Я слышал, что фотографии, сделанные за минуту до смерти обреченного, часто не выходят. Много раз проверяли на приговоренных к казни – негатив засвечивался…
С. Туркова-Шолохова рассказывала о встречах автора “Тихого Дона” с Ермаковым. Шолохов так полюбил Харлампия, что почти год с ним встречался и, по сути, его жизнь стала биографией Гришки. Однако главные события происходили вовсе не на Дону. Казачество ненавидел и боялся Ленин. Вышла его директива, предписывающая массовый террор против казаков, конфискацию хлеба. В районе станции Вешенской вспыхивает восстание. В первый же день Ермаков зарубил 18 матросов, потопил в Доне более сотни пленных красноармейцев… Дальнейшее из романа известно. “Знаешь, Парамон, грешный я человек, нарочно бы к большевикам записался, только чтобы тебя расстрелять. Расстрелял бы и мгновенно выписался обратно”, – кричит в Париже на квартире Корзухина Григорий Лукьянович Чарнота. У Ермакова другой путь. Эмигрировать из Новороссийска отказывается и, набегавшись от белых к красным, возвращается домой. Встречает на берегу Дона своего сына. Так заканчивается и наш спектакль… Шолохов хотел писать продолжение, но узнал, что Харлампия арестовало НКВД.
В 27-м начиналась коллективизация, и во избежание новых волнений на Дону красные вспомнили ленинскую директиву. Первым взяли Ермакова. Шолохов писал письма в его защиту, звонил, чтобы спасти от стенки. Последовал ответ Сталина: “У ‘Тихого Дона’ появится новый автор, если Шолохов не придет в себя. Джиннов на него выпущу… не поздоровится. И продолжения писать не рекомендую. Не будет же он заканчивать книгу расстрелом любимого героя?” Таким образом, идея “нового автора” “Тихого Дона” (Крюкова, Филиппова и других), которая всплыла позже, родилась еще у “главного джинна страны”.
Меня снова тянет к той фотографии. Слышу голос Смоктуновского: “И представьте же, до сих пор еще спорят, что, может быть, голова, когда и отлетит, то еще с секунду, может быть, знает, что она отлетела”…»
Смоктуновский в «Тихом Доне» не играл, но озвучивал авторский текст, и его вкрадчивый голос также стал важным компонентом спектакля.
Важнейшее значение придавалось режиссером оформлению сценического пространства.
«Наш художник Эдуард Степанович Кочергин создал условное оформление, емкое и многозначное, и только магия условного на театре позволила решить те очень сложные задачи, которые перед нами стояли, – писал Товстоногов. – Глубоко ощутив и пульс, и температуру произведения, Кочергин стал поистине замечательным соавтором режиссера.
Надо сказать, что еще в процессе создания макета оформление определилось как в главных своих элементах, так и в целостности пластического образа. Прежде всего, было ясно, что нам нужна сцена, распахнутая во всю свою ширину и глубину. И все это сценическое пространство должно представлять собой громадный простор земли. Кочергин нашел выразительный образ этой условной земли, затянув все пространство сцены – и планшет, и горизонт – темной, напоминающей шинельное сукно, тканью. Это был образ земли, иссеченной межами и трещинами, развороченной разрывами снарядов, обожженной пламенем революции.
Лишь в самой глубине сцены эту землю охватывала подковообразная излучина Дона, которая могла то светиться холодно-серым мерцанием в ночи, то безмятежно голубеть в жарком мареве, то бурно кипеть темно-алыми от крови струями, то вздыматься над израненной землей беспощадным багровым клинком. Серо-желтые овчины устилали переднюю часть планшета – словно небольшой островок живого мира, хранящий его тепло в этом смерче боев и пожаров.
Эта пластическая сфера, подчеркнуто очищенная от бытового правдоподобия, была тем, что мы искали. Это было пространство трагедии».
Рассказ Георгия Александровича дополняет Кочергин:
«“Казачий Гамлет” Олега Борисова, грандиозно сыгранный, как ни странно, был близок героям Достоевского. <…> Спектакль “Тихий Дон” строился по киношному принципу. В происходящее действие буквально врывались наплывы – воспоминания из прошлого. Фрагментарный характер воспоминаний в контрасте с массовыми картинами соединял главный герой – Григорий Мелехов. Воспоминания детства вклинивались в сцены боя, любовные встречи Григория и Аксиньи – с казачьим сходом и так далее. Олегу Борисову пришлось решать тяжелейшие актерские задачи. Еще, кроме всего, ему приходилось мгновенно перестраиваться – из лирического состояния переходить в трагедийное, буквально с переменой света, на глазах у зрителя. Думаю, что помог ему в этом опыт работы в кино. Физическая нагрузка – неимоверная. Он более трех часов не уходил со сцены.
Как художник скажу: только он мог оправдать шолоховский образ черного солнца, возникший и перед зрителями на сцене, и в воображении Мелехова по возвращении в родную станицу после многочисленных трагических перипетий Гражданской войны, после смерти Аксиньи, в минуту величайшей растерянности перед жизнью. Сейчас представить тот спектакль без Борисова – Мелехова невозможно. Не было бы его – не было бы “Тихого Дона”.
Наш спектакль был задуман как история крестьянского Гамлета эпохи “великого перелома”. И вопрос для него, строго говоря, не столько “быть или не быть”, сколько – каким быть, во имя чего».
