Услышав ответ Егора, человек в кожаном пальто растерялся.
— Я не говорю, что он человека убил. Чего не знаю, того не знаю. Я только сказал, что всякие случаи бывают. И всё. А он едет себе — ну, и пускай едет. Какое мне до пего дело? Может, он и вправду хороший парень. Печати на нем нет.
— Ты не верти языком, словно лиса хвостом! — неожиданно вмешался седоусый пассажир из соседнего купе. — Все мы слышали, как ты нападал на парнишку да охаивал его. Сам-то, чего доброго, и в подметки ему не годишься.
— А тебе чего надо? — прикрикнул на него человек в кожаном пальто. — Сидишь на своем месте, ну и сиди, не суйся, коли не просят. Тебя не задевают? И помалкивай.
— Это как сказать — не задевают! А может, и задевают? Вот ты не знаешь ребят из ремесленного и несешь околесицу, равняешь всех на своего племянника. А я на заводе работаю и вижу. Прямо скажем — герои! Нужно сутки — будет сутки работать, потребуется двое — тоже не откажется. Сколько надо, столько и будет в цехе. От сна откажется, от еды, а дела не бросит. А сам-то до станка еще не достает, на подставке стоит. Вот что надо говорить об этих ребятах, а не охаивать, не помои на них лить! Они же почти дети, а управляются за мастеров.
В разговор вступили другие пассажиры, все они были против человека в кожаном пальто. Разговор стал общим. Пассажиры один за другим рассказывали случаи самоотверженной работы бывших воспитанников ремесленных училищ. Вскоре человек в кожаном пальто сделал вид, что хочет спать, залез на верхнюю полку и больше в разговор не вмешивался.
Забрался на свое место и Бакланов. Ему хотелось остаться одному, чтобы как-нибудь не проговориться, не выдать истинной причины поездки домой. Ведь сейчас в вагоне пассажиры относятся к нему с уважением, разговаривают как с равным, но, узнав, что он и в самом деле беглец, они переменят свое отношение. А человек в кожаном пальто, наверно, скажет соседке Егора: «Ну что? На чьей стороне правда? Меня не проведешь! Я его, голубчика, насквозь вижу. Поглядывать нужно за ним, знаем мы таких красавчиков! Не впервой!»
Готовясь к побегу, Бакланов знал, что как только явится домой, его сразу же спросят, зачем приехал. И Егор придумал ответ — вернее, он решил рассказать домашним все начистоту: «Невмоготу мне в училище. Так надоело, так надоело — ни на что глядеть не хочется. А потом, еще этот Мазай жить не дает. Да и не только он один — и Сережка за ним же, и Колька… Дня нет, чтоб обошлось без обид да нападок… А кому-нибудь пожаловаться — и не подумай. Раз пожалуешься, в другой— сам не захочешь… Одним словом, нет никакой мочи…» Егору казалось, что домашние, узнав о его трудной жизни в училище, пожалеют его и, конечно, простят побег.
Сейчас же, когда только что закончился спор о нем, Егор думал совсем по-другому. Ему стало вдруг совершенно ясно: все, о чем он хотел рассказать дома, — не то, о чем надо было говорить. Он представил себе, что разговаривает со своими дружками — Максимом Ивкиным и Сережкой Тюпакиным, — и почувствовал неловкость и стыд. Постепенно он пришел к выводу, что ссылкой на плохую жизнь в училище побег не оправдаешь.
«Скажу матери и деду, да и всем в колхозе, то же, что и в вагоне говорил: мол, за хорошую работу премию получил — отпуск, — решил Егор. — Пока в Платовке не будут еще ничего знать, попрошусь в колхозе на работу. Возьмут, потому как рабочих рук нехватка, летом сам это видел. Буду так работать в бригаде, чтобы стать настоящим передовиком. Тогда, пожалуй, правление колхоза поможет остаться дома и больше не станет посылать в в училище. Даже сам директор ничего не сделает. И судить не станут — потому, я же не буду лодырничать, а хорошего работника судить не за что».
Он задумался и не заметил, как задремал. Во сне Бакланов увидел себя дома, в Платовке. Будто он сидит в колхозном клубе на сцене, а рядом с ним председатель колхоза. В зале народу битком набито. Председатель колхоза хлопает в ладоши, и весь народ тоже хлопает в ладоши. А Бакланов знает, что это хлопают ему за то, что он стал лучшим работником в своем колхозе.
БЕСЕДА С СЕЛЕЗНЕВЫМ
Как всегда, Мазай вскочил при первых же звуках утреннего звонка, зажег свет и, торопливо одеваясь, закричал:
— Эй, команда, свищут наверх!
— Не кричи, и так никто не спит! — недовольно огрызнулся Сергей, обладавший счастливым качеством просыпаться сразу. Он увидел пустую кровать Бакланова и удивился. — Васька, а где же Баклан?
Мазай посмотрел на пустую койку и недоуменно повел плечами:
— Правда нет.
— Я не слышал, когда он встал. А ты?
— И я тоже.
Мазай подошел к койке Бакланова и смотрел на нее, соображая, как же это могло произойти.
— Наверно, раньше нас собрался. Оделся тихонько — и в столовую, чтоб в цех первым. После вчерашней чечетки он знаешь как теперь нажмет? Ого, только держись! Чего доброго, всех обогнать может.
— Надо почаще заставлять его чечетку бить. Правда, Васька?
Ребята разговаривали, словно не замечая Жутаеву. Борис тоже не обращал внимания на них — встал, оделся и заправил койку.
