В детстве Стржельчик, обладавший абсолютным слухом, мечтал стать музыкантом. Он был убежден, что «актер драматического театра не может вообще жить без музыки». Музыка и природа были любимыми видами отдыха Владислава Игнатьевича. Слушать он предпочитал классику: Баха, Вагнера, Моцарта, Бородина, Чайковского, Вторую симфонию Калинникова… При этом сам виртуозно играл джазовые композиции в качестве ударника. Коллеги говорили, что «Стриж» был одержим музыкой.
По воскресеньям отец, католик, водил Владика в костел. Уже будучи известным актером, бывая на гастролях в западных странах, Стржельчик непременно наведывался в католические храмы, чинно преклоняя колено и осеняя себя крестом на западный манер. Правда, коллеги усматривали в этом ритуале известную долю актерства. Позже, когда Зинаида Шарко пригласила «Стрижа» крестить своего внука, тот сразу согласился – крещение проходило по православному обряду.
В 1938 году Владислав поступил в театральную студию при БДТ на курс Бориса Бабочкина и был зачислен во вспомогательный состав актерской труппы театра. Сокурсником Стржельчика был Ефим Копелян, дружба с которым завязалась именно в ту пору.
«Он был поразительно красив – голубые сияющие глаза, вьющиеся белокурые волосы, красивые черты лица, прекрасная фигура и фонтанирующий темперамент, – вспоминала актриса БДТ Мария Призван-Соколова. – Всегда был весел. В нем был творческий заряд на всю жизнь. Когда грянула война, во время собрания труппы, прозвучал призыв “Добровольцы, на фронт!”– Cтриж первым шагнул вперед. И всю войну был в действующей армии».
Война началась для Стржельчика еще в 1940 году, в Финскую кампанию, в 24-м корпусном артиллерийском полку. Командовал орудием, получил звание старшего сержанта. А с началом Великой Отечественной актер был переведен в пехоту.
«Был и на передовой, и в разных армейских ансамблях, что возникали на нашем Ленинградском фронте, – вспоминал Владислав Игнатьевич. – Меня иногда командировали в город на день-на два. И одна из таких командировок особенно запомнилась.
Дома нашел записку от матери: “Папа – на заводе, я – в Эрмитаже”. И тотчас отправился в Эрмитаж, где она работала и до войны. Сотрудники музея упаковывали сокровища Эрмитажа для эвакуации в тыл, на Урал. Нашел мать в одном из залов, поставил в угол винтовку и стал помогать. Перенося уже упакованные полотна, увидел знаменитого ученого, академика Орбели. Сняв со стены одну из очень известных картин, Орбели аккуратно обвел мелом место, на котором она висела. “Зачем?” – спросил я. “А затем, молодой человек, – ответил академик, что это полотно здесь было, здесь оно и будет висеть после нашей победы!..”
Сколько раз я потом вспоминал этот эпизод! Без прошлого, как известно, нет настоящего. И без фундамента нет дома. Нужно не только знать, но и хорошо помнить, как шел по жизни, кто тебе помогал в достижении цели, – это необходимо для становления и развития и одного человека, и человечества. Память и обостренное чувство совести, ответственности. Без этого нет ничего. В том числе и искусства».
Стржельчик прошел всю войну. Рядом с ним погибали его друзья, он видел солдат, от изнеможения засыпавших на ходу, но продолжавших идти даже во сне, не раз бывал на волосок от смерти сам. Судьба сохранила его, но рассказывать об этом человек-праздник не любил, стремясь переплавить увиденные и пережитые ужасы в заряд доброты – на всю оставшуюся мирную жизнь.
«Конечно, минувшая война была таким событием, которое потрясло, перепахало всех нас, – отмечал он в беседе с Захарчуком. – Казалось, что мы возвращались к мирной жизни огрубевшими. На самом же деле большинство из нас стали более чуткими. Мы острее стали понимать боль и страдания людей, ценить добро, ненавидеть зло. Война с ее бесконечными смертями научила нас разбираться в сложных перипетиях жизни. В этом широком общечеловеческом плане фронтовой опыт – мой главный жизненный фундамент. Возможно, порой и неосознанно, снова и снова, если так можно выразиться, я пропускаю через себя войну. И тогда еще сильнее, острее возникает ощущение необходимости доброты в людях. Наверное, это не раз помогало мне лучше понять своих героев, к какой бы эпохе они ни принадлежали, отыскать тот самый заветный ключик к раскрытию их образов. Хотя, вы понимаете, что все тут гораздо сложнее, чем выходит из моих слов».
Во время войны Стржельчик успел сыграть свою дебютную роль в кино – эпизод в фильме «Машенька» 1942 года. А родную студию БДТ он смог окончить лишь по окончании войны, в 1947 году, после чего был зачислен в труппу театра. Его ранние роли были сплошь ролями героев плаща и шпаги. Постановщики вовсю использовали фактуру красавца-актера. И хотя Стржельчик в них пользовался огромной популярностью, но роли эти не позволяли раскрыться глубине его таланта. Позднее актер признавался: «Внешнего плана мне всегда недостаточно. Важна личность, стереоскопия, объем. <…> Ведь пути, чтобы заставить человека задуматься, разные. А есть общечеловеческие проблемы, которые живы всегда. Добро, зло, долг, совесть, любовь… Я всегда стремлюсь раскрывать характер, исследовать явление. Обязательно. На любом материале, независимо от жанра. И обязательно стремлюсь к положительному нравственному выводу».
