Может, с моей стороны тоже самонадеянно заявлять так, но опыт, трудный опыт обстоятельной работы над двумя романами Достоевского, право же, позволяет если не обобщить, то просто высказать, что уже есть: сила светлого начала в Достоевском столь непомерна, аккумулировала столь мощный заряд стремления к доброму, что это может ослепить и порой ослепляет не выдержавших этого яркого потока стремлений; нужна адаптация. На солнце легче смотреть через темные очки. Но, привыкнув, победив первый момент непривычного ослепления, узришь здоровое, доброе начало, борющееся с болью, болезненностью и мраком».
Иннокентий Михайлович на долгое время сам стал олицетворением этого разгаданного им светлого начала.
«Когда он проходил по авансцене и, внезапно пораженный какой-то мыслью, останавливался и смотрел в зал, как бы спрашивая у нас ответа, тут был шок, именно то замирание, что выше аплодисментов, смеха и плача. Полная душевная открытость и незащищенность, – писала Шварц. – …В то время как никогда нужен был такой герой, который смотрит в глаза тебе одному, тебе открывает свою душу. Мышкиным театр переживал кульминацию нравственной высоты, это было неразрывно связано и с художественной ценностью всего> спектакля».
«Успех спектакля заключается и в поразительной игре Смоктуновского, которого я вижу впервые, – констатировал критик Иосиф Юзовский. – После Мити Карамазова – Леонидова мы не имели такого явления в русском театре… Я читал об исполнении Смоктуновского. Тут целая литература. Дай бог, чтобы это не вскружило ему голову».
– Вы знаете, что вы гений? – восторженно выдохнула Раиса Беньяш, обращаясь к актеру, на обсуждении спектакля.
Иннокентий Михайлович смущенно и виновато улыбнулся и тотчас услышал подтверждение своей гениальности от внука Достоевского, Андрея Федоровича. Найдется ли такая голова, которая способна вовсе не реагировать на звучащие со всех сторон медные трубы? Смоктуновский все-таки не был князем Мышкиным. Вскоре он стал пытаться вопреки видению режиссера скорректировать трактовку своей роли, стремясь показать князя человеком вполне здоровым – более здоровым, чем все окружающие. Возможно, это стало первым звонком того постепенного расхождения, которое в конечном итоге приведет к уходу Иннокентия Михайловича из БДТ. Тем не менее о своей главной роли он писал:
«Не знаю, как бы сложилась моя творческая жизнь и вообще моя жизнь, если б меня не столкнуло с наследием Достоевского. Мое истинное познание Достоевского, его властное вторжение в мою взрослую жизнь началось с момента работы над образом князя Мышкина и продолжалось во всех последовавших за Мышкиным работах, сколь бы отличны и далеки они ни были по сути, драматургии, эпохе и социальным воззрениям.
Моего Гамлета во многих рецензиях называли добрым>Гамлетом – это, мне кажется, справедливо. Добро было лейтмотивом Гамлета, идущим через весь образ, а вместе с ним – и через весь фильм. Тогда как Гамлет взял лишь малую долю того, что составляет человеческую сущность Льва Николаевича Мышкина (правда, эти зерна упали на благодатную почву драматургии Шекспира).
Именно в этой-то доброте многие видели новое, современное прочтение. Трудно предположить, каким был бы Гамлет в нашем фильме, если ему не предшествовал бы князь Мышкин (в моих работах, я имею в виду). Несомненно лишь одно – он мог быть каким угодно, но только не таким, каким он состоялся, то есть обогащенным влиянием Мышкина Достоевского.
Появление на свет наивного, чудаковатого честняги Деточкина было бы просто немыслимо без первозданной простоты, непосредственности, самородной мудрости Льва Николаевича. <…>
Наше актерское самомнение поистине безгранично, и в этом мы уступаем, пожалуй, лишь отдельным сценаристам и, безусловно, едва ли не всегда, кинорежиссерам. Только здесь мы смущенно можем стоять в сторонке, наблюдая за ошеломляющими аттракционами-рецидивами препарирования великих: Шекспира, Толстого, Чехова. Просто диву даешься… Неужто последуют еще? Что греха таить, мы тоже очертя голову беремся порой за то, кое к чему и на расстояние не должны бы подходить, если б мы реально оценивали свои возможности».
Интересно, что Григорий Козинцев своего первого «Гамлета» – тогда еще спектакль – в довоенные годы поставил именно на сцене БДТ. И с этой же сцены пришел к нему его новый Гамлет, которому было суждено навсегда сделать его фильм классикой мирового кинематографа. Причудливо тасуется колода!
Спустя годы с детства покоренному «Преступлением и наказанием» актеру позвонил режиссер Лев Кулиджанов:
– Приезжай, дорогой. Попытаемся осилить… Кто тебе больше по душе?
– Ну как – кто?!
– Что ж ты мычишь там? Порфирий или Свидригайлов?
«Я даже мычать-то был не в состоянии, – вспоминал Смоктуновский, к тому времени уже незаметно для себя вышедший из возраста любимого персонажа. – Поделом тебе, старый лапоть. <…>
Казалось бы, по тем изведанным путям-дорогам, по которым мне привелось пройти в предыдущих работах, я должен был бы остановиться на Свидригайлове, коль скоро позволен выбор. Так ведь нет же, хотелось нового, неизведанного, едва ли посильного. Актерский эгоизм и самоуверенность не знают пределов. <…>
Достоевский преподал прекрасный урок: не профессиональная принадлежность, не повседневная функция важны в выявлении сути характера, но прежде всего, и только, душевная самобытность – человеческое в человеке. <…>
Как бы я ни формулировал влияние Достоевского на мои работы и как бы неумело я ни говорил о своем отношении к его творчеству, и влияние и поклонение мои есть, и пока они есть – я богат. Что ни произойдет потом, огромная полоса жизни, освещенная его героями, останется незыблемой, светлой полосой жизни, к которой постоянно будешь возвращаться памятью и сердцем, как возвращаются к самому дорогому, что у тебя было.
