Родители рассчитывали, что дочь выберет себе серьезную профессию – ведь школу она окончила с золотой медалью! Но, несмотря на их негодование, девушка твердо решила поступать в актрисы. Следуя по стопам Тарасовой, она стремилась поступить в Школу-студию МХАТ, но там на первых же шагах романтические представления Зинаиды о «храме Мельпомены» были осквернены грызшей в приемной соленый огурец секретаршей. Вид последней отвратил девушку от избранного института, и в итоге она поступила в Ленинградский театральный институт, в мастерскую Бориса Вульфовича Зона, выпестовавшего целую плеяду выдающихся русских театральных актрис. Правда, здесь Шарко постигло второе разочарование: ей объяснили, что по амплуа она вовсе не трагедийная, а характерная актриса. В ту пору ей показалось это унизительным. Она мечтала стать новой Тарасовой, а придется играть «Муля, не нервируй меня»?
На третьем курсе состоялась судьбоносная для Зинаиды встреча. Молодая актриса была приглашена на роль в спектакле нового эстрадного театра при Ленконцерте. Режиссером этой постановки был Товстоногов, в то время художественный руководитель ленинградского Театра имени Ленинского комсомола. Георгий Александрович сразу обратил внимание на талантливую, эксцентричную актрису и предложил ей две роли в своем театре. Правда, с ролями тогда дело не задалось, и режиссер был вынужден сообщить, что ввиду обстоятельств совместная работа откладывается до лучших времен.
Времена эти наступили шесть лет спустя, когда Товстоногов возглавил БДТ, а Шарко успела создать целую галерею ярких образов в Театре имени Ленсовета, куда по окончании института ее пригласил худрук Николай Акимов. Любимой актрисе мастер посвятил шуточные стихи:
Когда страдал я глубоко,
То принимал я душ Шарко.
Не помогал, однако, душ, —
Я был один средь чуждых душ.
Теперь же я вздохну легко,
Нашел рецепт – маэстро, туш!
Отдельно принимаю душ,
Отдельно Зиночку Шарко!
Все это, разумеется, мечты.
На этом поприще я более не воин.
Подобной красоты,
Подобной чистоты…
Увы! Я больше не достоин.
Акимов, человек очень независимого характера, с презрением относился к революционным постановкам молодого Товстоногова, изначально обеспечившим прочность его положения в театральном мире. Когда Николай Павлович узнал, что его актриса уходит к Георгию Александровичу, то желчно отозвался: «Ну что ж, если хочешь всю жизнь ходить под красными знаменами и петь революционные песни, то иди, благословляю».
Акимов ошибся. Революционные песни были Товстоногову не ближе, чем ему самому. Но сын расстрелянного отца и по складу характера своего хозяин, желавший строить свой театр и сохранять его, умел быть дипломатом. И Зинаиде Шарко отнюдь не пришлось маршировать под красными знаменами.
«И я с готовностью встала “под знамена”. Сначала – володинских “Пяти вечеров” с их “упадничеством, пессимизмом, копанием в грязном бельишке каких-то ничтожеств”, как утверждала советская пресса, и спела свою “революционную песню” – “Миленький ты мой”. Потом – “Трех мешков сорной пшеницы” с их “антисоветчиной, клеветой на наш строй, искажением исторических фактов, так как всем известно, что в 1947 году в стране не было голода – сложились благоприятные климатические условия, обеспечившие богатый урожай”, и спела свой плач… И наконец – “Римской комедии”, которую зритель не увидел вообще: спектакль был запрещен еще на генеральной репетиции», – вспоминала актриса.
Шарко стала первой актрисой БДТ товстоноговского призыва. Она была занята почти во всех его первых спектаклях – комедиях «Шестой этаж» Альфреда Жери и «Когда цветет акация» Николая Винникова. В «Божественной комедии» Исидора Штока она играла сразу две роли: Евы и ее отправленную в небытие за строптивость предшественницу. Этот спектакль был довольно рискованным в советских реалиях, хотя и представлял собой почти капустник, схожий с диалогами масок в «Принцессе Турандот». В этой постановке была сцена схождения Бога на землю с целью осмотреть созданный им мир. «Бога» сопровождали ангелы штатской наружности, оттеснявшие восторженную толпу созданий, встречавшую «творца» плакатами «Да здравствует наш великий бог, создатель и друг!». Злободневность этой картины была налицо, но, как ни странно, ее пропустили.
Благодаря Товстоногову Шарко наконец вышла из амплуа характерной актрисы, сыграв свои лучшие драматические роли – в «Трех сестрах», «Трех мешках сорной пшеницы» и, конечно, легендарных «Пяти вечерах».
«Зинаида Шарко актриса современных выразительных средств, – говорил о ней Георгий Александрович. – Современных в том смысле, что она при остроте мысли умеет минимально выражать вовне то, что с ней происходит. Дар импровизационный, вне которого нет настоящего большого артиста. Эти два свойства делают ее чутко ощущающей время и чутко ощущающей те средства выражения, которые свойственны нашему времени».