Возможность реализации всех граней своего таланта Стржельчик получил с приходом в БДТ Товстоногова, который сразу доверил актеру, дотоле выступавшему в амплуа «героя-любовника», роль пятидесятилетнего циника Цыганова в горьковских «Варварах». Далее последовали Райский в «Обрыве», Кулыгин в «Трех сестрах», Соломон Грегори в «Цене» и т. д. Роль девяностолетнего Соломона многие критики считали вершиной творчества Владислава Игнатьевича. Этот спектакль шел на сцене БДТ четверть века с неизменным успехом.
Стржельчик был очень педантичен в работе и если бывал к чему-то нетерпим, то только к неряшливости, несобранности партнеров, от которых он также требовал ответственного отношения к делу. Обладая блестящей памятью, он легко разучивал роли и всегда знал их назубок. Иногда он увлекался ролью настолько, настолько входил в нее, что «осаживать» актера вынужден был сам Георгий Александрович. Однажды во время показа спектакля «Амадеус» на гастролях в Сочи он попросил жену Стржельчика, Людмилу Шувалову, бывшую вторым режиссером этой постановки:
– Людмила Павловна, скажите Славе, что так нельзя. Темперамент так его захлестывал, что он буквально грыз кулису!
Во время спектакля «Три мешка сорной пшеницы» Владислав Игнатьевич, едва отыграв сцену, куда-то молниеносно убегал. Оказалось, что актер спешил занять «наблюдательный пост» у осветителей, чтобы следить за реакцией зала: плачут ли люди после этой сцены или нет. А зрители плакали. Стржельчик умел довести зал до слез…
«Зрительным залом он владел, как никто, потому что он был красив “весь”! – свидетельствует Татьяна Доронина. – Его внутренняя красота сочеталась с его внешним совершенством столь гармонично и естественно, что определить особенность его многогранного дара можно только словом “совершенство”.
Для того чтобы играть в концертах, мы с ним подготовили две сцены из “Воскресения” Л. Н. Толстого. Катюша и Нехлюдов. На концертах он “работал” с той же мерой актерской самоотверженности, как и в театре. Он всегда был идеально “готов” – и внешне и внутренне. Холеный барин Нехлюдов являл на сцене собою то, что было вырвано с корнями из нашей жизни: безукоризненность манер, светский лоск, аристократическую вежливость и мягкость. Когда в “пьяной” сцене я – Катюша, яростно наступая на Нехлюдова – Стржельчика, кричала: “Ненавижу! И рожу твою ненавижу! Ты мною спастись хочешь!” – он бледнел, и я видела эту бледность, проступающую под гримом, чувствовала сердцем его стыд за грех, совершенный им, Нехлюдовым. Он, именно он, Нехлюдов, виновен в превращении радостной пасхальной заутрени в грязь, нечистоту, пьянь и порок.
И он плакал. А потом через паузу мягко, почти спокойно: “Я приду. Еще”. Поклон, будто не Катюша кричащая перед ним, а Богородица. Уход. Цилиндр надевал при последнем шаге. Овация».
«Совместная работа с Товстоноговым дала мне очень многое, – говорил Владислав Игнатьевич Захарчуку. – Прежде всего в творческом плане. Сильнейшая сторона его режиссуры – постоянное желание и способность находить первооснову явлений. И этим поиском он умеет увлекать других. Да, у нас бывают разногласия. Так ведь любой творческий процесс без них немыслим. Истина рождается только в столкновении взглядов, мнений. Однако мы всегда приходим к взаимопониманию.
Я вообще-то по природе своей неконфликтный человек. Не воск, конечно, но всегда стараюсь с людьми ладить. Особенно меня вдохновляет, когда вижу встречное движение. Образцом такого взаимопонимания была работа над телевизионным фильмом “Адъютант его превосходительства”. Режиссер Евгений Ташков – один из немногих, кто захотел опрокинуть мое амплуа. Впервые за многие годы моей работы в кино оказались “невостребованными” светскость, импозантность, умение щегольски носить фрак, камзол. “Постарайтесь, – говорил Ташков, – сыграть тонкий психологизм, спокойное чувство самоценности. Пусть огрузневшая фигура генерала Ковалевского совсем не производит впечатления военного, даже пусть он штафирку, шпака напоминает, но которому сам император звание генерал-лейтенанта присваивал”.
И мне кажется, что нам с режиссером удалось предложить зрителю не плакатно узнаваемого царского генерала, а русского военного интеллигента, бесспорно одаренного, честного, порядочного человека, вынужденного силой неумолимых обстоятельств метаться между прошлым и будущим. Пожалуй, это одна из лучших моих работ в кино. Во всяком случае, я так полагаю. В театре, возможно, удач больше. И в том, безусловно, “повинен” наш главреж. Он прививает нам настоящий вкус к искусству, чуждому сенсаций, дешевого, крикливого успеха, изменчивых и прихотливых веяний моды. И в то же время постоянно требует от нас точного ощущения времени, философского и вместе с тем поэтического осмысления сценических образов.