И я счастлив оттого, что не только не одинок, а просто разделяю общую любовь всего просветленного Достоевским человечества».
Пройдет целый год, прежде чем великий спектакль окончательно обретет свою героиню – роль Настасьи Филипповны станет любимой в репертуаре Татьяны Дорониной. Творчеством Достоевского, несмотря на полузапрещенность последнего, актриса была увлечена с детства, и первой книгой писателя, которую она прочла, был «Идиот». Позже, во время учебы в Школе-студии МХАТ, в студенческом отрывке ей выпало играть роль Аглаи. Так, словно нарочно, связала судьба Татьяну Васильевну с романом Достоевского, готовя ее к главной роли… Сама актриса вспоминала:
«Первый раз я читала “Идиота” сразу после войны, в Ленинграде. В нашей квартире вместо ванной был устроен чулан. Туда все жильцы сваливали ненужные старые вещи: сломанные стулья, старую обувь, дырявые кастрюли. Я “наводила порядок” в этом чулане, расставляла все по местам и наткнулась на толстую книгу без обложки. Название прочла внизу, на семнадцатой странице: “Идиот”. Я обтерла книгу чистой тряпочкой, обернула ее в газету и стала читать. Некоторые страницы были вырваны, некоторые я пропускала сама, я читала то, что относилось к Настасье Филипповне и к семейству генерала Епанчина.
Потом, уже в девятом классе, после “Братьев Карамазовых”, я взяла в библиотеке “Идиота”, и Лев Николаевич Мышкин открылся мне со всем своим светом, со всей обреченностью. Его фразы: “Осел добрый и полезный человек” или “Я недавно в мире, поэтому только лица вижу” я повторяла про себя и смеялась. Остальные персонажи, которые “мучили” Льва Николаевича, казались мне врагами и плохими людьми.
Аглая – тоже мучила, даже когда любила, вернее, особенно мучила, когда любила».
Спектакль БДТ Татьяна Васильевна смотрела, еще не зная, что вскоре будет играть в нем главную роль. По воспоминаниям актрисы, она «потеряла чувство времени, реальности», будучи «загипнотизирована зрелищем, погружена в это идеальное сценическое действо»: «Когда наступил антракт и я стала утирать слезы, которых не замечала во время действия, я увидела на своем лице застывшую улыбку, которая странна рядом со слезами. Мера воздействия равна была молитве верующего во время церковной службы. Когда явился перед тобой тот, кому обращаешь молитву и радость подтверждения насущного, реального, – это то, вечно желаемое: “Ну дай, Господи, знак, что Ты есть, ибо, если Ты есть, все становится на свои места, все имеет смысл, все, включая смысл страдания, потерь и смысл ухода в вечность. Уход к Тебе, Господи, – это такое счастье”.
Мысль была грешна и вне канона, вне закона православия, ибо вера должна быть вне сомнений и вне материальных воплощений.
Но спектакль игрался для атеистов, так как все присутствующие зрители уже слишком давно ходили в атеистах, гордясь своим грехом отречения от самого высокого, что сумело выстрадать человечество; смысл жизни в вере, что явился Он среди людей и, моля о миновении чаши физического страдания, преодолевая в себе ужас предстоящей муки распятия, – не отказался, не отрекся, а принял это страдание во имя спасения души моей, его и всех, которые мало или совсем не достойны жертвы Его. Ибо погрязли в грехе и ставят тело свое впереди души своей. (“Вот, брат Парфён, как дело с верой-то обстоит”.)
Финальная сцена спектакля, когда “она” – “там”, неподвижная, отбунтовавшая и сознательно пошедшая навстречу ножу Рогожина, игралась Смоктуновским и Лебедевым вдохновенно, на прозрении. Они не играли самого факта смерти Настасьи Филипповны, они просто оберегали ее покой. Не страшный вечный покой, а бытовой. Словно боялись ее разбудить. А потом вопрос Мышкина: “Как ты ее? Ножом? Тем самым?”
Тот самый – это садовый нож, купленный Рогожиным задолго до того, когда он “срубил”, как рубят дерево, – женщину, самую желанную и совершенную в стремлении к очищению от скверны. “Отказ” ее от жизни необычен – со смехом, с азартом победы своей над собой во имя того, “в кого в первый раз в жизни поверила”. “Прощай, князь! Первый раз в жизни человека увидела”. И пошла на нож Рогожина, ибо другого пути, чтобы освободить этого “единственного” человека, у нее не было. И не вынес князь муки загубленной жизнью красоты, этого женского бунта, ведь “все было бы спасено” только в одном случае – “если бы она была добра”. Но откуда добро в душе – если с детства она поругана. Потом пять лет “чистой” была и молила Бога о возвращении способности прощать. Но явился Рогожин и “оценил” в сто тысяч, и не сомневался, что возьмет сто тысяч королева, потому лошади-то уже внизу стояли, значит, сомнения у Рогожина не было, что купится за сто и поедет с ним, с Рогожиным. А ее мечта о прощении и чистоте, так это “дурь меня доехала”. Будь прокляты эти деньги, правящие всем в мире, и горят пусть они в огне!