«Первый раз в жизни я увидела Г. А. в кабинете директора Театра имени Ленинского комсомола, – вспоминала Шварц. – Была генеральная репетиция спектакля В. Андрушкевича “Повести Белкина”, художником была Софья Юнович, с которой мы очень дружили. С Андрушкевичем и Юнович мы вошли в кабинет директора, чтобы сказать Лотошеву, что со спектаклем все в порядке, можно его “сдавать”. А было заведено такое правило – без просмотра инспектора театрального отдела спектакль не мог быть предъявлен к приемке реперткомом. А этим инспектором как раз была я и ничего чудовищного в этом милом обычае не видела. Но я всегда говорила “можно”, несмотря на мое личное мнение… Директор сидел на своем месте за столом, напротив в кресле сидел молодой человек восточного типа, как теперь сказали бы “кавказской национальности”, худощавый брюнет в очках. Он был похож на молодого ученого, физика или математика, или на шахматиста, но никак, по моим представлениям, не походил на режиссера. Лотошев нас познакомил… и я сразу стала хвалить спектакль… Этот молодой человек сначала смотрел на меня с удивлением, а потом презрительно отвернулся и “выключился” из происходящего, как умел выключаться только Г. А., когда ему становилось неинтересно. Спектакль в самом деле был на редкость неудачным, как говорится, “ни одного попадания” в Пушкина. Но мне тогда очень не понравился молодой режиссер – еще ничего не сделал, а столько гонора, столько презрения, не сказал ни единого слова… Наша компания очень осуждала этого зазнайку… Потом мне позвонил Лотошев и сказал, что я “перестаралась”. Он все же надеялся, что Георгий Александрович останется в Ленинграде и возглавит театр, а также думал все же обо мне как о будущем завлите, а теперь не знает, как быть. Я произвела на молодого режиссера чудовищное впечатление…»
Следующая встреча двух, как уже показалось, непримиримых антагонистов привела к еще более острой стычке. Дина Шварц вместе со своей коллегой Ириной Дервиз должна была принимать макет спектакля «Где-то в Сибири».
«Ирина сразу стала все отрицать, говорила с апломбом и весьма неточно, – писала Дина Морисовна. – Я не услышала ссылок на пьесу и почувствовала недоброе. Когда она закончила, Г. А. спросил: “А вы пьесу читали?”, и я с ужасом слышу: “Я пьесу не читала, но…” – “А вот ваше но меня совершенно не интересует. И говорить с вами я дальше не буду”. В общем, не помню, что было дальше. Я чего-то вякала, пытаясь объяснить, что “я-то пьесу читала, но у меня есть претензии к макету”. Г. А. сказал что-то вроде “покиньте помещение”, и мы гордо ушли… При выходе из театра мы встретили Лотошева, он уже все знал, и лица на нем не было. Я уговорила Ирину, мы подписали акт и ушли. Я сказала Лотошеву: “Николай Михайлович, вы понимаете, что о моем завлитстве теперь и речи быть не может”. Он грустно покачал головой».
Но на этом история не закончились. В качестве секретаря начальника Управления театров Ленсовета Юрия Сергеевича Юрского (Жихарева)[4] Дина Морисовна должна была еще отсмотреть генеральную репетицию и определить, достоин ли спектакль показа высокой комиссии. Именно эта репетиция, во время которой Товстоногов даже не показался на глаза несостоявшемуся завлиту и рядом с ней находился только Лотошев, полностью перевернула впечатление молодой чиновницы о приезжем режиссере.
«Откуда такая легкость, раскованность, откуда атмосфера правды быта и в то же время романтики юных и неунывающих людей? – делилась она позднее своими впечатлениями. – Я такого в нашем городе не видела. Я забыла, что сижу в пустом зале, смеялась и плакала. Я видела то, о чем мечтала всегда в институте, – о вахтанговском духе. И здесь это было. Я ушла из театра, так и не увидев режиссера, восторг высказала Лотошеву и всем в управлении. Очень жалела о том, что так неудачно сложились отношения с Товстоноговым, я бы пошла к нему в завлиты не задумываясь. К этому времени он дал согласие быть главным. И каково было мое удивление, когда на другой день к моему начальнику пришли Товстоногов и Лотошев просить меня в завлиты. Они беседовали без меня, мне об этом сказал после их ухода Ю. С. Юрский. Я сказала, что счастлива и немедленно ухожу…
Первое время я не знала, что делать, стеснялась и Товстоногова, и артистов, на репетиции не ходила. Потом я спрашивала Г. А., как случилось, что после всего он решился пригласить в завлиты именно меня, когда у него было пятеро желающих и знакомых. Он сказал, что во время репетиции следил за мной из ложи, и я идеально реагировала на все: так, как он хотел, и нестандартно. Так определилась моя судьба на всю жизнь».
Говоря о том, что так поразило ее в, казалось бы, проходном спектакле из жизни советской трудовой молодежи, Шварц указывала, что поставлен он был так, «будто Георгий Александрович несколько лет провел в этом училище. На самом деле он понятия не имел о реальной жизни этого училища. Но его интуиция художника сделала правдивой всю эту историю…
Вот тут я поняла, что если этот человек меня пригласит работать с ним, то я буду, потому что это был идеал режиссуры, моя театроведческая мечта, там были юмор и патетика, правда жизни, вахтанговское начало и мхатовское соединялись».
