Первая – не флиртуй в своем театре.
Вторая – не болтайся в театре без дела.
Третья – веди репетицию в полтона, но всегда в градусе (повышай не сразу).
Четвертая – пресекай нарушения в корне.
Пятая – не занимай в театре денег.
Шестая – не появляйся в театре со случайными женщинами.
Седьмая – вдумчиво слушай и глубоко продумывай ответ.
Восьмая – не меняй внешнего облика.
Девятая – начинай репетицию сразу с дела. Не позволяй актеру отдалить момент работы.
Путь в Ленинград Товстоногову открыла отнюдь не гениальная постановка какого-либо великого произведения. Напротив, такой путевкой стала вполне проходная пьеса, которую режиссеру пришлось самому же, используя в качестве сырья, записки журналистки Ирины Ирошниковой «Где-то в Сибири».
«Это было после постановления ЦК о репертуаре, нужно было поставить современную пьесу, пьес не было, – вспоминал впоследствии Георгий Александрович. – Тогда театр взял “Где-то в Сибири” – дневниковые записи комсорга и решил превратить их в спектакль. Автор… была отмечена несомненным литературным даром, умением наблюдать, но произведение было абсолютно нетеатральное. Просто живые наблюдения, изложенные хорошим литературным языком, своеобразные характеры, но драматургии никакой. Театр предлагал постановку многим режиссерам, все отказывались, а я за нее взялся. Меня увлек материал, и я попытался его сценически организовать. Инсценировка делалась в процессе репетиций. В результате спектакль получился и долго держался в репертуаре. Здесь я точно шел за автором, ничего не меняя принципиально, только вносил в прозу драматургические законы в той мере, в какой понимал это как режиссер».
Эта комсомольская пьеса, выигрывавшая перед другими разве что за счет отдельных живых характеров, которые автор наблюдала лично, была благосклонно принята начальством. Поставленная сперва в Москве, она вскоре была затребована Ленинградом – Театром имени Ленинского комсомола, куда Товстоногова пригласил директор Николай Марианович Лотошев, фигура весьма примечательная. В 1920—1930-е годы этот «деятель культуры» работал в ОГПУ, а затем начальство поставило его… директором киностудии «Ленфильм». Следующей должностью бывшего чекиста стал пост заместителя директора Театра имени Ленинского комсомола. Культурное поприще пришлось оставить на время войны. Опытный оперативник оказался нужнее в Смерше. В 1947 году Лотошева вновь вернули в театр – теперь уже директором. Надо отдать должное – директором бывший чекист оказался достаточно толковым и неравнодушным. Поэтому, заметив, что действующий худрук не может обеспечить театру должного интереса публики, он повел борьбу против него и параллельный поиск «свежей крови».
«В Управлении по делам искусств все были недовольны его борьбой за снятие тогдашнего главного режиссера Михаила Викторовича Чежегова, – вспоминала Дина Шварц. – Уважаемый человек, хороший режиссер, из тех, кого обычно называют “крепким”, М. В. Чежегов был одним из немногих режиссеров, которые владели пространством огромной сцены. Его лучшие постановки – “Молодая гвардия”, “Последняя жертва” – были масштабными спектаклями, с хорошим актерским ансамблем и пользовались большим зрительским успехом, хотя без особых открытий… Но к 49-му году серьезно пошатнулось здоровье М. В. Чежегова, его репертуарные предложения стали встречать холодный прием в театре, и Н. М. Лотошев с присущей ему настойчивостью, с думой о будущем, как его директор, не без жестокости бывшего “смершевца”, начал борьбу за уход Чежегова из театра… Стали искать замену. Все предложения Лотошев отвергал и в конце концов взял на себя миссию найти такого режиссера, какой нужен был театру и городу. Не особенно разбираясь в тонкостях театрального искусства, Н. М. Лотошев знал, что такое талант. Только это для него имело значение… И вот весной 1949 года Лотошев поехал в Москву искать талант. И нашел. Он нашел молодого Георгия Товстоногова, спектакль которого “Где-то в Сибири” с большим успехом шел на сцене Центрального детского театра… Н. М. Лотошев, посмотрев спектакль и прочитав многочисленные и весьма положительные рецензии, сразу предложил Г. А. стать главным режиссером. Но Г. А. в то время был привязан к Москве, у него были свои планы, хотя в главные режиссеры его никто не звал. Он дал согласие на одну постановку. Лотошев скрыл от Г. А., что у него были полномочия пригласить режиссера-“варяга” только на постановку, но никак не на роль главного…»
Кроме нового главного режиссера бывший чекист мечтал и о новом завлите. Подходящую кандидатуру он увидел в Дине Морисовне Шварц, молодой сотруднице Управления по делам искусств.
