Когда б имел златые горы
И реки, полные вина,
Все б отдал я за ласки, взоры,
И ты владела мной одна.
У него был сильный и приятный голос.
Закончив одну песню, Егор переходил к другой, не задумываясь, какую петь. Он просто начинал ту, которая приходила на память. И было похоже, что он торопится, спешит сыграть как можно больше. Вот он заиграл и запел «Рябину» — любимую песню матери:
Что стоишь, качаясь,
Тонкая рябина?
Голову склонила
До самого тына.
Он тоже очень любил эту песню и сейчас по-своему осмысливал ее. Одинокая рябина была ему очень близка: рябина — это он в ремесленном училище, а дуб— не мать и не отец, а вообще родной дом.
Но нельзя рябине
К дубу перебраться…
Егор уже не сидел; он поднялся с табуретки, весь устремился вперед. Сейчас он не видел ни гармони, ни стен своей избы с окнами, наполовину расписанными морозными узорами, — перед ним была весна, мощный дуб и печальная рябина, грусть которой так была ему понятна.
Если бы товарищи из ремесленного училища видели в этот момент Егора, они не признали бы в нем того Бакланова, которого привыкли считать за увальня, за лежебоку, за человека, почти ко всему безразличного, безропотно принимающего обиды от товарищей и думающего главным образом о своем желудке.
Сейчас он весь преобразился, широко открытые глаза засветились, загорелись большим внутренним огнем, лицо чуть побледнело, стало одухотворенным, словно у человека, который идет на подвиг и зовет за собой других.
Егор так увлекся игрой и пением, что не слышал, как стукнула кухонная дверь, не заметил, как на пороге горницы появилась молодая еще женщина, одетая в поношенное платье из цветной фланели. Она как встала на пороге, так словно замерла, готовая в любую минуту броситься к Егору.
Она стояла, чуть подавшись вперед, и неотрывно смотрела на сына-гармониста, а лицо ее было так радостно, что слезинка, медленно сползавшая по щеке, казалась каплей обыкновенной воды, случайно попавшей на лицо.
Но вот последние звуки умолкли, затих голос певца, и он увидел стоявшую на пороге.
— Маманя! — крикнул он и положил гармонь на табурет.
А мать уже бросилась к нему, прижимала, гладила по волосам и приговаривала:
— Горушка… сынка… Горушка…
Казалось, она забыла все слова, кроме этих двух.
Но первые минуты радостной встречи прошли, и Анна Кузьминична спохватилась, что дорогого гостя нужно с дороги накормить, и засуетилась.
— Маманя, ничего не надо, я все нашел и поел. Теперь хоть чего хочешь поставь — не притронусь.
— Ну, коли так — молодец, что похозяйничал. А я сижу в конторке, подсчеты свои делаю. Глядь, вбегает Катюша Серикова — она у меня с осени дояркой состоит— и прямо ко мне. «Тетя Анна, говорит, бегите скорее домой, ваш Егор приехал: в окно, мол, я его видела». Я сначала не поверила. Обозналась, мол, ты, да и никакой весточки не было насчет того, чтоб приехать, а она твердит: «Видела, и все. Приехал Егор». Поверила я. Ну, накинула наспех шубенку и бегом бегу, чтоб поскорее, а ноги спотыкаются, не слушаются. И боязно мне стало; а ну, если Катюша и вправду обозналась? Разве не могло такого быть? А вошла во двор — услышала гармонь и голос твой. Успокоилась, будто на душе полегчало. Ну, думаю, дома.
— Ты смотри — увидела Катюшка! А я шел, никого вроде из знакомых не встретил.
— Так их же окна напротив наших ворот. Все видно, кто входит, кто выходит… Сынок, а ты надолго?
— Нет, маманя. На месяц всего. В отпуск приехал.
Лицо ее стало озабоченным:
— В отпуск? Что, все училище в отпуск пустили?
— Нет. Человек пять всего. Вот я, к примеру: работал хорошо, нормы перевыполнял — ну и дали отпуск, вроде, значит, мне премия за ударную работу.
— Понятно. Хорошее дело. — Глаза Анны Кузьминичны снова засияли. — А я как узнала от Катюши, подумала: по какому же это случаю отпустили среди зимы? Не случилось ли чего плохого? Значит, у тебя отпуск как премия! — И тут же заговорила о другом, тоже важном: — Горушка, письмо вчера от папани из госпиталя получила. На-ка, почитай. Он о тебе скучает, все расспрашивает, как учишься да как работаешь. Ты напиши ему прямо сегодня. Пускай порадуется.
Егор читал и чувствовал, как его щеки начинают гореть. Письмо действительно было главным образом о нем. Отец обижался, что Егор ничего не пишет о своей учебе в ремесленном и вообще не рассказывает о своей жизни. Может быть, плохо учится и плохо работает, да просто стыдится писать об этом? Он спрашивал у жены адрес училища, чтобы написать письмо директору и попросить его рассказать об успехах сына. С завистью рассказывал он о письмах, которые получает из колхоза его сосед по койке, сержант Круглов. Дочка Круглова, ученица седьмого класса, пишет ему, что учится только на пятерки да еще и в колхозе работает. А у лейтенанта Зяблина, тоже танкиста, сынишка работает на заводе токарем; его портрет все время на Доске почета, получил уже не одну премию.
— Прочитал? — спросила Анна Кузьминична.
— Прочитал.
— Вот и напиши ему, порадуй. Пускай и он почитает своим товарищам.
— Сегодня же напишу, — ответил Егор, зная, что ни сегодня, ни завтра не напишет отцу, так как писать было не о чем. Не писать же, в самом деле, в госпиталь, что сбежал из училища!
— Маманя, а где работают Максимка Ивкин да Сережка Тюпакин?
— Дружков вспомнил, не позабыл! Они тоже про тебя частенько спрашивают. Максим конюшит, подручным у дедушки Кузьмы. Дедушка хвалит его — не нахвалится. Говорит, такой работяга, десятерых за него одного не надо. Сам недоспит, недоест, а за конем доглядит. А Сережка Тюпакин трактористом стал. Курсы окончил. Одним словом, и твои дружки тоже на хорошей дороге, в люди вышли. Хорошо, что и ты, Горушка, не отстал от других.
Анне Кузьминичне нельзя было долго оставаться дома, и она, рассказав сыну, где и что достать, если захочет поесть, пообещала прийти вечером пораньше и ушла.
Едва Анна Кузьминична скрылась за воротами, во двор вошла Катюша. Как человек, часто бывавший в доме. она, не стучась, прошла через сени в комнату. Девушка была немного смущена, но улыбалась и весело смотрела на Егора.
— Здравствуй!
— Здравствуй, — ответил Егор.
— Что так глядишь — не узнаешь?
— Это ты, Катька? — удивленно спросил Егор. — А я спервоначалу и не узнал. Ты вон какая стала…
— Какая?
— На себя совсем не похожа. Узнать трудно.
Узнать ее было, действительно, нелегко. Летом, когда Егор приезжал в отпуск, она была щупленькой, маленькой, а за последние месяцы так выросла, пополнела и похорошела, что, казалось, ничего общего в ней не осталось с той Катей, которую Егор видел летом.
Она стояла у порога и была довольна впечатлением, которое произвела на Егора; а он не знал, как себя вести дальше, о чем говорить с ней, чувствовал себя неловко и, набычившись, молчал.
— Ты чего? — наконец спросил он.
— Что — «чего»?
— Пришла чего?
— А я к тете Анне пришла.
Не дождавшись приглашения, Катя прошла в горницу. И только когда она села на стул, Егор нашел слова для продолжения разговора:
— Ее дома нет. Ушла уже на метефе.
Катя лукаво рассмеялась и, чуть приподняв голову, сказала:
— А я знаю.
— Чего знаешь?
— Что тетя Анна ушла. Я в окно видела.
— Если видела, так нечего было и приходить.
— Ох, нечего! А может, я тебя пришла посмотреть?
— Чего я тебе — карточка?
— Может, и карточка! — Она расхохоталась и опрометью выбежала из комнаты.
Егор кинулся к окну и увидел мелькнувшую пуховую шаль и синюю телогрейку.
«Вот, черт, какая стала! — подумал Егор. — Летом, когда приходила к матери помочь огород поливать, все смотрела молча, слова было не услышать. Да к сторонке жалась, словно боялась, что ее заметят. А теперь гляди ты! Смелая. И веселая. И вроде красивая стала».
Вечером первым вернулся с работы дедушка Кузьма, отец Анны Кузьминичны. Он уже знал о приезде внука и был очень обрадован, по со свойственной ему последовательностью сразу же начал внимательно расспрашивать Егора: почему пустили в отпуск, кто и какие наставления давал перед дорогой, получил ли внучек денег на билет и сколько именно, и вообще задавал такие вопросы, которые казались Егору неуместными. Но Егор не терялся — он рассказывал об отпуске деду не первому; отвечал не спеша, резонно, и старик поверил, что внук действительно приехал в отпуск.
Одно вызвало у дедушки Кузьмы сомнение: у Егора не было на руках бумажки об отпуске. Но Егор убедил старика, что такие бумажки совсем необязательны, что они выдаются не ученикам, а только рабочим.
После ужина за Егором зашли его бывшие приятели — Максим Ивкин и Сергей Тюпакин. Хотя матери и не хотелось, чтобы в первый же вечер Егор куда-то ушел, по ребята уговорили ее, и Егор стал собираться. Анна Кузьминична посоветовала сыну вместо форменной шинели надеть полушубок, но Максим и Сергей в один голос запротестовали, доказывая, что полушубки носят все колхозные ребята, а вот шинель — только один Егор. Максим и Сергей по очереди примерили шинель и в один голос заявили, что лучше одежды и не придумаешь.
Перекинув ремень гармони через плечо и пообещав матери скоро вернуться домой, Егор ушел в избу-читальню. Там ему очень обрадовались и усадили па самое видное место. Знакомые и незнакомые ребята и девушки, войдя в комнату, прежде всего подходили к нему и здоровались за руку. Почти все девушки обращались к Егору на «вы». Ребята старались сесть поближе, заговаривали с ним, протягивали кисеты с самосадом, предлагали выйти покурить.
Таким почетом и вниманием, как в этот вечер, Егор не пользовался еще никогда.
Вокруг него все время вертелись несколько парнишек. Выбрав удобную минуту, они засыпали его вопросами:
— В чем плавят чугун?