<…>
Морды высовывались сквозь прутья, а у одного пса – рыжего – были удивительные, полные любви глаза! Он сначала поприветствовал меня поднятием лапы: салют тебе! – и лизнул руку.
У этого инструктора работала “спидола”. Оттуда хрипела бетховенская “тема судьбы”. Меня в одну секунду оторопь проняла – мне показалось, что у них у всех человеческие глаза – не только у того рыжего. Значит, это такое наказание. В этой жизни человек совершает преступления, а в следующей – вот так за них расплачивается. И тебе придет очередь расплачиваться, и Либуркину, и этому инструктору. <…>
Инструктор вывел овчарку – ухоженную, с палевой холкой, уши стояли по всем правилам породы. В сердце кольнуло: такого пса грех не спасти от мыла. Инструктор погладил его против шерсти (так, оказывается, нужно их гладить) и произнес: “У богатеньких хозяев на постели валялся… Потерялся, видать…” Либуркин сохранял ледяное спокойствие: “Такой овчарки во время войны в Нижней Ечме быть не могло. Голод!” Овчарку увели, и я еще раз посмотрел на того рыжего “человечка”. Породы не определить: наверное, отец был колли, а мать – какая-нибудь дворняжка. Я сунул ему колбасу, которую принес с собой, а он… не взял. Тут еще встал на задние лапы черненький малыш, вот этот уж – совершенный дворняга, и стал сучить передними лапами. Взгляд прямой, как будто на мне застыл… Так их судьба и решилась – мы отобрали этих двоих.
Я подумал, что один будет Ваня, другой – Вася. Будущий Ваня – тот, который рыжий, – на новое имя откликнулся сразу… А тот, которого я хотел сделать Васей, не отзывался. Упорно. Поэтому остался Малышом. <…>
По дороге в театр Либуркин стал допытываться: почему Иван? почему человеческое имя? Перебрал в БДТ всех Иванов, кто бы мог обидеться. Но Иванов в БДТ оказалось немного, да и я для себя уже решил; я сам – сын Ивана, и мне не обидно. Иван, Родства Не Помнящий, – это будет его полное имя».
Собак после карантина поселили в специальном вольере во дворе БДТ. На вольере повесили табличку: «Никому, кроме Борисова и Хильтовой, собак не кормить». Эта надпись рассмешила довольного Товстоногова.
– Это правда, Олег, что вы каждый день встаете в шесть утра, чтобы их кормить? И что, кормите три раза в день? – спросил он Борисова.
– Кормлю и выгуливаю, – ответил актер. – Деньги театр выделил, по рублю в день на собаку.
– Хм… неплохие деньги…
Вскоре, однако, четвероногие «артисты» стали действовать режиссеру на нервы. Когда однажды Ваня зачесался, виляя хвостом, Георгий Александрович с раздражением напустился на Борисова:
– Почему он виляет? И что – у него блохи? Олег, вы мне можете сказать, почему у него блохи?
– Это он вас поприветствовал, Георгий Александрович!
– Олег, нам не нужен такой натурализм, такая… каудальность!
Последнего слова никто из присутствующих не понял, и, довольный этим обстоятельством, режиссер уже миролюбиво пояснил:
– Я забыл вам сказать, что это слово произошло от латинского «хвост». Я имел в виду, что нам не стоит зависеть от хвоста собаки!
Следующий «собачий скандал» произошел на первой общей репетиции. Малыш неожиданно заскулил, и «хозяин» вновь получил нагоняй от Георгия Александровича:
– Уберите собаку!
– Как же ее убрать, если сейчас ее выход?
– Если он не замолчит, мы этих собак вообще уберем – к чертовой матери! Они не понимают хорошего обращения!
Борисов бросился к все пронзительнее скулившему псу, ударил по морде и, встряхнув изо всех сил, крикнул:
– Если ты сейчас же не прекратишь выть, то тебя отправят обратно на живодерню! Ты понимаешь, засранец ты эдакий, он все может, ведь он здесь главный – не я! Из тебя сделают котлету!
Собаки, как известно, все понимают. Испуганный Малыш затих. После репетиции Борисов просил у него прощения, а Товстоногов, слышавший «успокоительные» угрозы с котлетной перспективой, довольно похвалил:
– Мне очень понравился ваш монолог, Олег! Это талантливо! И главное, мотивировки верные.
Когда над пьесой нависла угроза запрета, о чем было заявлено по просмотре ее реперткомом, подавленный Георгий Александрович устало спустился во двор вдохнуть освежающего воздуха после духоты изматывающих прений. Облаченный в белые брюки и куртку, он мрачно стоял посреди двора, погруженный в свои мысли. Чувствуя настроение человека, к нему подбежал пес. Тот самый Малыш. Грязными лапами встал на белоснежную куртку, желая утешить. Товстоногов не обратил внимания на добавившийся на его одежду «узор» и лишь отозвался, потрепав пса по холке:
– Да-да, у нас неприятности…
Запрета, однако, не последовало, и репетиции продолжались.
«Хорошо прошел прогон “Трех мешков”. Хорошо – не то слово. Ванюшка сорвал аплодисменты в своей сольной сцене, – записывал в дневнике Борисов. – Когда все собираются в Кисловский сельсовет, я кричу ему: “Ваня, на совещание!” Как будто человеку. И из-за кулис выбегает радостный «помесь лайки с колли» и несется ко мне через всю сцену. Я волнуюсь, потому что он в первый раз видит полный зал зрителей. Когда бежит, бросает небрежный взгляд в их сторону (небрежный – так просил хозяин).