— Ребята, где умывальник? — спросил он.
Ему не ответили.
— Что, трудно сказать?
Мазай, не глядя на Жутаева, буркнул:
— Ты к нам не лезь в компанию и переходи в другую комнату. Понятно?
— Почему переходить?
— Потому.
— А мне и тут неплохо.
— Переходи, пока не поздно.
— Меня сюда вселила дирекция, здесь и буду жить. А переведут — перейду. Сам же ты вчера говорил о дисциплине, а сегодня хочешь нарушить приказ директора.
Ему никто не ответил, и Борис, взяв в руки полотенце, не спеша вышел из комнаты.
— Давай, ребята, пошевеливайся, — заторопился Мазай, — чтоб раньше его в цеху быть, а то еще наябедничает. Я сам мастеру расскажу. И потребую: пускай убирают его отсюда.
Придя в цех одним из первых, Мазай подошел к Селезневу.
— Товарищ мастер, — нарочито невеселым голосом сказал он, — я сегодня, пожалуй, выработку свою сбавлю.
— Как сбавишь? Почему? — удивился Селезнев.
— Рука сильно болит. Правая. Вчера прислали в мою комнату новенького из Сергеевки, а он вроде немного ненормальный. Это все ребята заметили. Кинулся на меня драться. Ударил чем-то по руке — я даже и не знаю чем. В общем, работать трудно будет. Трамбовать никак нельзя… Главное, его никто не трогал. Я старался, чтоб все по-хорошему обошлось, как вы говорили. Ребятам дал команду — не обижать. А он сам десятерых обидит.
— Значит, он полез драться без причины? — спросил Селезнев, пытливо смотря на Мазая.
— Никто даже и не думал задевать его. Слова никто не сказал. Ну, он такой — и говорить не хочет. Видать, гордый да заносчивый. Я верно говорю, товарищ мастер: на пас и не глядит. Я пытался поговорить с ним — фырчит, и все. Потом драться полез.
— А может, он отбивался? А? По совести скажи.
— Ничего не отбивался, он кинулся на меня. Спросите Сережку с Колькой. Они расскажут. Что касается выработки, я, конечно, постараюсь не сбавить, хотя рука и болит. Сказал просто так. А вы, товарищ мастер, как-нибудь уж сделайте, чтоб его перевели от нас. Он жить спокойно не даст.
— А зачем переводить? Это не исправит человека. Воспитывать нужно. Отмахиваться от людей самое легкое дело: ни труда, ни уменья не нужно. Запомните, Мазай: если вы будете хорошо обращаться с людьми, они вам ответят тем же. Не будем переводить, никакой надобности в этом нет. Да и некуда — ни в одной комнате нет свободного места. А у вас комната просторная, хоть конем скачи.
К Селезневу подошел Жутаев.
Недовольный Мазай отошел от мастера на свое рабочее место и принялся набивать опоку.
Борис поздоровался:
— Я ваш новый ученик. Приехал из Сергеевки.
— Пойдем ко мне, поговорим.
В конторке мастера Селезнев пригласил Жутаева сесть. Тот поблагодарил, но остался стоять у с гола.
— Ну как? Познакомился с товарищами в общежитии?
Жутаев был уверен, что мастеру уже все известно и что Селезнев пригласил его в конторку именно для разговора о вчерашней драке. Вопрос мастера немного озадачил его: «Значит, еще ничего не сказали… Не успели? Или просто не хотят говорить? Но обо всем знает комендант и, конечно, расскажет».
— Да. познакомились.
Селезней хитровато прищурил глаз:
— Хорошие ребята, правда?
Жутаев смутился. О мазаевцах он пока слышал только нелестные отзывы.
— Вижу, не понравились, — сказал Селезнев.
— Почему? Может, и хорошие. Я же почти не знаю их, всего один раз виделись.
— Я и говорю — не понравились. Верно? А работают хорошо. Лучшая группа в училище. Особенно Мазай. Он впереди всех формовщиков. Вот с учебой у них похуже. И дисциплина прихрамывает, можно сказать, на обе ноги… — Он о чем-то сосредоточенно задумался и опять задал неожиданный вопрос — Озорноватые, заметил?
Жутаев снова смутился и даже покраснел. Он не считал себя вправе так быстро давать товарищам характеристику, но мастер ждал ответа и внимательно, выжидающе смотрел на него.
— Немного есть? — подсказал Селезнев.
— Есть немного, — согласился Жутаев и тут же поспешил добавить: — Я, конечно, знаю их очень мало.
— Правильно рассуждаешь. Торопиться с оценкой не надо. Прежде узнай получше, а потом уж и говори. В вашей группе не все озорноватые, но есть и такие. Смотри не тянись за ними. Находятся такие ребята, что тянутся и, наверно, думают, что следуют хорошему примеру… Ну ладно… — Мастер снял очки и протер их платком. — Так, значит, твоя фамилия Жутаев?
— Да. Жутаев Борис.
— Скажи, Жутаев, в ремесленное ты как попал — по призыву?
— Нет, я добровольно, сам просился. Окончил семилетку, хотел было в техникум пойти, а потом решил работать. Думаю, учеба к после войны никуда не убежит.
— Решение хорошее принял.
— У меня и папа так учился. Работал и учился. У него высшее образование: институт окончил.
— А какая специальность?
— У папы? Инженер. По котельному делу. Был котельщиком. Сейчас на фронте, почти с первых дней войны.