Эксцентрика Зинаиды Максимовны проявлялась не только на сцене. Резкая, острая на язык, она – единственная из всех актрис – позволяла себе спорить и повышать голос на самого Товстоногова, и тот прощал ей это. Режиссера и актрису связывала искренняя, настоящая дружба, при которой они могли говорить друг с другом прямо и откровенно. Доставалось и любимому партнеру Ефиму Копеляну. Как-то, уже за сценой, после сыгранного драматического эпизода, Шарко попыталась поднять голову Ефима Захаровича и заглянуть ему в глаза. Оказалось, что актер прячет лицо, потому что, будучи от природы смешлив, буквально заливается смехом, кусая усы.
– Ты знаешь, я вспомнил… – начал было оправдываться Копелян.
Ответом ему стала звонкая пощечина:
– Вспоминать будешь дома!
Позже в спектакле «Три сестры» Шарко стала своего рода «контролером смеха Копеляна». В спектакле была сцена, на которой Ефим Захарович непременно «раскалывался». И предотвратить нежданный и не ко времени смех полковника Вершинина мог лишь не сводимый с него суровый взор Ольги – Зинаиды Шарко. Так и играли…
Однажды во время гастролей «Пяти вечеров» в Тбилиси у Тамары – Шарко отклеилась одна ресница. Актриса нашлась сразу: подобно тому, как в аналогичной ситуации великий вахтанговец Николай Гриценко бросил в зал отклеившийся нос, Шарко смахнула другую ресницу, и один из критиков, оценив экспромт, написал в рецензии: «Когда к Тамаре пришла любовь, она ее окрылила и сделала прекрасной, и ей стали уже не нужны украшательства гримеров».
Похвалы критики в другой раз сыграли с актрисой злую шутку.
«Показательная история произошла на спектакле “Не склонившие головы”, – вспоминала она. – Его посмотрел маститый критик – профессор Бояджиев. Георгий Александрович познакомил меня с ним, и мы долго беседовали.
– А кто придумал эту мизансцену? А эту? А эту? – спрашивал Бояджиев.
На все вопросы я отвечала:
– По-моему, я сама.
Слово “мизансцена” я, конечно, знала, но никак не предполагала, что все то, что со мной происходит изнутри и, естественно, как-то выражается пластически, называется так прекрасно. Короче говоря, мою роль он воспринял как ряд прекрасных, поразительных мизансцен, а беседу завершил словами, прозвучавшими для меня почти как гимн, ода моей работе:
– Вы играете эту роль как балерина! Я бы даже сказал, вы не играете, вы танцуете!
Я была на седьмом небе от столь высокой похвалы, ведь книги профессора Бояджиева о театре я не просто читала, но изучала.
Назавтра мы уезжали на гастроли в Москву. И на первом же спектакле, окрыленная беседой с самим Бояджиевым, я от души, на полную катушку “станцевала” свою роль, наслаждаясь и упиваясь своим совершенством. И вдруг в мою гримерную врывается взбешенный, разъяренный, кричащий Георгий Александрович:
– Зина! Что с вами происходит?! Что вы сейчас вытворяли на сцене?
– Как что? По-моему, я сегодня очень хорошо играла.
Далее последовал многомегатонный взрыв гнева:
– По-вашему?! Я не знал, что теперь это называется игрой! Да вы не играли! Вы выкобенивались, выпендривались, выкаблучивались, танцевали!!! Вы делали все, что допустимо и недопустимо на сцене, только не играли.
И я ему все рассказала.
– Так! Больше я ни одного критика не подпущу к вам на пушечный выстрел.
Должна признаться, мне стоило больших трудов забыть о так прекрасно расписанных Бояджиевым собственных мизансценах и вернуться к нормальному существованию в роли. И после этого случая на вопрос Георгия Александровича вроде: “Почему вы никогда не ходите на обсуждение спектаклей? Из Москвы специально приезжают уважаемые люди. Вам не интересно их мнение?” – я всегда отвечала: “Если меня будут ругать, я с ними заранее не согласна. Для этого у меня есть вы. А если будут хвалить, вы знаете, чем это однажды кончилось”».
Весь Ленинград облетел афоризм, сказанный Шарко первому мужу, Игорю Владимирову, когда она случайно обнаружила его «донжуанский список»: «Из твоих девиц можно создать третьесортный бордель, а из моих мужиков – лучший театр Европы!»
Увы, личная жизнь блистательной актрисы не сложилась. Владимиров ушел от нее к еще одной ученице Зона – Алисе Фрейндлих, Сергей Юрский – к выпускнице того же мэтра, Наталье Теняковой. Правда, от первого брака у Зинаиды Максимовны остался сын, и в дальнейшем она стала не только счастливой бабушкой, но и прабабушкой трех правнуков, с которыми пела вместо колыбельной знаменитую песенку Тамары. Последнюю они некогда нашли вместе с Володиным и принесли Товстоногову:
Миленький ты мой, возьми меня с собой,
Там в краю далеком буду тебе женой…
Эта незатейливая песня стала лейтмотивом всего спектакля, и многие советские женщины плакали, слушая ее.
Сама неунывающая Шарко по-настоящему плакала один раз в жизни, когда, по собственному ее ощущению, жизнь эта, ее жизнь – закончилась. Это был день смерти Товстоногова.
«Я несколько лет была в прострации, – вспоминала Зинаида Максимовна. – Ощущение конца, чувство, что дальше ничего не будет, и счастья, что это было. Личная драма? Одна закончилась – будет другая, а тут ничего другого быть уже не могло».