«Идеальный партнер. Иначе его не назовешь, не определишь. Его вера в обстоятельства пьесы, в подлинность происходящего на сцене была непередаваемой, максимальной, захватывающей. Так в играх существуют дети, так в жизни существуют собаки и кошки. Его органика на сцене была такой же, как и вне сцены. А “вне сцены” играть он не умел, не мог, не хотел – он слишком полно жил, без полутонов и без желания кем-то казаться. В нем была полноценность, отсутствие каких-либо комплексов, он был настоящий “всегда”. Про актеров с таким стихийным темпераментом, как у него (что бывает крайне редко), принято говорить, что “ему легко, все – от Бога”. Это неверно, это утешение для лентяев. Имея действительно “все”, он работал над ролью – кропотливо, подробно и с наслаждением. Он взвешивал сердцем каждую фразу. Его “внутренняя стихия”, его взрывчатость и легкая возбудимость служили ему, были у него в подчинении. Он не “торговал” своими редкими качествами в театре – он служил театру, мобилизуя и свое знание жизни, и свой интеллект, и свою работоспособность.
“Вот скажи, ластонька, как ты думаешь, что это может быть за словами: ‘Достиг я высшей власти’ ”? Мы только сели в поезд, мы едем на гастроли, все оживлены, возбуждены “свободой путешествия”, бегаем друг к другу по соседству из купе в купе. Он стоит у окна в коридоре и под ритм колес читает мне монолог Бориса Годунова. Негромко, почти не повышая голоса, со страстью, загнанной, привычно спрятанной. Царедворец – опытный дипломат, человек огромной воли и целеустремленности – стал владыкой. Ах, сколько боли – неожиданной и исступленной – принесло ему это владычество!
“Понимаешь, это не торжество, это почти растерянность от того, что все получилось не так, как он ожидал. Поэтому ‘Достиг я высшей власти’ – это как издевательство над собою. Понимаешь, понимаешь? Подожди, я еще раз повторю, где не поверишь – скажешь”.
И он опять начинает читать, глаза расширяются, становятся незнакомыми, совсем чужими, почти безумными в конце монолога. Когда дошел до фразы “И мальчики кровавые в глазах”, то глаза закрыл. Словно его веки защитят от проклятия, от кровавого сна, от совести, от суда людей и Бога.
“Очень точно, Паша, очень верно нашел закрытые глаза”, – говорю я. “Да, да! Ластонька, это как во сне – хочешь проснуться, когда кошмар мучит, и не можешь”.
Это он готовил роль за несколько месяцев до съемок. И так прекрасно был готов. И это при таком-то даре!»
Все в новом Доме, Доме, который строил Гога, складывалось у Луспекаева лучшим образом. Сразу по приезде семья получила квартиру в доме, где ее соседями стали Олег Басилашвили и Татьяна Доронина, в ту пору муж и жена. Восторг в отношении нового друга, Павла, у супругов был общим.
«Луспекаевы поселились в квартире на втором этаже… – вспоминала Доронина. – У них – годовалая дочка. Когда Паша брал ее на руки, было занятно смотреть. В театре говорили: “Паша со своим макетом пришел”. Дочка очень похожа на отца – такие же большие карие глаза, черные вьющиеся волосы. Нежный овал детского личика повторял своим очертанием отцовский».
На молодого Басилашвили фронтовик Луспекаев с его темпераментом, грубоватым юмором и лексикой имел и вовсе почти гипнотическое влияние. Юноша из интеллигентной московской семьи стал было даже подражать старшему товарищу, но Павел сам остановил его, пояснив, что определенные слова, органичные в его устах и простительные ему, в устах Олега совершенно недопустимы.
Однажды Луспекаев, имевший пристрастие к алкоголю, вызванное во многом уже проявившейся болезнью, поклялся другу, что больше пить не станет. И в тот же вечер пригласил его в ресторан и заказал водки…
– Ну, я пошел, – вздохнул Басилашвили и, отказавшись пить с Луспекаевым, повернулся, чтобы уйти.
Мимо него тотчас пролетело что-то блестящее. Друг швырнул в Олега ножом… Ночью нетрезвый богатырь не постучал, а долго «шкрябался» в дверь соседа. Когда тот услышал странные звуки и открыл, то увидел Пашку, в слезах стоящего на коленях и просящего прощения…
Интересно, что при таком пристрастии Павел Багдасарович всегда удерживался от употребления алкоголя «на рабочем месте», свято чтя установленный Товстоноговым сухой закон. При этом он часто позволял себе спорить с режиссером и подчас ленился порядочно выучивать роли. Однажды на возмущение последним фактом драматурга Игнатия Дворецкого актёр пренебрежительно ответил:
– Извини, но я не то что тебя, я самого Чехова своими словами играю!
Это, однако, не мешало ему играть блистательно. Недаром увидевший его на сцене Лоуренс Оливье отзывался о нем как о гениальном артисте.
«Ролей в театре у него было немного, но играл он на грани гениальности, – свидетельствует Басилашвили. – А потом о себе дали знать травмы войны. Он старался не показывать, насколько ему физически тяжело, но мы все знали, что играет он на пределе человеческих возможностей».
