нал только, что мать родила меня, когда ей было шестнадцать. Она была младше отца на много лет. Я никогда не знал, на сколько – двадцать пять, тридцать, может быть и больше. От нас, детей, это скрывали, да и зачем нам было знать? Мать любила отца, и я видел эту любовь. Я ее помню.
Мы стояли с отцом у стойки буфета. Первый и последний раз я пил с отцом. Он мне сам предложил: “Я хочу с тобой выпить. Я чувствую, что мы больше никогда не увидимся”. Сказал он это просто, не торопясь, держа в дрожащей руке стопку. У него всегда дрожали руки. Они дрожат и у меня – тоже досталось по наследству. Я никак не ожидал услышать от него такое. А он смотрел в стопку и говорил, как заклинание, как молитву: “Запомни: никогда не теряй веру. Никогда с ней не расставайся. Что бы ты ни делал, в деле твоем должна быть вера. Хорошо, что ты идешь в театр, будешь артистом. Только верь. С верой и благоговением совершай свой труд, зарабатывай кусок хлеба. Не оскверняй храма своего, храм – в тебе самом, храм – душа наша. Трудись – и воздастся тебе, стучи – и откроются тебе двери познания жизни, ищи – и найдешь… Не обижай людей, ибо в человеке есть Бог. Бог – это человек”. Много он еще говорил, но больше всего поразили меня первые слова: “Чувствую, что мы больше никогда не увидимся”.
“Я видел сон, – продолжал отец. – Я всегда во сне летал как птица, всегда передо мною открывался широкий простор. А недавно снилось – лечу, а кругом провода. Много-много проводов, телеграфных столбов, какие-то проволоки. Я путался в проводах, вырывался и опять натыкался на них. Они мне резали руки, шею, лицо, тянулись за моими ногами и не давали взлететь…”
Я запомнил его сон. Я тоже часто летаю во сне. Но мне не снятся провода. Может быть, придет такое время, что они и мне приснятся? Мне отец часто говорил: “От сумы и от тюрьмы никогда не зарекайся!”
Я запомнил его последнюю службу. 28 августа. Большой церковный праздник – Успение. Мой поезд уходил часа в четыре или в пять, времени до его отхода было много. Утром я стоял на клиросе вместе с маленьким деревенским хором и пел. Я знаю церковные песни. Странно было бы, если бы я их не знал. Я и сейчас их помню. И часто пою. Один, про себя. А когда никого нет дома, пою вслух, повторяю запомнившееся мне пение отца. Я и теперь иногда захожу в церковь для того, чтобы вспомнить свое детство. Вспомнить отца, его пение. Мне уже давно за шестьдесят, а меня тянет к отцу, к матери. Я стою в церкви, наблюдаю обряд и сравниваю его с тем, который совершал отец. И думаю: у отца было лучше, красивее. У него был прекрасный голос.
Народу в тот раз в церкви было мало. Многие перестали ходить, потому что оказалось – ничего не страшно! Никого не убило, и ни у кого не отнялся язык, оттого что в городах и селах закрывались церкви, сжигались иконы и церковные книги. Никакого чуда не свершилось и никакой кары не последовало. Все оставалось на своих местах. Так же продолжали работать, рано вставать, доить колхозных коров. Жутко входить в конюшню, если пол ее выстлан иконами и по ликам святых ходят лошади и коровы. И такое видел».
В ту пору вышла новая сталинская Конституция, та самая, что была самой демократической в мире… По ней дети не должны были отвечать за родителей, и Евгений впервые осмелился открыть, что он не сирота, что у него тоже есть отец и мать.
«Быстро меняются отношения! Сказано – сын за отца не отвечает. Я помню, как меня стыдили за то, что скрывал, что похоронил родителей: “Кого похоронил? Отца и мать! Где у тебя совесть?! Ты должен их навестить!” И опять я стал виноват. Я навестил их, я всегда навещал их, только тайно, чтобы никто не знал. Меня этому научили.
Сегодняшняя молодежь и представить себе не может, что все это было с нами, с их дедами и прадедами. Открыл, объявил: “Еду к отцу!” А вернулся – телеграмма: папа арестован. Новое ко мне отношение, новый ярлык, опять позорное клеймо. Присматриваются, что я буду делать, как поведу себя в новых “предлагаемых обстоятельствах”».
В Саратовской области с 1930 по 1940 год за веру были приговорены к расстрелу 484 человека, из них в 1937 году – 396. Отец Алексей Лебедев был арестован 26 августа 1937 года вместе с еще тремя священниками. Они были обвинены в создании контрреволюционной группы. 5 сентября был вынесен приговор – высшая мера наказания. 14 сентября батюшка был расстрелян…
Об аресте отца мать сообщила Евгению телеграммой: «Отец арестован. Мама». Зинаида Ивановна преданно любила мужа. По воспоминаниям сына, «когда отца посадили, она ходила, ездила туда, куда можно было и куда нельзя, ко всем обращалась. И в Аркадак, и в Балашов, и в Саратов, ходила по тюрьмам, искала его. До тех пор, пока ее саму не посадили. Наверное, надоела своими слезами, каждодневными хождениями, дежурствами у дверей. Вот от нее и избавились…»
После расстрела родителей в Москву, к старшему, приехали четверо младших детей… Самая младшая сестра умерла, другая же, Ниночка, сделалась для брата неразрешимой проблемой: «Кто тебя поймет? Кто поможет? Старуха, у которой снимал комнату? Там нас уже двое – брат и сестра. Самую младшую куда? Она молчаливая. Из деревни, и сразу – Москва. У нее один вопрос: где страшнее? Там, откуда приехала, или здесь? Везде одна, никому не нужная. Брат боится, как бы чего не вышло: что скажут, что подумают… Никто не должен знать, что сестры приехали, их нужно запрятать куда-нибудь подальше, чтобы никто не знал, что у нас отец и мать арестованы и что мы теперь в Москве, а двое из нас тайно приехали и тайно проживают без прописки и безо всяких прав».
