступке.
Наступило гнетущее молчание. Японец, очевидно, колебался, как ему отнестись к угрозе Артемьева.
Но в эту минуту Иванов, стоявший рядом с Артемьевым и смотревший на него благодарными глазами, вдруг но какому-то наитию, необыкновенно кстати, выпалил, обращаясь к Артемьеву и показывая пальцем через плечо назад, в сторону танков:
– Разрешите передать приказание?
Эти слова, произнесенные решительным тоном, в сочетании с тем, что произнес их именно танкист, доконали японца. Он сделал своим врачам небрежный жест двумя пальцами, отменявший предыдущий приказ, и сказал, чтобы они посмотрели акт, составленный русским врачом, и доложили его содержание.
– А мы со своей стороны, – примирительным тоном сказал Артемьев, – не возражаем, если ваши врачи тоже составят акт, в каком виде мы доставили ваших раненых.
При том состоянии, в котором Артемьев сдавал японских раненых, его предложение насчет обоюдного акта было насмешкой, но японцу приходилось отвечать.
– У меня нет инструкции, чтобы принимать от нас наших раненых по состоянию их здоровья и обмундирования. У меня есть инструкция, чтобы принимать их по имеющемуся у меня именному списку, – сказал японец, сердито придыхая между слишком длинными для него русскими фразами. – У меня есть приказ и дисциплина японской императорской армии. Я не придумываю, как вы, дополнительных процедур из собственной головы, господин капитан.
Артемьев пожал плечами. Он остался победителем, и теперь японец мог сколько угодно утолять оскорбленное самолюбие.
– Очевидно, у нашей и у вашей армии, – продолжал полковник, – разница в принципах. У нашей армии принцип – возвращать пленных так, как они поступили к нам. А у вашей армии, очевидно, принцип – возвращать больше, чем вы взяли. Может быть, пока они были у вас в плен, вы постарались их снабдить не только новыми одеялами?
«Что ж, все возможно», – хотелось сказать Артемьеву, но он только во второй раз равнодушно пожал плечами.
Наши санитары, переложив на свои носилки обоих раненых не теряя времени, уже несли их туда, где виднелся санитарный автобус и куда теперь вплотную подрулил самолет. Военврач, наскоро осмотревший обоих раненых, сидя на земле и положив на колени свою медицинскую сумку, писал на ней акт.
Японский поручик, так же как и полковник, владевший русским языком, сидел на корточках рядом с нашим военврачом, заглядывая ему через плечо, и читал про себя, шевеля губами.
Наш военфельдшер вдвоем с врачом-японцем шли вдоль носилок со списками в руках. Сначала японец выкрикивал японское имя, потом, коверкая его на русский манер, то же имя повторял военфельдшер, потом они оба останавливались и ставили в своих списках по галочке.
Вслед за японским врачом и нашим фельдшером тел японский фельдшер – кривоногий, рослый, с каким-то особенно злым и грубым выражением лица. Под мышкой он держал пачку пакетов. Это были большие прямоугольные пакеты, вроде тех, в которых у нас продают крупу или сахар, но очень толстые, склеенные из нескольких слоев рисовой бумаги.
Как только очередной раненый откликался на свое имя и в обоих списках ставились галочки, японский фельдшер, приподняв голову раненого, быстро и грубо – по самые плечи – нахлобучивал на нее бумажный пакет.
Фельдшер шел не вдоль носилок, а перешагивал через них, и каждый раз, нахлобучивая пакет, становился так, что носилки оказывались у него между расставленными ногами. В этой операции было что-то отвратительное и щемящее душу. С трудом сдерживаясь, чтобы не заорать: «Что вы делаете с людьми, сволочи!» – Артемьев смотрел на то, как следующий раненый, которому еще не надели на голову пакет, сам уже приподнимался на локтях и вытягивал шею навстречу.
– Что он делает с пленными? – не выдержав, спросил Артемьев у все еще стоявшего с ним рядом полковника.
Полковник произвел на своем лице два необыкновенно быстрых движения: сначала он на десятую долго секунды улыбнулся Артемьеву – это был долг вежливости, привычная улыбка, он отвечал ею на обращение к себе; потом его улыбка поползла вниз, и нижняя губа полковника оттянулась в надменную гримасу. Кивнув на пленных и сделав презрительный жест в их сторону, он сказал:
– Это надевают на них для их же собственного спокойствия: они стыдятся после плена смотреть в лицо доблестным представителям командования императорской армии.
– Покажите-ка мне! – повелительно по-японски сказал Артемьев фельдшеру, подумав про себя, что после халхин-голского разгрома гораздо верней было бы надеть бумажные мешки на головы доблестных представителей командования императорской армии, чтобы им не было стыдно смотреть в лицо солдатам.
Фельдшер протянул ему пакет. Пакет был большой, непрозрачный, на редкость добротно склеенный.
Покосившись на полковника и представив себе этот бумажный мешок на его голове, Артемьев надул пакет, зажал в кулаке его верх и по-мальчишески, с треском хлопнул о ладонь. Полковник вздрогнул от неожиданности.