– Блестящая пьеса. Буду ставить немедленно. Завтра читка на труппе».
Труппа восприняла пьесу с неменьшим восторгом, чем главный режиссер и завлит. После финальной фразы Эзопа: «Где ваша пропасть для свободных людей?» – актеры некоторое время потрясенно молчали, а затем разразились аплодисментами. Довольный реакцией, Георгий Александрович пригласил собравшихся высказываться. Звучавшие мнения не отличались разнообразием: пьеса великолепна, но в труппе нет актера на главную роль. Товстоногов слушал, не перебивая. Когда же обсуждение завершилось, неожиданно для всех резюмировал:
– Рад, что вы так горячо приняли эту пьесу. Мне она тоже очень нравится. Надо еще немного поработать над переводом… Кое-что по тексту можно уточнить, сделать смелее, острее, не так академично. Но, товарищи, меня удивило, что вы считаете, что у нас нет исполнителя роли Эзопа. Я убежден, что в нашей труппе есть замечательный артист, артист большого темперамента, с великолепным голосом, который по «сборной страны» должен играть Эзопа. Этот артист – Виталий Павлович Полицеймако. К тому же у него в мае юбилей, пятидесятилетие, и я рад, что так совпало, – он сыграет премьеру на своем юбилее. Но даже если бы не было юбилея, я никому другому в стране не доверил бы эту роль.
Последовала пауза еще более продолжительная, чем после финальной фразы Эзопа. Такого решения мастера не ожидал никто, и в первую очередь сам Полицеймако, бывший вот уже год чем-то вроде «мальчика для битья» для нового главрежа и уже не питавший ни малейших надежд на будущее в родном театре…
Виталий Павлович Полицеймако до прихода Товстоногова какое-то время являвшийся неофициальным руководителем БДТ, главой труппы, некогда считался одним из первачей театра. Однако за время общей деградации оного деградировал без должной огранки и талант этого крупного актера.
«Что он выделывал! – вспоминала Шварц. – Артист наигрывал безбожно, носился по сцене так, будто его подбадривал зритель, который сидел, однако, в угрюмом молчании. Несоответствие, которое он сам ощущал, было страшным, но, видимо, к такому разрыву уже привыкли в этом театре, от этого было еще страшнее. Особенно мне. Я видела Виталия Павловича в блестящих спектаклях, где вместе с такими режиссерами, как Б. Бабочкин, Н. Рашевская, В. Кожич, И. Шлепянов он выступал во всем блеске своего незаурядного дарования. Теперь это был совсем другой человек, отпущенный “на волю” слепой стихии. Г. А. мало знал этого артиста, но все-таки со своим поразительным чутьем, сквозь “шелуху”, конечно, ощутил его темперамент и запас творческих сил.
– Попытаюсь начать разговаривать с труппой на примере Полицеймако, – говорил Г. А. – Конечно, можно найти много “мальчиков для битья”, но считаю и всегда считал недостойным использовать в негативном плане, даже имея в виду такую важную цель, как воспитание труппы, “маленького” артиста. Разбор “падения” Полицеймако будет не только уроком для всей труппы, но и борьбой за него как за артиста, способного и впредь украшать сцену БДТ. В таком качестве, как сейчас, он не нужен ни мне, ни зрителям, ни партнерам…
И началось!.. На каждом собрании, на каждой репетиции Г. А. резко и беспощадно анализировал роли Полицеймако, приводил его в качестве негативного примера, сопоставляя с методологией реалистического, психологического, правдивого театра. Виталий Павлович все время молчал, молчал, стиснув зубы. Многие “товарищи” получали большое удовлетворение, другие ждали “оргвыводов”. И в довершение ко всему Г. А. дает “главному артисту”, который никогда не играл маленьких ролей, эпизод трактирщика в спектакле “Преступление Энтони Грэхема”. Это был шок. В. П. подчинился беспрекословно. Все так же, сжав зубы, он ждал своего выхода и покорно садился на вертящийся стулик трактирщика, будто это был электрический стул.
Г. А., опять-таки во имя методологического воспитания, превращал репетиции с Полицеймако в показательный урок. Помню репетицию, которая почти целиком была посвящена пятиминутному эпизоду в трактире».
И после такой годичной унизительной муштры – вдруг – Эзоп! Когда Товстоногов, поблагодарив труппу, удалился в свой кабинет довольный произведенным эффектом, Виталий Павлович, не веря собственным ушам, последовал за ним и рухнул перед главным режиссером на колени, заливаясь слезами. Так получил урок и едва не утративший дар актер, смогший вернуть его через трудную школу, которую прошел со смирением, и его коллеги, поспешившие «списать» его, отступиться и даже перестать здороваться.
