Жена Евгения Алексеевича, тоже актриса, любовно называемая им Малышкой, была больна туберкулезом, но скрывала это от мужа. Когда открылась кровавая рвота, спасти молодую женщину было уже поздно. Тем не менее она успела родить дочь, которую в дальнейшем воспитывали ее родственники. Лебедев, в ту пору увлекшийся некой поэтессой, позже покаянно писал: «Может быть, я легкомысленный, не умел строить семейную жизнь. На это тоже должен быть талант или большое терпение, а у меня ни того ни другого. Виноват больше всего перед дочерью. Теперь у меня ее нет, муж ее увез. Далеко». Умение строить семейную жизнь придет к нему лишь с Нателой Александровной…
Евгений Алексеевич успешно играл в ТЮЗе, будучи способен воплотить решительно все – вплоть, как говорится, до телефонной книги. Одной из тогдашних его «звездных» ролей была роль пуделя Артемона в спектакле «Золотой ключик». За нее Лебедеву жестоко попало от собственной сестры, проходившей лечение в госпитале после контузии на фронте. На дворе стояли «сороковые роковые». Люди массово гибли на передовой и в тылу, совершая беспримерные подвиги. А в знойном Тбилиси на сцене сын священника виртуозно изображал любимую собачку Мальвины. Увидев это зрелище, приведенная на репетицию братом невысокая, сбитая морячка встала с места и крикнула:
– Чем вы занимаетесь?! Напустить бы на вас всю нашу полундру! Там люди гибнут! Война! А вы сказочки играете! Собаку изображаешь?! Этого вашего толстого режиссера на один бы денек к нам под Новороссийск! И тебя бы вместе с ним!..
«Сестра вернула нас из сказочного мира в реальность, – вспоминал Лебедев. – Что такое мы с нашим театром, с нашими спектаклями? Спорим об искусстве, о своей профессии, о задачах, кусках, сквозных действиях, о методе работы… Идет война! Нет хлеба, жрать нечего, госпитали заполнены ранеными, немцы близко, а мы в лесу Карабаса-Барабаса ловим, он для нас Гитлер. Лиса Алиса и кот Базилио – шпионы. Буратино, Мальвина и я, пудель Артемон, – мы с ними воюем. И у нас никто не умирает, никого не контузило…
Репетиция не прекратилась, но был объявлен перерыв… <…> Сестра лежала на кровати, я сидел рядом, в собачьем костюме. На стене – новая афиша: «Золотой ключик». Запах валерьянки.
– Эх, напиться бы!
– Да ты с ума сошла, тебе нельзя.
– Нельзя?! Все можно! Я раньше сама думала, что нельзя, а пожила, посмотрела, нагляделась – и поняла: все можно. Нет невозможного, все возможно. Нам в госпитале кино показывали, я все ждала, тебя искала. Все знают, что у меня брат артист. Артист! Ха-ха! Собак играет! Я, конечно, об этом никому не скажу. Засмеют… Хорошо, что твоего лица не видно. Хитрый! Закрылся. Стыдно, небось.
– Да нет, не стыдно…
– Вот Витьку бы сюда, в театр.
– Кто этот Витька?
– А ты и забыл? Я тебе говорила, сын мой. Его убило бомбой, он так и не видел театра, маленький был…»
Отповедь сестры так подействовала на Евгения Алексеевича, что он ушел добровольцем на фронт и попал в ту самую дислоцированную в Керчи часть, которой суждено было вскоре погибнуть в кровавом сражении за Керчь и Феодосию почти в полном составе. Буквально накануне этой битвы в Керчь приехал директор ТЮЗа Вассерман. Понимая истинный масштаб лебедевского таланта, он не мог допустить его гибели для русского театра и сумел убедить начальство, что ТЮЗ не в состоянии обходиться без артиста Лебедева. Евгений Алексеевич получил бронь и был увезен назад в Тбилиси, что спасло ему жизнь.
Актер считал это Божественным провидением. Он, как и его будущая жена, Натела Товстоногова, всегда оставался верующим. Религия во многом сформировала и культуру Евгения Алексеевича.
«В детстве меня поразило церковное пение, – писал он. – Я пел в церковном хоре. Теперь, когда можно приобрести пластинки с лучшими образцами духовной музыки, я узнаю свое детство в литургиях великих композиторов, благодаря которым развивался мой вкус. Когда мне бывает грустно или мои нервы не выдерживают повседневного напряжения и я становлюсь злым, когда в работе одолевают мучительные вопросы, на которые трудно ответить, я ставлю пластинку с музыкой моего детства или сам тихонечко напеваю псалмы. Слова в них наполнены огромным смыслом, они глубоко проникают в суть жизни человеческой. В далеком детстве я этого не понимал, только слепо верил. Силу и смысл этих песнопений я начал понимать в середине жизни, когда все более глубоким делалось мое преклонение перед живописью, архитектурой и скульптурой прошлых веков.
Путешествуя по стране во время гастролей, бывая в других странах, я вхожу в древние храмы и думаю о том, что сюда много веков приходили люди и оставляли здесь свои просьбы, жалобы, хоронили умерших, и чувствую, что все они до сих пор живут здесь. Я словно прикасаюсь к тому, что происходило за много лет до моего рождения. Очищаюсь от всех дрязг, зависти и понимаю, что не один я это испытываю.
Обязательно надо омываться не только водой обычной, но и водой духовной».
Все пережитое Евгений Лебедев сполна выразил в своих ролях, о лучших из которых были написаны им глубокие размышления. Как и Георгий Александрович Товстоногов, в своих лучших работах актер выражал идею христианскую, пробуждая в зрителях человечность, совесть.
Сестру Юлию, некогда отведенную на Лубянку и попавшую в детприемник, Евгений Алексеевич нашел после войны.
«Что такое счастье? – писал он о той встрече. – Когда оно приходит и чем измеряется? Не слишком ли часто мы говорим о своем счастье и превращаем это понятие в пустое слово? Навязываем это слово другим, даже самым маленьким, влезаем в детскую головку и засоряем ее словами, смысл которых мы, взрослые, до конца не разумеем. Время определяет это понятие для каждого из нас, прожитая жизнь… Помню, как ты рассказывала мне о том, что ты счастливая. Я слушал и ушам своим не верил. Помню твои рассказы о том, что тебе пришлось испытать, что ты пережила, когда немцы бомбили Красный Холм, как твою детдомовскую подружку, с которой ты бежала, уцепившись за ее руку, убило бомбой, а у тебя в руке осталась ее рука и тебя эта бомба ни чуточки не тронула… “Раз! Взрыв! Ее нет, а я жива! Только рука ее осталась…”
– Дали нам по три рубля, посадили в поезд и отправили на восток. Поезд до того востока не дошел, по дороге нас все время бомбили. Мы бежали, пешком шли, спали на улице, в лесу, в поле. Нас было много, не я одна, детдомовские наши и воспитатели. Всех растеряла, одна осталась. Все с себя продала, в одной рубашке осталась, жрать-то что-нибудь нужно!
Ты рассказала о своем пути до Урала. Я этот рассказ пересказать не берусь – воображения не хватит. Отношение мое к тем событиям, к тем фактам, о которых ты с юмором и смехом рассказывала, было совсем обратное твоему. Мне было совсем не смешно, а страшно. Я сам испытал и повидал многое, особенно до войны, когда пережил голод в 1933 году в Нижнем Поволжье. Но я мужчина, а ты девчонка… И только в конце рассказа ты вдруг заплакала и, поглаживая свою голову, сказала: “Вот только волосы теперь не растут”».
Юлия Алексеевна в 1995 году добилась реабилитации родителей и признания их и себя жертвами политических репрессий. Материалы дела новосвященномученика отца Алексея Лебедева сегодня находятся на рассмотрении Комиссии по канонизации Саратовской епархии.
Глава третьяЛюбовь с театром
Радость плюс мучительный поиск и есть творческий процесс.
– Что такое любовь и состоялась ли она у вас? – спросили Георгия Товстоногова на встрече в телестудии «Останкино».
– К театру – да, – лаконично ответил мэтр.
Он не был красив в общепринятом значении этого слова, однако обладал несомненным мужским обаянием, под которое подпадали многие женщины, оказывавшиеся с ним рядом. «У него был такой парфюм, такие рубашки, такие носки и такая обувь и такой тембр голоса, что можно было сойти с ума. Он же и невысокого роста, и сложен не как Аполлон. Но казалось, что он высокого роста, что он фантастический мужик совершенно», – говорит о нем актриса Ольга Волкова. «Это был человек огромной души, огромного обаяния, огромной воли, огромного интеллекта, – вспоминает ее коллега, Татьяна Иванова. – Всех видевших его поражала даже его внешность – скульптурное лицо, импозантность, походка, взгляд, голос… О, этот голос… Говорят, кое-кто в театре работал только для того, чтобы слышать голос Товстоногова. С чьим тембром можно было сравнить звук этого серебристого грудного баса? Черкасов?.. Толубеев?.. Нет, пожалуй, я не вспомню голоса такой красоты. А какая дикция, какая культура произношения!..»
Сам Гога никогда не комплексовал по поводу своей не «аполлонской» внешности, относясь к недостаткам ее с юмором. Когда жена Олега Борисова обеспокоилась его наметившейся лысиной и хотела лечить ее корнем лопуха, то воспротивившийся этому актер получил поддержку худрука: «Это хорошо, что у вас появилась плешь! Посмотрите, какая у меня! Это действительно хороший признак. Вы не читали еще “Лысую певицу” Ионеско?.. Лысина – это как космодром, который нужен, чтоб получать из космоса энергию».
Он умел изысканно ухаживать, и его женщины всегда отличались красотой. Его сестра Натела в одном из интервью даже назвала брата бабником. При этом Георгий Александрович оставался очень закрытым человеком, и о его личной жизни известно крайне мало. Ему никогда бы не пришло в голову составлять «донжуанский список» и писать, как некоторые режиссеры из высокопоставленных семей, объемные мемуары о своих дамах. Последнее не допускает самый кодекс чести, обязательный для благородного человека. В сущности, он был одинок. Любовь с театром, семья сестры, которая стала единственной его семьей – уникальной семьей-трио (он, Додо и Лебедев), все же не могли полностью возместить отсутствие постоянной и верной спутницы. Ибо человеку, как известно, всегда нужен человек. Свой человек.
По возвращении из Москвы Георгию показалось, что такого человека он нашел – в своей ученице Саломе Канчели. В эту пору он ставит самые романтичные свои спектакли, озаренные чувством первой юношеской восторженной любви и внушаемыми ею надеждами. Как пишет театровед Раиса Беньяш,