– Вылитый Федор Михайлович! Ай, как похожи! И потом – какое надо иметь мужество, Олег! Я поздравляю – это поступок!
Следом Георгий Александрович предложил ставить спектакль из жизни Достоевского на Малой сцене БДТ:
– Наверняка есть какая-нибудь пьеска про личную жизнь Федора Михайловича. Спрошу-ка у Дины Морисовны… Это могло бы успех иметь. Кажется, он ножку Аполлинарии поцеловать хотел и все не решался, хотя явно имел садистские склонности?
Олег Иванович нашел пьесу сам, хотя и довольно слабую. Прочитав ее, Товстоногов спросил:
– Олег, как вы отнесетесь к тому, что эту историю поставит Лев Додин? Он сейчас без работы ходит. Вам это имя знакомо?
– Знакомо… Я очень хорошо к этому отнесусь, Георгий Александрович.
Однако Додин убедил и главного режиссера, что гораздо лучше ставить самого Достоевского, а не чьи-то посредственные сочинения о его жизни. Так родился спектакль «Кроткая», который, разумеется, не имел громкой славы «Идиота», но также стал весьма значительной страницей в летописи не только БДТ, но и русского театра в целом. Вдова Олега Борисова вспоминала: «В “Кроткой” вылилась вся его любовь к Достоевскому, это был святой для него автор».
Олег Иванович полностью погрузился в роль, работе над которой посвящены многие страницы его записок:
«У Ф. М. есть заметка в дневнике, датированная 16 апреля 63-го года: “Маша на столе. Увижусь ли с Машей?” Интересно, в какой степени неудачный брак с первой женой нашел отражение в “Кроткой”? Достоевский всегда испытывал чувство вины по отношению к Марии Дмитриевне, его нервозность, неуравновешенность пугали, отталкивали ее. Она была издергана и неспокойна. Еще после бракосочетания в церкви они отправились к своим знакомым, где должны были провести первую ночь. Но именно в тот вечер у Ф. М. случился припадок. Когда он начал приходить в себя, то первое, что сказал: “Нехороший знак”. Стал оправдываться перед женой, что не знал, до какой степени болен. Оправдываться ему было нелегко. И любовь, и весь брак были нелегкими. Его сила, стремление к физическому превосходству угнетали Марию Дмитриевну. Достоевский, как известно, во время ее болезни создавал “Записки из подполья”, тон которых “резок и дик”. Их автор признавался самому себе: “…любить у меня – значило тиранствовать и нравственно превосходить. Я всю жизнь не мог даже представить себе иной любви и до того дошел, что иногда теперь думаю, что любовь-то и заключается в добровольно дарованном от любимого предмета праве над ним тиранствовать”.
Гроб на столе. “Возлюбить человека, как самого себя по заповеди Христовой, – невозможно. Закон личности на земле связывает. Я> препятствует”. Далее Ф. М. приходит к выводу, что каждая сильная личность должна уничтожить свое Я>, “отдать его целиком всем и каждому безраздельно и беззаветно”. У Достоевского с Марией Дмитриевной не получается. Не получается и у Закладчика с Кроткой».
– Как ты потом восстанавливаешься? – спросил Борисова пришедший на спектакль М. М. Козаков, пораженный его работой.
– Очень просто… грамм двести водочки… А по такому случаю, что ты пришел, можно и двести пятьдесят…
– А знаешь, что ты воплощение самого Достоевского? Это никому еще не удавалось…
Эту свою мысль Михаил Михайлович даже развил в статье, посвященной «Кроткой».
Сам Борисов говорил о роли Закладчика так: «Я играл время, как бы вывернутое наизнанку, заглядывал в такие закоулки… куда, считалось, вообще не нужно смотреть…»
«“Из чего же складывается трагический образ?” – думаю я, когда дохожу до финала “Кроткой”, – размышлял актер в дневнике. – Уже год я играю спектакль и, кажется, знаю, как это сыграть: “Есть ли в поле жив человек?” – кричит русский богатырь. Кричу и я, не богатырь, и никто не откликается». Помогает “система”. Она в основе всего. Даже если согласиться, что “система” – плохое для искусства слово, все равно – прежде чем выплеснуть эмоции, должен быть анализ. Сам КС. утверждал, что одному “система” помогает, другому она не нужна, потому что органически заложена в нем. Но и тем, в ком она заложена, надо знать, как “разъять” роль. Как “поверить ее алгеброй”. К этому добавляются составляющие, которые я для себя вывел:
1. Уметь излагать факты просто. Информативно. Особенно важно для завязки, чтобы “зацепить” внимание.
2. Куски, поступки не связывать в одну нить. Разрывы в “сквозном действии” во имя “сквозной идеи”. Против логики.
3. Шизофрения в микроскопических дозах – если не наигранная, “не специальная”.
4. Без героизма и романтики “в духе Трамбле и Кузнецкого моста”. Умение быть некрасивым (Юдина! Я, конечно, не о внешней стороне, а о сути).
5. Реалистическая гипербола.
6. Диапазон. Добиваться непохожести.
7. Превращение роли в монолог, вне зависимости от реплик партнеров. Как будто на исповеди.
8. Твое Я и твой опыт.
9. Ощущение себя в пространстве. Умение перерабатывать энергию и информацию оттуда. Вслушиваться в подсказки. Ведь если горит свеча и начинает потрескивать – это что-то должно значить».