Дина Морисовна родилась в семье старых большевиков Мориса Шварца и Любови Рубиной. Едва поженившись, родители ушли на фронт – воевать против «колчаковцев». Там, в Сибири, и родилась Дина, с материнским молоком впитывавшая «идеалы коммунизма». Идеалы эти не смог порушить даже последовавший в 1937 году арест родителей. В ту пору Морис Шварц был директором швейной фабрики имени Мюнценберга. Историк Анатолий Разумов приводит короткую справку по его делу:
«Дело М. А. Шварца началось со справки на арест, составленной по показаниям Тимофея Ивановича Грехова – начальника 3-го цеха фабрики имени Мюнценберга, арестованного экономическим отделом УНКВД ЛО “за систематическую контрреволюционную агитацию среди рабочих”. <…>
От Грехова каким-то из многочисленных изощренных способов добыли признания в том, что членами террористической организации на фабрике являются: ее директор М. А. Шварц, начальник 4-го цеха М. Б. Гутман, начальник 2-го цеха М. П. Шерин, начальник ПВО Танхум Аронович Брук и зав. складом Генух Залманович Левин. <…>
Еще раньше в связи с этим делом были арестованы бывший зам. директора фабрики имени Мюнценберга С. А. Мензило и нач. утильцеха фабрики К. Г. Стрейжис.
Ни в одном из протоколов допросов и очных ставок М. А. Шварц не подписал признание в своей виновности. Это очень редкий случай, учитывая безграничные возможности НКВД в фальсификации протоколов следствия. По окончании следствия М. А. Шварцу предъявили обвинение в том, что он являлся участником организации, убившей Кирова, создал филиал этой организации у себя на фабрике, “руководил террористическими группами по подготовке совершения террористических актов над т.т. Сталиным, Ворошиловым и Ждановым”, ну и, конечно, попутно “проводил вредительскую работу на фабрике”. <…>
Т. И. Грехов в судебном заседании отказался от своих показаний, заявил, что считает их “неверными, т. к. в момент дачи этих показаний он был недостаточно здоров в умственном отношении”.
По делу “контрреволюционной организации” в швейной промышленности Ленинграда 9 мая 1937 года в 1 час 35 минут ночи были расстреляны: М. Б. Гутман, М. П. Шерин, А. Ф. Соколов, С. А. Мензило, а также бывший управляющий трестом «Ленинградодежда» Л. С. Аграновский и бывший директор текстильной фабрики имени Желябова С. Н. Бограчев.
10 мая 1937 г. в 12 часов 35 минут были расстреляны К. Г. Стрейжис, Т. И. Грехов и М. А. Шварц».
Младшая сестра Дины, Роза Шварц, вспоминала: «Папа пришел с работы с двумя людьми в штатском. Обыск продолжался до глубокой ночи. Были перерыты все книги, мягкие вещи, фотографии, переписка. Папа все время сидел в углу, на диване, молча. Мама плакала. Когда папу уводили, он стал обнимать, целовать нас и сказал только: “Не плачьте, я скоро вернусь”. Больше ничего не сказал, эти люди в штатском его увели».
По воспоминаниям внучки Шварца, поэтессы Елены Шварц, о том, что дед расстрелян, «семья узнала об этом уже после реабилитации, все эти годы, вопреки всему, ждала его возвращения. Его жена имела неосторожность написать в начале 1937 года письмо Сталину, видимо, не совсем в том духе, в каком можно было обращаться к Другу детей и физкультурников. Она осмелилась упрекать его в несправедливости. За ней пришли летом того же года и увели на глазах у трех дочерей, старшей из которых, Дине, было около шестнадцати лет. Она запомнила, что, когда полуодетую, вытащенную среди ночи из постели мать уводили, красноармеец, стоявший у печки на карауле, строил ей глазки. Девочек удочерила сестра арестованной, Берта Израилевна Рубина, которую за этот неосторожный поступок сразу же исключили из партии и только чудом оставили работать. Она и вырастила всех на свою жалкую зарплату химика-лаборанта. Попытки узнать хоть что-нибудь об участи родителей не удавались. Только через два года бабушке разрешили написать детям. Она прошла тюрьмы, лагерь, ссылку, тяжело заболела там и приехала умереть в родной город в 1950 году.
В 1947 году Роза Шварц ходила в Управление НКВД на Чайковской. Ее принял днем в затемненной комнате некто в штатском, он зловеще-весело сказал ей, что раз приговор “десять лет без права переписки”, значит скоро вернется. Она возразила: “Десять лет уже прошло”. – “Вот и вернется скоро”, – улыбаясь, ответил тот».
Несмотря на этот ужас, Дина продолжала верить в «светлые идеалы», искренне воспринимала пассажи из материнских писем о том, что Любовь Израилевна рада тому, что работает на общее дело, искренне проклинала белофиннов, когда СССР вступил в войну со страной Суоми… При этом девушка страстно увлекалась театром, не пропускала ни одной премьеры, знала всех артистов, вместе с подругами караулила у входа своих кумиров, собирала фотокарточки и, конечно, грезила быть причастной к этому пленительному миру. Актрисой стать у Дины не получилось, но Ленинградский театральный институт, его театроведческий факультет, она все же окончила в победном 1945-м, чтобы служить Мельпомене в тени, неведомо для зрительских масс, но внося в это служение вклад, ничуть не меньший, чем самые популярные артисты, ибо без нее они могли бы не иметь того материала, благодаря которому столь ярко разгоралась их слава. «Для меня она – первый советчик, то зеркало, на которое каждому из нас бывает необходимо оглядываться. Ее амальгама отражает чисто, верно и глубоко», – говорил о Дине Морисовне Товстоногов. Однако такие отношения сложились между ними отнюдь не сразу…