Многие, однако же, привыкшие к образу Мелехова – Глебова, не считали выбор актера на главную роль бесспорным. Как не без иронии писал об этом сам Борисов:
«Многие не любили этот спектакль, потому что он не был похож на фильм, а Борисов – на настоящего казака. Кто-то из умных критиков сказал, что Григорий – донской Иосиф Прекрасный и должен обязательно нравиться женщинам. Правда, мои недоброжелатели отдавали мне должное в том, что казачье “оканье” было на уровне. Все это злило и иногда хотелось закричать, как некогда киевский артист Крушельницкий. Он был очень маленького роста, почти что карлик, но с необычайным благородством и талантом играл героев-любовников. И еще как играл! К нему приходили за кулисы, выражали всяческие восторги: “Ах, это так божественно, так… вот только одно ‘но’, Марьян Михайлович…” Говорят, не дожидаясь продолжения фразы, он вскакивал, в один миг становился пунцовым и кричал исступленно: “Я его трактую, понимаете, тр-ра-кту-ю маленьким!” Я бы вслед за Крушельницким тоже закричал, что Мелехова я не трра-кту-ю Прекрасным! Впрочем, нужно ли? Светлана Крючкова, оказывается, выпивала сто граммов, прежде чем идти репетировать Аксинью. Ей в первой же сцене нужно было со мной целоваться, и она… робела (?!). Потом она мне говорила, что ее подруги ей даже очень завидовали. Значит, все-таки чем-то брал – пусть и не красотой. Пусть и не Иосиф».
Помимо трагедии, раскола надвое одного человека Товстоногову было важно показать и трагедию крушения семьи, дома – тему, важную в его творчестве. Дом, разделившийся в себе, не устоит. Трагедия дома, семьи – это и «Мещане», и «Три сестры». Трагедия дома Мелеховых – это в миниатюре трагедия России, расколовшейся в себе, распавшейся, разрушенной, погибшей в пламени Гражданской войны.
«Сцена “Дом Мелеховых” как бы начинает линию распада, разлома некогда крепкой и дружной казацкой семьи, – писал Георгий Александрович. – В вопросе Пантелея Прокофьевича: “А овец, а ягнят?” – целая философская система собственничества, которую нужно показать на очень маленьком пространстве этой сцены. Пантелей – казацкий кулак, зажиточный хозяин. Вести ягнят за собой, в новые места, с его точки зрения, святотатство. Он наживал добро, а они хотят все спустить… Нужно чувствовать не только комические стороны его поведения в предлагаемых обстоятельствах, но и серьезность этих обстоятельств. Уйти с насиженного места, бросить нажитое, унаследованное и приумноженное для Пантелея настоящая трагедия. Это нельзя разменять на водевильную чудаковатость. Сыновья смеются не потому, что положение отца комично, а потому, что он смешно выражает свои чувства. Нельзя играть так, будто приход красных – смешное обстоятельство. Это не смешно – это грозит гибелью.
Нельзя распекать сыновей за дезертирство, словно за попойку. Это не тот уровень. У Пантелея в этой сцене все катится в пропасть. Всё! “Побросали фронт” – это не информация. Его сыновья – дезертиры. Его сыновья вернулись без погон. Все вековые устои рушатся! Когда сыновья начинают смеяться, Пантелей должен быть потрясен. Гибнет вся Россия, а они хохочут!
Кстати, Пантелей знает, что, оставаясь, ставит под удар сыновей. Перед ним кровавая альтернатива: околевать под чужим забором или ждать, пока Григория и Петра расстреляют красные. Этот вопрос к началу сцены еще не решен. Пантелей решает его сейчас, на наших глазах. Нужно учитывать, что здесь назрел конфликт между Петром и Григорием. Пантелей не может не возмутиться, когда старший сын говорит о том, что он собирается бежать. Это новое для него обстоятельство. Мало того что сыновья дезертировали, они еще и дом хотят бросить. Поэтому слова Григория “Никуда мы не поедем” очень важны для отца. Позиция Пантелея ближе к позиции младшего сына, и он должен искать в нем союзника».
Рушится семья, рушится дом, рушится поколениями сложившаяся жизнь… Что остается от большой казачьей семьи? Повисающий в воздухе вопрос: «Где же правда?» Спектакль не дает ответа на этот вопрос, как не дает его и сам роман. На него надлежало ответить зрителям, потомкам не «великого октября», но великой смуты…
При работе над постановкой жизнь парадоксальным образом вмешивалась и переплеталась с событиями, представляемыми на сцене.
«…На репетициях “Тихого Дона”… – вспоминал Борисов, – Басилашвили распекал меня – Гришку Мелехова – за отсутствие манер: “Во время еды ты руки вытираешь либо о волосы, либо о голенище сапог. А ногти на пальцах либо обкусываешь, либо срезаешь кончиком шашки! В вопросах приличия ты просто пробка”. Товстоногов просит меня ответить “с надрывом” – задело за живое! Отвечаю именно так: “Это я у вас пробка! А вот погоди, дай срок, перейду к красным, у них я буду тяжелей свинца! И тогда уж не попадайтесь мне приличные и образованные дар-р-мо-е-ды!” Басилашвили передернуло, а Товстоногов моей репликой доволен, хвалит: “Не собираетесь ли вы, Олег, и в самом деле переметнуться к ‘красным’? Я слышал, вас уже склоняют…”