Ролью Эзопа Полицеймако полностью восстановил свою актерскую репутацию. Как пишет Нина Васильева, «своим успехом спектакль во многом был обязан яркой игре Виталия Павловича Полицеймако. Его Эзоп был великолепен. Каждое слово “раба-поэта и мудреца” о свободе и достоинстве человека, обращенное к залу, принималось как откровение. Не надо забывать, что постановка “Лисы и винограда” на сцене БДТ совпала с “оттепелью” и в какой-то мере стала ее отражением. У Полицеймако был замечательный партнер. Николай Павлович Корн играл философа Ксанфа, владельца Эзопа, вальяжного, по-своему обаятельного демагога, опасного властью хозяина положения. Это за их психологической схваткой не на жизнь, а на смерть следили зрители. И на знаменитую реплику Эзопа: “Ксанф, выпей море!”, произносимую всякий раз с новой интонацией, отвечали дружным “браво!”. Захватывающий поединок в течение всего спектакля разыгрывался в присутствии и при участии третьего лица: Клеи, жены Ксанфа».
Премьеру «Лисы и винограда» Юрский назвал громовым ударом: «Город дрогнул. Такой пьесы, таких смелых аллюзий, такой театральной формы еще не видывали. Все изменилось в театре. На сцене стало очень светло. В буквальном смысле слова. Сменили аппаратуру, и это оказалось очень важным. Еще важнее – натуральные декорации были заменены условными, и пространство “задышало”. И важнее всего – театр с либеральных позиций заговорил о сегодняшнем дне. А на дворе был 56-й год, и люди жаждали этого разговора. Такой театр в идеологически замороженном Ленинграде появился идеально вовремя».
Точнее было бы сказать, что театр – впервые за многие годы – заговорил с позиции человеческого достоинства, нравственного выбора. Не с позиции партийной совести, но с позиции сильного, свободного, честного человека, готового жертвовать собой во имя подлинной свободы и независимости, не позволяя попирать свое достоинство. «Где ваша пропасть для свободных людей?» – эти слова в стране, где только-только возвращались из небытия уцелевшие рабы ГУЛАГа, проведшие в различных пропастях десятилетия, звучали по-особому. Когда зрители услышали их со сцены, то сперва ответили испуганной тишиной, люди вжались в кресла и тревожно озирались. Эти слова звучали манифестом нового театра. Театра высокого человеческого духа.
Птенцы гнезда Товстоногова: Владислав Стржельчик
Человек-праздник, настоящий артист, «аристократ» из простого народа… О Владиславе Игнатьевиче Стржельчике все и всегда говорили исключительно тепло, он принадлежал к тем редким счастливцам, которых без преувеличения любили все. И он, кажется, любил всех, ни на кого не держа обид, никого не злословя, всем стремясь помочь. «Солнца мои», – от этого его обращения на душе становилось солнечно, и к этому лучистому человеку, у которого словно бы никогда не бывало дурного настроения, который всегда олицетворял собой радость жизни, тянулись все. И конечно, в первую очередь женщины, каждая из которых в его глазах начинала чувствовать себя прекрасной дамой… «Если вы хотите исправить человеку настроение, просто назовите фамилию Стржельчик женщине, и у нее сразу в улыбке расплывается лицо, – говорит актриса Светлана Крючкова. – Он был олицетворением нашего города».
Владислав Игнатьевич Стржельчик родился 31 января 1921 года в Петрограде. Его отец, инженер, был выходцем из Польши, мать работала в Эрмитаже. В интервью Михаилу Захарчуку актер так рассказывал о своем детстве:
«Я – коренной петербуржец, а вернее, тогда уже петроградец. Родился и вырос в самом центре города, на улице Гоголя, бывшей Морской. Район наш очень театральный, до Дворцовой площади – рукой подать. Эрмитаж, Адмиралтейство, пушкинская Мойка, капелла мальчиков имени Глинки, где я учился, – все это меня воспитывало как бы априори. Плюс еще мама воспитывала. Потому как отец – инженер-металлист – с утра до ночи всегда пропадал на заводе. А мать, не имея музыкального образования, прекрасно пела. Регулярно водила нас с братом Петей в Эрмитаж, где была сотрудником отдела искусств Востока. По воскресеньям мы слушали орган в костеле Святой Катерины, что на Невском. Знакомый мамин реквизитор доставал заветные контрамарки в Александринку, Мариинский театр.
Причем ни меня, ни брата к театральной будущности мама вовсе не готовила. Просто так получалось, что искусство входило в нашу жизнь постепенно, несуетно, оно воспринималось через реалии повседневной жизни, но от этого не становилось будничным, обыденным, то есть не утрачивало привкуса тайны.
Эрмитажный театр стал для нас просто своим. А ведь то был царский театр, где со времен Екатерины устраивались изысканные представления, сияли золотом кулисы, а зрительный зал утопал в темном бархате и хрустале. И здесь мы готовили детские спектакли. Как ни странно, а, впрочем, что ж тут странного, – зрители относились к нам со всей серьезностью и даже требовательностью. И публика, доложу вам, ходила на нас очень серьезная. До сих пор помню знаменитого академика Иосифа Абгаровича Орбели, который восседал в партере в своей знаменитой черной шапочке. Как замысловато, странно и непостижимо для нас жизнь устроена. Спустя почти сорок лет я вновь оказался на той сцене при съемках фильма “Всегда со мной”. Некоторые сюжетные линии фильма почти зеркально отразили многое из того, что было со мной в войну, в блокаду. Фильм и вправду очень точно назван. И война, и смерть матери, истощенной блокадой, все страшное, что случилось тогда со мной, моими близкими, и дорогое, и смешное, и трогательное – все вновь пережил…»