Перво-наперво Евгений обратился в Наркомпрос, но получил ледяной ответ: «Врагов не устраиваем, кому нужно, тот о них позаботится. Уходите!» Тогда юноша повел сестру в женотдел. В отделе этом работали по всем внешним признакам – женщины… Но кем были они по сути своей? Кем была председательша, визгливо завопившая:
– А, поповские выродки! К нам пришли? Деться некуда? Поездили, покатались на нашей шее? Хватит! Мы теперь прозрелые!
«Мы стояли и слушали, как над нами издеваются взрослые мамы и тети. А мы-то надеялись! Мы-то радовались!.. – вспоминал Евгений Алексеевич. – Мы теперь равные, говорил я, такие же, как все. Мы теперь не отвечаем за поступки наших родителей, мы им не выбирали профессий – нас тогда еще не было. В статье нового закона написано, что мы теперь не лишенцы, и не только мы, но и наши родители – полноправные, с правом голоса. Мы равные! Председатель комиссии и все, кто здесь заседает, не читали этого закона? Или у них своя Конституция?
Никто нас не защитил, все молчали».
– Я с двенадцати лет сам добываю себе на хлеб, я беспризорник! – срывающимся голосом закричал Женя. – Я – комсомолец, был пионером… Я привел вам девочку… ей десять лет… девчонку! Девчонку, а не мальчишку! Куда ее? На улицу?!
В наступившей тишине спокойный, уверенный, стальной голос ответил:
– На Лубянку! Там ваше место!
И вот она, Лубянка… Молодой парень в бюро пропусков…
– Ну, что там у тебя?.. Арестовали, говоришь? А ну, подожди.
Телефонный звонок, и вот спешит «разбираться» другой чекист:
– Ну, что тут у вас? Какие будут вопросы?
– Девочку привел… у нее родители арестованы…
– Арестованы? Пошли за мной!
Снаружи Евгения ждала его гражданская жена. Увидев, как его вместе с сестрой сажают в машину, молодая женщина не удержалась и подошла.
– Кто такая? Кто она вам? – тотчас последовал вопрос.
– Она не наша, посторонняя, на одном курсе учимся… – сбивчиво пробормотал Лебедев.
– Да? Садитесь!
Увезли их уже втроем.
«Вот и все! – проносились мысли. – Интересно, на сколько лет? Какую статью дадут? За что? При чем жена? Ее, наверное, освободят, у нее биография хорошая. Да? А за связь с врагом народа!.. Мы не расписаны, может быть, это ее выручит? Зачем она подошла тогда? Ей нужно говорить, что случайно встретились, нет доказательств, что мы муж и жена, брак-то не оформлен! И живем в разных комнатах, хотя и в одном общежитии. Правда, Камерный театр на подозрении – последнюю премьеру, спектакль “Богатыри” Демьяна Бедного, запретили. “Буржуазная эстетика, искажение исторической правды”. Говорят, автора посадили, а театр закроют. Таиров ужасно нервничает. Не спит, говорят…
…Я с двенадцати лет у бабушки с дедушкой находился. Они, родители моей матери, – самая что ни на есть пролетарская семья, члены партии, иные родственники Институт Красной профессуры окончили… Нет! Про родственников говорить не нужно! Никого не знаю.
Брат? Он на кондитерской фабрике работает, грузчиком. Он эпилептик… А хорошо, что жена с нами, значит, любит, другая бы на ее месте давным-давно от меня сбежала».
Машина, однако, приехала не в одну из московских тюрем, а к Кремлю. Здесь чекисты попросили неожиданную попутчицу обождать на скамейке. Лебедев глазами простился с женой… Еще по дороге на очередной вопрос, кем ему приходится девочка, он признался, что это его родная сестра. Теперь расплата казалась неминуемой…
«Вдруг ворота раскрылись, и я увидел во дворе много-много детей, они играли в какие-то игры, – вспоминал Лебедев. – Со мной случилось то же, что случается с надутой камерой, когда ее прокалывают иглой: воздух из меня вышел. Уф-ф-ф-ф! Мы въехали в ворота и проехали по аллее к двухэтажному дому, поднялись наверх, там были штатские и военные, меня пригласили написать заявление, чтобы сестру приняли в детский дом.
– Прощайтесь, она пробудет здесь несколько дней, и ее отправят. Здесь только приемник-распределитель.
Все так быстро произошло, словно остановился поезд на одну минуту: нужно успеть все сказать, а сказать нечего. Мы поцеловались и разошлись».
Этот поступок народный артист СССР, лауреат Сталинской и Ленинской премий, гениальный русский актер Евгений Лебедев не мог простить себе до конца дней, считая, что предал сестру. Утешения второй жены, Нателы Товстоноговой, мало помогали…
Товстоногов учился в ГИТИСе одновременно с Лебедевым, но не был знаком с ним из-за разных факультетов. Знакомство состоялось лишь в Тбилиси, когда Евгений Алексеевич стал артистом ТЮЗа и квартирантом Товстоноговых. В ту пору 25-летний актер был женат, а юной Додо, за которой бегали все окрестные мальчишки, исполнилось лишь 15 лет, так что ни о каком романе речи еще идти не могло.