В следующей сцене заслуживает поощрения провинившийся накануне Малыш. Мы едем в кузове грузовика, они уже привязаны. Ванька беззвучно дышит, чтобы не помешать нашему общению с Демичем. Малыш сначала облизывает меня, а потом, когда я говорю Юре: “Вы считаете, что все человечество глупо?” – лижет его в губы. Собачья импровизация!
ГА. был очень доволен и уже в антракте пожал обоим лапы – и Ваньке, и Малышу: “Нельзя ли это как-нибудь закрепить, молодые люди?” И шикарным жестом достал из кармана два куска колбасы».
Завершая собачью тему, стоит заметить, что Ивана, Родства Не Помнящего, Олег Иванович в итоге забрал домой. Когда пса не стало, актер посвятил ему в дневнике трогательную запись:
«Вчера умер самый близкий друг. Мы с ним уже 13 лет. В общем, я в жизни везучий – меня окружают верные люди. И вот один из них ушел. Алла (жена. – Е. С.) провела с ним всю последнюю неделю на Каширке – там для собак есть специальные боксы… Мне сообщили уже после спектакля – как раз тогда, когда Горбачев смотрел “Серебряную свадьбу”… поехали на Каширку и погрузили его отяжелевшее тельце в машину… Сегодня перевезли на дачу. Дома еще нет, только земля – обледенелая. Лёва вырыл яму около забора. Ванька первый тут поселился – наперед нас».
Надо сказать, что такой знаток деревни, как писатель Федор Абрамов, «животный компонент» спектакля не оценил, заметив, что в деревне военной поры никаких собак быть не могло: их давно съели. Очень напоминает критику Варламом Шаламовым кошки, «закравшейся» на страницы солженицынского «Одного дня Ивана Денисовича»: «Какая кошка в лагерях! Ее бы давно съели!»
А вот партийное начальство и соцреалистическая критика, как и подобает, была возмущена «клеветой на советский строй». Не «клеветой» в их интерпретации были лишь «Кубанские казаки», «Кавалер Золотой Звезды» и прочие колхозно-совхозные комедии-мелодрамы с бодрыми песнями и счастливыми улыбками, нескончаемым конвейером уже десятилетия выходившие на советские экраны. И вдруг вместо этих картин счастья и изобилия – голодная деревня, которую понуждают отдать государству последние три мешка сорной пшеницы, лишая ее не только остатков пищи, но и сырья для будущего сева. И разворачивающийся конфликт – не за первенство в производстве, а за то, что же делать: скрыть от государства последний резерв и тем спасти колхозных вдов и сирот от голодной смерти или же выполнить очередную безумную разнарядку. Председатель колхоза, однорукий инвалид-фронтовик Кистерев принимает решение в пользу людей, и начинается разбирательство с участием партийного начальства.
Центральная сцена спектакля: спор о том, привлекать ли к ответственности сокрывшего от государства мешки сорной пшеницы председателя. Надо ли говорить, что в стране, где мать голодных детей или же ребенок получали реальные лагерные сроки за поднятые на поле несколько колосков, в результате чего после войны резко возросло женское «население» ГУЛАГа, сокрытие трех мешков пшеницы, да еще уполномоченным лицом, могло повлечь за собой и высшую меру. В финале сцены главный враг Кистерева Божеумов (его играл Вадим Медведев) бросает:
– Поговорили. Выяснили. Теперь все ясно.
И тогда молчавший всю сцену Кистерев после долгой паузы отвечает:
– Не все ясно! Не ясно мне, Божеумов, кто вы?
«Давид Либуркин говорит о двух полюсах, об экстремизме добра и зла, – вспоминал Борисов. – Вот они напротив друг друга: Кистерев и Божеумов… Мне не совсем понятно, что такое экстремизм добра. Давид напоминает сцену со Стржельчиком и Демичем из первого акта. Там у меня монолог, который так заканчивается: “Хоть сию минуту умру, лишь бы люди после меня улыбаться стали. Но, видать, дешев я, даже своей смертью не куплю улыбок”. Мысль, близкая Достоевскому. “А ежели вдруг твоей-то одной смерти для добычи недостанет, как бы тогда других заставлять не потянуло”, – мрачно добавляет Стржельчик. Если так, то это и вправду похоже на экстремизм.
А если сформулировать проще, понятней, то эта мысль – за добро надо платить. И Кистерев платит. И, мне кажется, каждый из нас в жизни за добро платит.
Мне всегда интересен предел, крайняя точка человеческих возможностей. А если предела не существует? Носители экстремизма, убежден Либуркин, всегда ищут этот предел. А за пределом – беспредел, бесконечность?..
<…> В конце сцены с Медведевым я должен показать свой предел. Только как? Заорать, в конвульсиях задергаться? Неожиданно подсказывает Либуркин: “Убей его! Убей!” “Чем?” – сразу вырывается у меня…
Тут же рождается импровизация: я срываю протез на руке (Кистерев – инвалид) и ломаю его крепление. На сцене раздается неприятный звук: хрясть! В зале кто-то вскрикнул: им показалось, что я оторвал себе руку (!). Я чуть замахиваюсь протезом на Медведева, и, хотя расстояние между нами полсцены, он отреагировал на этот замах, как на удар. Закрыл лицо, закричал что-то нечленораздельное. Испугался даже невозмутимый грибник Боря Рыжух