Но он был истинным христианином, глубоко верующим православным человеком. Я могу говорить об этом, потому что сам принял крещение через него. Иннокентий Михайлович был моим крестным отцом – он одновременно крестил своего сына Филиппа и меня, когда мне было уже сорок лет. Священник, который совершал обряд крещения, пригласил потом всех нас к себе домой, долго беседовал со своим знаменитым прихожанином и на прощание молвил с улыбкой: “Вы веруете, Иннокентий Михайлович, как верует какая-нибудь темная старушка. Но это самая истинная вера, самая глубокая – так верят простые души и дети”.
Эта вера вела его по жизни, помогала ему устоять, преодолеть все жизненные невзгоды и достигать таких творческих свершений, что по плечу лишь редчайшему на земле таланту. Вера спасала его на войне, куда он попал семнадцатилетним долговязым парнишкой…»
Вера… Это слово было для Иннокентия Михайловича определяющим в жизни. Он жил с ощущением Божией руки на себе. Долгие годы актер был прихожанином Валаамского подворья, а Библия была его настольной книгой.
В 1994 году в Москве шли баталии о судьбе Студенческого театра при МГУ, вместо которого решили открыть ранее существовавший в этом здании храм Святой Татианы. Письмо в защиту театра было подписано Галиной Волчек, Кириллом Лавровым, Юрием Никулиным, Валентином Гафтом, Марком Захаровым, Михаилом Ульяновым, Леонидом Хейфецем и другими актерами и режиссерами. В нем говорилось, что «…восстановление церкви именно в этом здании не обусловлено исторической необходимостью», так как это уже третье местоположение Татьянинского храма. Между тем «исторический дом» на улице Герцена[7] – «святыня театрального искусства нашей страны», а Студенческий театр МГУ – «трибуна, с которой студенты университета выступали в защиту демократии и прогресса».
Это письмо для подписания принесли и Смоктуновскому. Уже тяжелобольной Иннокентий Михайлович прочел его и спросил:
– Скажите, какую я сделал в своей жизни подлость и чем дал вам повод подумать, что я подпишу письмо против Церкви?
Сын раскулаченных крестьян, половина семьи которого была репрессирована и уничтожена, чудом уцелевший сам, Смоктуновский глубоко переживал трагедию своего истерзанного, по собственному его определению, Отечества.
«Я сын России, – говорил он в одном из последних интервью журналисту Урмасу Отту. – И очень хочется надеяться, что достойный ее сын. Она на какое-то время заблудилась, ее увели не в ту сторону. И поэтому она долгое время, страшно долгое время, трагически долгое время находилась не в том положении, не в той стадии, в которой должна была находиться страна с такими удивительными, прекрасными, глубокими традициями в творчестве, в искусстве, даже в жизни. Было огромное крестьянство. Посмотрите на эти лица, дореволюционные лица крестьян. Что ни лицо, то витязь, то князь. Да, на фабриках, на заводах, наверное, пили, выпивали… Но лица были иными. Лица были полны достоинства. Самоуважения. Даже порой в этих обычных лицах, в этих людях “от сохи” проглядывала гордость. Я всегда смотрю и думаю: Боже мой, что мы потеряли! Не только потеряли, а что мы уничтожили! За 74 года из нас сделали людей… потерявших достоинство свое».
Глава шестаяМежду конфликтом и компромиссом
Наш театр должен быть театром высокой гражданственности и тончайших человеческих психологических проникновений. Соединение этих двух свойств, которые мы должны в себе воспитывать, и даст возможность создать театр, отвечающий требованиям современности. Чем глубже мы научимся проникать в область человеческой психики, чем тоньше будут средства этого проникновения и чем ярче будут освещены они пафосом гражданственности, тем действеннее, интереснее, мощнее будет наше искусство. Мы должны стремиться превратить театр в лабораторию жизни человеческого духа.
28 мая 1965 года партийное начальство и аккредитованные оным критики, а также деятели культуры и «представители общественности» смотрели закрытую премьеру пьесы Леонида Зорина «Римская комедия», дабы решить дальнейшую судьбу спектакля. Пьеса ставилась одновременно двумя театрами: БДТ и Вахтанговским. И оба не имели на постановку разрешения цензуры. Московская премьера состоялась раньше и прошла благополучно, а БДТ досталось принять тяжелый удар партийных держиморд.
Зоринская комедия представляла историю взаимоотношений поэта-сатирика Диона с императором Домицианом. Честный и смелый Дион обличает творящиеся вокруг императора безобразия и попадает в ссылку. А через некоторое время свергают самого императора, которого в итоге прячет у себя Дион, остающийся верным низложенному правителю. Вернувшись к власти, Дион сперва вновь приближает к себе поэта-правдоруба, но вскоре устает от его правды, вновь отправляет его в ссылку и вновь окружает себя льстивыми пройдохами и подлецами. Речь персонажей при этом была современной, что усиливало возникающие ассоциации. Римские тоги едва ли могли прикрыть реальную эпоху, нравы которой с беспощадной остротой обнажались перед зрителями в исполнении лучших актеров театра: Лебедева, Стржельчика, Юрского, Шарко, Макаровой, Дорониной… Товстоногов назвал получившийся спектакль «актерским пиршеством», а Зорин «лучшей премьерой в своей жизни» и «товстоноговским чудом». На премьеру стремился попасть весь Ленинград. Это была одна из безусловных вершин гения Георгия Александровича и мастерства его труппы.
