«Как старый друг пожала руку
и мне сказала: не забудь…
Любимая моя девочка! Эти стихи Одоевского как нельзя лучше отражают мое нынешнее душевное состояние. Да, слишком велика разлука и непосильна она для меня, старика» – так писал Копелян жене.
«Скучаю я так, как никогда и не по кому». «Гиперболически тоскую». К своей ненаглядной Люсе он обращался самыми нежными словами: «Дорогая моя, любимая, драгоценная подружка…» А себя при этом называл ее «венецианским мавром», всегда ревнуя веселую и не чуждую кокетства, несмотря на совершенную преданность ему, жену.
Супруги воссоединились с окончанием блокады и возвращением БДТ из эвакуации. Театр переживал период тотального упадка, и понадобилось более десяти лет, чтобы эта отчаянная ситуация была в корне преломлена – Товстоноговым. Интересно, что Ефим Захарович еще задолго до чиновников звал возглавлявшего Театр имени Ленинского комсомола Георгия Александровича переходить в БДТ, ранее других увидев в этом человеке единственного «антикризисного менеджера», который может спасти гибнущий театр.
Придя в БДТ, Товстоногов заново открыл сороколетнего актера. Роли на Копеляна посыпались как из рога изобилия. «Шестой этаж», «Когда цветет акация», «Сеньор Марио пишет комедию»…
Актер и режиссер Артем Карапетян вспоминал: «Во время одной из встреч Фима рассказал, как репетировали в БДТ спектакль “Скованные одной цепью”. Фабула пьесы заключалась в том, что два человека – негр и белый расист – оказались пленниками, которых сковали одной цепью, определив им общую рабскую судьбу. Ненавидя друг друга, они обречены быть вместе. Совершив побег, эти двое вынуждены действовать совместно. В результате общая беда примиряет врагов. Репетируя пьесу, Ефим Копелян и Павел Луспекаев, игравшие двух героев, связывали себя за руки и подолгу бегали по лестницам театра, после чего изможденные, достигнув соответствующего физического состояния, выходили на сцену репетировать эпизоды побега. Разумеется, на спектакле бегать уже не приходилось, но эмоциональная память помогала сохранить физическое состояние, наработанное во время репетиции. Такую изнурительную репетицию придумал Павел Луспекаев».
Звездная роль Ильина в «Пяти вечерах» сделала Копеляна кумиром женской театральной публики. К слову, в этой легендарной постановке играла и его Люся – роль Кати, в которой изначально видела себя Зинаида Шарко.
«Копелян не выделялся ни высоким ростом, ни красивой внешностью, ни громким голосом, – отмечает Олег Басилашвили. – На сцене он был прост и, казалось, маловыразителен, однако его персонажи всегда жили насыщенной внутренней жизнью. Каждая из его ролей была откровением, но все его персонажи были похожи только на одного человека – на Ефима Копеляна».
Копеляна часто называли советским Жаном Габеном. Но Зинаида Шарко справедливо протестовала, заявляя: «Жан Габен – это их Фима Копелян!»
В свою очередь, Товстоногов, говоря о своем любимом артисте, отмечал: «Удивительная личность этого человека проявлялась во всех характерах, которые он создавал, и эта мощная индивидуальность и была главным свойством артиста Копеляна».
Получив роль Вершинина в «Трех сестрах», Копелян довольно жестко высказался о героях этого произведения.
– Мы должны разобраться, как мы относимся к этим людям, – говорил Товстоногов на традиционном обсуждении будущей постановки.
– Если решать традиционно, то выйдет, что все они милые и хорошие, несчастные, ни в чем не виноватые, – отозвался Ефим Захарович. – Можем скатиться к традиции показывать переживания людей, которым почему-то нехорошо. Условия социальные на них действуют… Большинство из них сами виноваты во всем, виноваты в том, что они бездеятельны!
Бездеятельность для деятельного балагура-оптимиста Копеляна была большим прегрешением. Сам он буквально не ведал передышек, получив вожделенную возможность работать, стремился реализовать себя везде – и на сцене, и в кино. И не забыть при том многочисленных друзей, с которыми он всегда бывал рад пообщаться.
«У Копеляна было потрясающее чувство юмора, – вспоминала Людмила Макарова. – Хотя вид у него был довольно грозный. И некоторые наши ребята, особенно молодые или новички, кто плохо его знал, немного даже побаивались его. А он был замечательным, справедливым, добрым, очень смешливым человеком. Как мы жили? В жизни всякое ведь бывает. И поругаемся. И выпьет, бывало. Очень любил играть в карты. Друзей приводил домой, был очень открытым. У нас не было богатства, хотя в последнее время Фима довольно много снимался в кино. Была машина. И дача, купленная напополам с моей мамой. Когда люди приходили, у нас всегда была хотя бы квашеная капуста. И водочка. Он так мне и говорил: “Значит, так. Сегодня мы будем играть [в карты]. Купи поллитровочку. И капустку поставь. Больше нам ничего не надо”. В преферанс он играл замечательно! С юмором. Я сидела в другой комнате и просто наслаждалась…»
– Ефим Захарович, а вы могли бы быть голубым? – спросили как-то Копеляна.
– Я для этого слишком смешлив, – ответил актер.