Так продолжился роман БДТ с Достоевским. Оформлением додинского спектакля занимался гениальный театральный художник, ставший с 1960-х годов с легкой руки Товстоногова главным художником БДТ, – Эдуард Степанович Кочергин. Он появился на свет в 1937 году в Ленинграде. Отца вскоре арестовали. Родом Степан Кочергин был с Волги, куда его отец, помор, был приглашен купцом Самариным строить корабли на его верфи, так называемые кочи, не боящиеся льдов. Учился в Ленинградском электротехническом институте (ЛЭТИ), где познакомился со своей будущей женой, полькой Брониславой. Девушка происходила из старинного рода, ее предки были высланы в Сибирь после очередного польского восстания при Александре II и с той поры жили там замкнутой колонией. Мать Кочергина до шестнадцати лет даже не знала русского языка. Сына после ареста мужа также учила польскому и крестила в католичестве. В 1940 году арестовали и ее. Тетушки-поморки успели перекрестить маленького племянника в старообрядчество, а затем мальчика забрали в детприемник для детей врагов народа… Эдуард в ту пору еще толком не знал русского и учился ему уже там. Как, кстати, и рисованию. Первыми работами мальчика были игральные карты, которые он рисовал весьма мастерски, чем заслужил уважение паханов, избавившее его от изначальных побоев и унижений. В дальнейшем у мастера-китайца он научился делать и качественные татуировки.
Во время войны Эдуард в числе других детей был эвакуирован в Сибирь в омский детприемник, где находился до 1945 года. Когда же грянул победный салют, мальчик решил, что такое великое торжество должно освободить и его маму, о судьбе которой он ничего не знал, но был уверен, что она жива. Эдуард сбежал из детского дома в надежде добраться до Ленинграда и найти мать. Путь занял несколько лет, проведенных в поездах, в скитаниях по всей стране в компании воров, ценивших юного художника. Мать освободили лишь после смерти Сталина. Тогда только они и встретились. В Ленинграде. И мать сказала сыну никому не рассказывать, что они пережили: «В этой стране легче посадить человека, чем дерево». Отец так и сгинул в лабиринтах ГУЛАГа. Такие вот «мои университеты», из которых вышел выдающийся художник и прекрасный писатель, по чьим двум книгам уже в наши дни были поставлены спектакли в родном БДТ.
Если Достоевский ступил в «мертвый дом» взрослым человеком, то каторжная одиссея Кочергина растянулась на 13 лет. Бо́льшая часть детства Эдуарда Степановича прошла в тех же краях, что и каторга Федора Михайловича…
«Повязаны были все друг с дружкой, – вспоминал Кочергин в интервью Ленте. ру. – Там же закон был, то есть в миниатюре тюрьма. Пахан, ссучившиеся, воры-суки – ну сук таких не было еще, – пацаны, жиганы, его свита. Потом шестерки. Точно, как по тюремной схеме. И отношения были другие, но довольно суровые, жестокие иногда. Большей частью даже жестокие. И там, в этом котле, в результате получался товар, где-то одинаковый. Все мешалось, выходцы из этих семей, из других семей, из этого слоя, из другого.
А вообще это время в нашей литературе мало описано. Время-то было такое интересное. Это время великого переселения на нашей территории. С одной стороны, значит, сталинские дела: зэки, дети, семьи, жены, которые ехали к мужьям в лагеря увидеться, передать передачу – масса была таких людей. Потом война, мощная эвакуация с Запада. И тоже многие теряли по дороге друг друга. Бомбили, дети оставались сиротами. Все мешалось. И огромное количество людей отовсюду. Все в Сибири собирались. Я в одном месте написал, что все говорили по-украински: молдаване, греки, русские, евреи – все. Кого только не было. Это был такой котел фантастический.
Или вот сейчас забыли о поездах, которые в ту пору называли “500 веселый поезд”. Слышали такое выражение, нет? Это поезд, который набит внутри так, что он раздувался, и снаружи его люди облепляли, как муравьи. И шел поезд, облепленный людьми. Вот эти «500 веселые поезда» ходили. Причем вагоны были сборные. Были старые пассажирские, которые починили, и пригородные, и теплушки, черт-те что, – все в одном составе. И все это было облеплено муравьями людскими. Вот такие картинки. На станциях кучи людей, которые не помещались в залах, в помещениях вокзала – их выпирало наружу. Если дожди или что-то, какие-то фанеры таскали, прикрывались всякой всячиной. В общем, Брейгелю не снилось. <…>
В каждой ячейке общества, которая возникала, в которой не было, так сказать, правил конституции, кто-то становился все равно паханом, то есть главным, верховодил. Так издревле. Среди детишек тоже. В детском саду кто-то главный, кто-то заставляет других что-то для него делать или побивает других, кто-то подчиняется или угождает. Вот эти картинки вы можете в теперешнем детском саду увидеть. Но это стихийно или естественно, как угодно было. А с другой стороны, я думаю, много было от охраны. Потому что охрана была если не уголовники, то очень близкие к этому люди. Во всяком случае, по языку – абсолютная феня. И в школе, если вы вспомните, в классе кто-то был главным. И не по голове, не по уму, а по силе просто физической и нахальству, наглости. Тот, кто мог унизить или побить, у кого не было никаких тормозов. Да и, конечно, я думаю, много было и от охраны, которая владела хорошо феней».