«Ассоциации есть, но нет аналогий» – таков был вердикт Сергея Михалкова, когда он прослушал пьесу еще лишь в авторском исполнении. Это внушало надежду, но… Аналогии не замедлили появиться. И какие! Партийная оппозиция, вчера еще упражнявшаяся в подхалимаже перед Хрущевым, свергла советского «императора», и это придало «Римской комедии» совсем особое звучание.
Актер Георгий Штиль вспоминает: «Товстоногов всегда искал и находил лучших художников, лучших композиторов. С Манделем он поставил “Римскую комедию” (я смотрел все репетиции). Доронина там играла Фурцеву, Лебедев – Хрущева, Стржельчик какого-то лауреата Ленинской премии, Юрский – опального поэта, которому ходу не дает власть. Нет-нет, впрямую об этом не говорилось, артисты ходили в тогах, но все понимали, о ком идет речь. Когда на спектакль явились 12 райкомовских работников, было не до шуток. На обсуждении первым выступил секретарь Петроградского райкома: “Как здорово! Потрясающе!” А их главный тут же на него матом: “Ты, твою мать…” – мы же все слушали за кулисами».
Когда просмотр завершился, не то случайно, не то нарочно технический персонал оставил включенным транслятор, и так выдворенные из зала актеры и все сотрудники театра могли услышать другое представление в жанре «сюр» – обсуждение «Римской комедии» собравшимися для одного «экспертами».
– У меня ужасное впечатление! – раздался партийно-женский голос.
– Такое ощущение, будто на сцене собрались люди, взялись за руки и расшатывают, расшатывают…
И загалдели-загалдели со всех сторон многоустно:
– Спектакль расшатывает!.. Расшатывает!.. Расшатывает!..
Один из разумных участников обсуждения по фамилии Павлов рискнул поинтересоваться:
– А что, собственно, расшатывает спектакль?
– Как что?! Советскую власть!
– Чего ж она стоит, если артисты, взявшись за руки, могут ее расшатать!
В атаку пошли представители «сознательного пролетариата»:
– Товарищ Товстоногов, вы давно были на Кировском заводе?
– Я вообще там никогда не был.
– Вот поэтому вы такие спектакли и ставите!
– Я представитель Выборгской стороны, если бы мои рабочие посмотрели это безобразие, они бы вас шапками закидали!
Георгий Александрович недоумевал:
– Я не очень понимаю, о чем идет речь. В столице нашей Родины, где аккредитованы посольства всех стран мира, в центре города, на Арбате, в Театре Вахтангова благополучно идет эта пьеса и пользуется зрительским успехом. Почему же вы нам запрещаете играть наш спектакль?
На это режиссеру ответил глава «экспертной комиссии» товарищ Толстиков:
– Мы не та инстанция, которая запрещает или разрешает. Вы сегодня услышали мнение четырехтысячной армии коммунистов города Ленинграда, а уж играть вам или не играть – это вопрос вашей совести. И пожалуйста, не путайте столицу нашей родины с городом Ленина, с городом трех революций.
Когда комиссия уходила, толпа народа стояла у кассы в ожидании открытия. Раздались крики:
– Так откроют кассу?! Будут билеты продаваться или нет?!
– Мы здесь не работаем, вопрос не к нам! – ответили чиновники.
Итак, формально спектакль запрещен не был, любимое детище предложили собственноручно зарезать отцу – Товстоногову. Во имя чего? Во имя театра. Во имя других постановок. Во имя труппы. Во имя грядущих заграничных гастролей в Лондон и Париж, которые так легко было отменить. Запретил же всесильный глава Ленинграда Григорий Романов поездку Товстоногова во Франкфурт-на-Майне, не поскупившись заплатить немцам неустойку.
Конечно, Георгий Александрович старался спасти спектакль, пытался получить так называемый ЛИТ (одобрение цензуры), даже вел переговоры с Романовым, который, надо полагать, упивался этой ситуацией и возможностью лишний раз продемонстрировать свою власть. Обещая раз за разом вернуться к непростому решению, хозяин города трех революций, конечно, не изменил его, оставив перед Товстоноговым иезуитский выбор: отменить собственный спектакль под давлением «армии коммунистов Ленинграда» или…
Георгий Александрович по натуре своей не был бунтарем. Он был созидателем, а потому более всего дорожил своим Домом, своей с таким трудом построенной театральной империей – БДТ. И рисковать им он не мог. «Римская комедия» была похоронена. Пленки с негативами фотографий спектакля Товстоногов замуровал в собственном кабинете, о чем никто не знал. Эту реликвию лишь в 2011 году случайно нашли при ремонте здания театра. Чего стоило режиссеру отказаться от любимого творения, трудно себе представить.