Первый раз «травмы» дали о себе знать, когда молодому актеру было лишь 26 лет. А потом пошло-поехало… Ампутация пальцев ног, затем еще одна… Эскулапы покушались отрезать ноги до коленей, угрожая гангреной, но этого актер не допустил – лучше было умереть. Однако и частичная постепенная ампутация ступней лишала его профессии…
«Стены помнят, как приходил Луспекаев. Могучий, сам как стена, его медвежьи ноги были уже подкошены болезнью, – вспоминал Борисов. – Несколько чашек кофе почти залпом. Спрашивает: “Знаешь, какую загадку задал Сфинкс царю Эдипу?” Я, конечно, не знаю, молчу. “Что утром на четырех ногах, днем на двух, вечером на трех?” Сам и отвечает: “Это – Луспекаев, понятно? Когда я был маленьким, то ходил на четвереньках. Как и ты. Когда молодым и здоровым – на двух. А грозит мне палка или костыль – это будет моя третья нога. Почему Сфинкс спросил об этом Эдипа, а не меня? Я тут недавно шел мимо них, мимо тех сфинксов, что у Адмиралтейства, а они как воды в рот набрали”. (По-моему, у Адмиралтейства все-таки львы, а не сфинксы.) Потом попросил Юру принести Пятерчатку – заболели ноги. Он полпачки одним махом заглотнул, не запивая и даже не поморщившись».
В 1965 году Луспекаев официально получил пенсию по инвалидности. Его мучили страшные фантомные боли, от которых врачи прописали ему сильнодействующий наркотик. Когда доза этого снадобья дошла до шестнадцати ампул в день и актер, по сути, превратился в наркомана, он понял, что с зависимостью нужно порывать. Как, какой силой воли ему это удалось? Но он действительно отказался от дававшего облегчение наркотика. Сидел на диване, поджав под себя культи, лузгал семечки в громадных количествах, чтобы как-то отвлечься, и… писал рассказы. Не считая себя вправе претендовать на звание «писателя», Луспекаев мало кому показывал свои литературные опыты, но те, кому довелось их читать, утверждали, что рассказы были написаны мастерски.
Однажды, когда навестить Павла зашел Басилашвили, актер вскочил на свои культи и пустился вприсядку, крича:
– Я все равно набью на них мозоли! Я все равно вернусь в театр!
Из театра ему, как инвалиду, пришлось уйти. Когда Луспекаев однажды пришел на спектакль, в котором его друг Лавров в течение трех часов сидел, почти не поднимаясь, как предусматривала роль, то не мог удержать слез:
– Сидеть-то я тоже могу!
Луспекаев был истинным жизнелюбом. Яростным, жадным, – тем более, чем сильнее допекала его болезнь. Алкоголь, «пирушки» с друзьями, женщины, драки – все было в его жизни, словно так он пытался доказать самому себе, что он не калека. Жена смиренно терпела все безумия мужа, осознавая, что так он, понимающий, сколь малый жизненный срок отпущен ему, пытается успеть «прожить» его наотмашь, не как обреченный инвалид…
Отправляясь на съемки «Белого солнца пустыни», Павел Багдасарович настоял, чтобы его возлюбленную взяли на роль одной из гаремных жен. Его собственная жена также поехала с ним, носила за ним стул на съемках, чтобы актер мог через каждые 20 шагов отдыхать, снимала и накладывала бинты на окровавленные культи. И ходила к той, другой:
– Пожалуйста, придите и покормите Пашу, он хочет есть только из ваших рук…
Великий подвиг смирения любящей души… Некоторые черты Инессы Кирилловой сценарист придал жене таможенника Верещагина.
На съемках легендарной картины режиссер Мотыль предлагал Луспекаеву сниматься на костылях, но актер отказался. Более того, настоял сам выполнять все трюки. И выполнил. Несмотря на адскую боль. И даже в таком состоянии он продолжал вести «лихой» образ жизни за кадром. В какой-то день пришел на съемку со свежим шрамом на лице – накануне подрался в местной пивной и его ранили ножом. Этот шрам виден в одной из сцен фильма…
Роль Верещагина принесла актеру невиданную славу. Его стали узнавать на улицах, он получал письма поклонников, газеты наперебой восторгались созданным им образом, роль разошлась на цитаты.
– Теперь тебя уже никогда не забудут, – говорил Павлу Богдасаровичу Михаил Козаков, – журналисты станут брать у тебя интервью, фотографы замучают вспышками. Привыкай!
Разговор этот состоялся на съемках фильма «Вся королевская рать», в котором Луспекаев должен был играть главную роль.
«Рассказывал Миша Козаков, как Луспекаев репетировал одну сцену в фильме “Вся королевская рать”, – вспоминал Борисов. – Как шептал про себя: “Я, Вилли Старк, буду губернатором!” Над ним смеялись, потому что его постоянно “подставляли”, “закапывали” его же хозяева. Он выглядел ребенком – с такой-то фактурой! Его карьера не клеилась, он это понимал, но все равно упрямо поднимал голову: “Буду губернатором! Буду!” Распрямлялись его плечища, как костры загорались глаза, руки сковородничком, а ноги… не было ног, были культи! – поэтому руки становились и сковородничком, и ухватцем».
Для Павла Богдасаровича были изготовлены по его собственным чертежам протезы, заказом которых во Франции озаботилась сама Фурцева, помогавшая актеру и редкими лекарствами. Но, к несчастью, все усилия и друзей, и врачей, и даже власти оказались тщетными… Когда треть фильма была снята, сердце актера, измученное борьбой с болью, остановилось. Его нашли мертвым в номере гостиницы. Луспекаеву было всего лишь 42 года. Его роль в итоге сыграл Георгий Жженов, но это был уже совсем иной Вилли Старк.