Примеры этой смешливости в БДТ составляют коллекцию анекдотов. Например, в спектакле «Генрих IV» – два укрытых плащами трупа – персонажи только что пали под ударами мечей – содрогались от хохота. Смешливыми покойниками были Копелян и Стржельчик. Можно представить себе негодование Товстоногова после такой «хохмы» в шекспировской трагедии.
В «Трех сестрах» персонаж Кирилла Лаврова должен был произнести фразу: «Если женщина философствует, то это уж будет потяни меня за палец…» Лавров оговорился: «Если женщина философствует, то это уж будет поцелуй меня…» – актер запнулся и стал судорожно соображать, во что же можно поцеловать, чтобы это прозвучало на сцене прилично. И не нашел ничего лучшего, как закончить: «…поцелуй меня в палец…» Вершинин – Копелян ушел со сцены, заливаясь смехом.
«Террариум единомышленников» – это известное определение театру тоже принадлежит неисправимому острослову.
Трудно поверить, но при всем этом остроумный Ефим Захарович боялся публики. Эстрадной. Потому что на эстраде перед ней нужно было представать в собственном качестве, а не в образе. Поэтому на эстраде он не выступал никогда, несмотря на уговоры коллег. «В нем было какое-то сочетание суровой мужественности и детской беззащитности», – замечала Зинаида Шарко.
Многие вспоминают редкую отзывчивость и удивительное чувство отдачи Копеляна. В блокаду, увидев упавшего на улице от голода человека, он не задумываясь отдал ему своей паек. Знакомые говорят об актере как о человеке, любившем свою семью, свою собаку, все радости жизни и никому не наступавшем на ноги. Он никому не отказывал в деньгах. У него всегда можно было разжиться дефицитным «Мальборо».
– И где вы только берете такие сигареты, Ефим Захарович?
– «Берете» их вы, а я их покупаю…
«Золотое сердце, золотые руки, а он был золотая душа», – говорил о нем Сергей Юрский.
Ефим Захарович говорил, что для него «…счастье сознавать, что его искусство приносит людям хоть крупицу радости». На вопрос, о чем он мечтает, актер ответил: «Мне всегда хотелось, чтобы искусство несло бо́льшую силу любви, чем ненависти, чтобы оно учило взаимопониманию, дружбе, мужественной доброте, учило мирно жить на земле». Человек, чье становление пришлось на 1930-е годы, знал, о чем говорил: в ту пору решительно все – газеты, литературные журналы, кино, даже школьная программа – учили ненависти, разжигали вражду, требовали в каждом подозревать врага и указывали бесчисленных «врагов». И Копелян, и Товстоногов стремились, чтобы вместо этого искусство – и в первую очередь театр – несло зрителю подлинную человечность, вечные нравственные ценности.
Как-то во время съемок в Костроме Копелян целую ночь бродил по городу, читал стихи, сетовал: «Какая-то непонятная жизнь у нас, так мало таких ночей, не хватает на это времени, чтобы просто так бродить, читать стихи… нужно все время куда-то спешить».
Он действительно все время спешил. Особенно на многочисленные съемочные площадки – наконец-то вслед за театром его талант оценили и в кино. Среди многочисленных киноработ («Неуловимые мстители», «Даурия», «Вечный зов» и т. д.) сам актер особенно любил роль промышленника Саввы Морозова в фильме «Николай Бауман» и, конечно, Свидригайлова. На съемочной площадке Льва Кулиджанова гениальные образы создали сразу два «птенца гнезда Товстоногова» – Иннокентий Смоктуновский и Ефим Копелян. Свидригайлов Копеляна гипнотически приковывает внимание зрителя. За «фирменной» сдержанностью и невозмутимостью, минимализме внешних средств – бездна клокочущей страсти, и жестокости, и страдания, и трагедии, и тайны. И тайна эта – завораживает.
Близкий друг Ефима Захаровича Владислав Стржельчик рассказывал в интервью Михаилу Захарчуку:
«В последние годы Фима достиг какой-то замечательной простоты в игре при глубокой внутренней наполненности. Словно бы ему открылись какие-то доселе неведомые истины в нашем ремесле. Шло это не от самоограничения, на которое наш брат горазд хотя бы по возрастным соображениям, а от все большего внутреннего освобождения, доверия к самому себе и своим партнерам, к значительности тех духовных накоплений, что сделаны были за долгие годы сценической да и просто жизни. Он научился пользоваться и обходиться столь малым запасом выразительных средств, что порой это вводило в заблуждение даже искушенного зрителя. Казалось, Копеляну ничего не стоило держать сцену по своему усмотрению, вести диалог по своему алгоритму, так легко ложилась у него краска к краске, интонация к интонации. И только люди, близкие к нему, знали, как мучителен и непрост был путь к этой сценической подлинности, какие сложные интуитивные ходы вели его к овладению внутренней образностью. Я часто наблюдал его в периоды такой острейшей неудовлетворенности, когда он выходил из дому покурить, погулять и в тишине подумать. Видел, как часто он замыкался на репетициях, молча следил за происходящим на сцене. Впрочем, в те годы я как-то специально не наблюдал за ним, не задавался целью что-то зафиксировать на будущее. Я был уверен, что впереди у нас еще многие и многие годы совместной работы. Да он и любил жизнь, верил в нее, а жизнь его подвела и увела от нас так рано.