Восторг Дины Морисовны разделила и критика. «Уже сейчас не будет преждевременным утверждать, что в лице Товстоногова, впервые выступающего у нас в качестве постановщика, отряд ленинградских режиссеров пополнился мастером, умеющим работать с актерами, реалистически правдиво и глубоко раскрывать текст пьесы, ее идейное содержание», – писали ленинградские газеты.
Успешный дебют определил дальнейшую судьбу Георгия Александровича. Он остался в Ленинграде, возглавил Театр имени Ленинского комсомола, перевез в город сестру и детей, а с ними и Евгения Лебедева. Своего тбилисского квартиранта Товстоногов случайно встретил на актерской бирже в Москве, куда Евгений Алексеевич также по личным обстоятельствам недавно перебрался. Георгий Александрович тотчас пригласил его в свой новый театр и предложил первую роль… Иосифа Сталина в спектакле «Из искры» по пьесе Шалвы Дадиани.
Близился семидесятилетний юбилей вождя, и советские театры были обязаны приношением к этой дате. Пьеса Дадиани уже многие годы ставилась по всей стране, а в Тбилиси в конце 1930-х она шла сразу на трех сценах.
Сегодня можно удивляться, как сыновья репрессированных родителей, Товстоногов и Лебедев, ставили спектакль, прославляющий палача их семей. Неужели, как и Дина Шварц, не понимали, кому именно обязаны своей трагедией? Нет, понимали. И Георгий Александрович десятилетия спустя скажет об этом откровенно: «У меня был репрессирован отец в 37-м году. Меня исключили из института как сына врага народа. Потом Сталин сказал, что дети за отцов не отвечают, и меня восстановили обратно. Как сегодня я это понимаю, так и в 37-м году понимал. Ничего не изменилось в оценке этих событий. Мне было все ясно тогда. Я к семидесятилетию Сталина поставил “Из искры” о молодом Сталине. Нам приказали. Поставил и получил Сталинскую премию. Булгаков тоже написал пьесу “Батум” о молодом Сталине. Очевидно, он то же самое подкладывал, что я для себя. Если я не выполнил – меня снимают».
Правда, слова брата о неизменности оценки отчасти опровергает Натела Александровна:
«Должна сказать, что в восприятии Сталина после войны у нас с братом были различия. У меня отношение к этой фигуре было совершенно определенным. У Георгия Александровича все-таки, наряду с пониманием того, о чем я говорила, заметна была и какая-то героизация этой личности из-за победы в войне. Со временем это прошло. Я, как человек со стороны, имела возможность больше увидеть. Во всяком случае, в отношении Ленина брат до конца все понял, когда прочел письмо к Ленину Короленко, к которому очень уважительно и по-особому относился. А до того были иллюзии, что, мол, только врагов наказывали. Одним словом, я не могу сказать, что с самого начала у него было такое полное понимание всего этого, каким оно стало со временем (у меня же оно было абсолютно однозначным). При постановке “Из искры” он в какой-то мере сознательно шел на частичный компромисс. В Тбилиси информации было больше, чем, я думаю, здесь. Но о войне информация была односторонняя, тогда казалось еще, что его, Сталина, участие в войне было очень велико, а это было не так. Позднее стало ясно, что войну можно было выиграть с меньшими потерями. А когда ставился спектакль, Георгий Александрович просто многого не знал. Положительные впечатления от личности Сталина с ростом объема информации стали постепенно меняться на отрицательные. Время очень многое определило».
Так или иначе, «обязательство» Товстоногов выполнил. Выполнил и Лебедев, сын расстрелянного священника, и, приняв на себя образ величайшего гонителя Церкви, также получил за него Сталинскую премию. Когда после долгих лет разлуки Евгений Алексеевич приехал к приведенной им некогда на Лубянку сестре, Юлии, та тотчас спросила:
– Ну, как ты? Рассказывай. Ты артист, у тебя жизнь веселая, интересная. Тебя там наши ждут… руководство колхозное, МТС… Вопросов накопилось много…
– А я-то тут при чем?
– Как же не при чем? Ты самого Сталина играл. Лауреат! Ты, наверное, с ним встречаешься? Ты его видел?
– Нет, не видел. Только на портретах и в кино.
В то, что Сталина Евгений Алексеевич не видел, колхозники не верили. «В первый вечер моего приезда собрались в доме гости, были устроены смотрины, – вспоминал он. – Артист приехал, родной брат жены кладовщика, Юлькин брат! Лауреат Сталинской премии! Первой степени! Его портреты в газетах печатали! Похож, похож… На кого похож – на Сталина или на Юльку?.. Не расслышал. За столом вся сельская знать, ниже бухгалтера никого не позвали. Председатель и секретарь сельсовета, бухгалтер, бригадиры местного колхоза, директор и секретарь парткома МТС, свекр, свекровь и муж – плотный, маленький, круглолицый, с маленькими серыми глазками, носик пупочкой, рот расплылся в улыбке, весь вечер рядом со мной – смотрите, завидуйте, вот какой у меня родственник! Первый тост за Сталина. Уррр-аа! Все крикнули “ура” и по граненому стаканчику до дна проглотили. Потом за меня, за лауреата, опять за Сталина. Вдруг председатель колхоза обращается ко мне с просьбой: