«“Голохвостым” я и приехал в Киев», – вспоминал актер. И едва приехав, влюбился – однажды и на всю жизнь. Да сперва не в живую девушку, а в фотокарточку, которую увидел в гримуборной своей коллеги по театру.
«Сразу осенило: Настасья Филипповна и князь. Он держит в руках ее портрет… Нет, она не Настасья Филипповна, скорее – Настенька из “Белых ночей”, но удивительно то, что ассоциация петербургская! Как предзнаменование», – вспоминал Борисов. Он тотчас попросил коллегу представить себя подруге, но получил ответ:
– Даже и не думай. Это дочь бывшего директора Русской драмы, он еще и в Театре Франко был директором. Алла только что поступила в университет на журналистику, и Латынский с нее не слезет – будет требовать красного диплома. Он строгий!
– Разве это имеет значение, чья она дочь?
– Имеет. Алла – моя подруга. Она очень рафинированная, не как все… Если хочешь знать, она еще и недотрога…
И все же Борисов добился знакомства с покорившей его с первого взгляда девушкой. И затем целых три года ухаживал за ней. С тем, чтобы затем прожить всю оставшуюся жизнь – 40 лет…
День свадьбы был в семье Борисовых главным праздником, который отмечался только дома. Олег Иванович был неприхотлив в еде, одежде, быту, умел все делать по дому. Семья для него, еще не верующего, стала «малой церковью». «Мои настоящие друзья – это моя семья, мы всегда втроем, всегда вместе. В самые трудные минуты я выстоял и выжил благодаря семье», – говорил актер. Позже супруги крестились, а на тридцать седьмом году совместной жизни обвенчались.
Своего единственного сына, Юру, Борисов боготворил, и это чувство было взаимным. Такие отношения между отцом и сыном встречаются редко. Когда у ребенка диагностировали диабет, это стало для Олега Ивановича большим горем. Он искал способы облегчить недуг, но диабет, как известно, неизлечим… Юрий Олегович переживет отца на 13 лет, не оставив детей, а одну лишь осиротевшую мать.
Рождение сына впервые подтолкнуло Борисова к Богу. «Первый раз я вошел во Владимирский собор, когда на противоположной стороне бульвара Шевченко появился на свет Юрка, – вспоминал актер. – Мне тогда показалось, что Запрестольная была приветлива ко мне… Побежал в родильный дом, а мне из окна моего сына показывают! Держит его Марья Ивановна, золотой человек, держит в точности, как на иконе. Его левая рука поднята, а правая вперед протянута…
Через несколько лет мы с маленьким Юрой ехали в переполненном троллейбусе. Он, когда Владимирский собор увидел, закричал во весь голос: “Папа, папа, посмотри!.. Здесь Боженька живет!..” Все пассажиры в троллейбусе перевели в его сторону свои головы. У меня в коленках похолодело, и я поспешил отвлечь его от окна».
Годы спустя Олег Иванович будет любоваться васнецовским образом, копией киевского, в Абрамцеве: «…через маленькое оконце в абрамцевскую церквушку пробилось солнце и осветило образ Богоматери. Две старушки тут же бросились на колени со своими молитвами. Солнце проникло минут на десять, не больше… Служительница объяснила, что случается это один раз в день, чаще всего между двумя и тремя часами, а иногда не случается вовсе. Так что нам повезло. Когда Богоматерь светится, нужно загадать желание…
Я в эти десять минут думал, что хорошо бы рядом со своим домом в Ильинке построить такую же часовенку… Или хотя бы иметь возможность ставить домашние спектакли. Того же “Иосифа и его братьев”, что и у Мамонтова. У него в спектакле все принимали участие – и артисты, и дети… Мечты зашли так далеко, что я стал распределять роли. Сам бы хотел Иакова…»
В Киеве до этих мечтаний простиралась еще целая жизнь, а вместо Иакова Борисов сыграл в кино свою звездную роль – Свирида Петровича Голохвостого. Роль эта принесла ему невиданную популярность, но… лишила театра. Завистливые коллеги не потерпели такого успеха, а когда Олег Иванович еще и уехал с фильмом на гастроли в Польшу, направили в газету «Советская культура» письмо от коллектива о том, что актер Борисов «зазнался». На внеочередном собрании труппы было принято решение об увольнении его из театра якобы за прогулы, хотя в Польшу он был отправлен украинским минкультом.
«Для театра зависть – вещь обыкновенная, но ведь все надо умножить на Киев, то есть – на провинцию, – писал Олег Иванович. – Не взяли меня на Декаду Украины в Москве – из принципа. А когда персонально меня пригласили на такую же декаду в Польшу (с “Зайцами”), директор театра Мягкий отрезал: “Ты занят в репертуаре и ни о какой Польше не мечтай!” Надо сказать, я с этим приговором тут же смирился. А судьба встала на пуант. Ко мне в гримуборную пожаловал чиновник из Министерства культуры и вручил билет: “Вы направляетесь в составе делегации в дружественную страну. По распоряжению товарища Куропатенко. Завтра в 9 машина”. Ну, я и поехал. На следующий день всех сотрудников театра созвали на митинг. Выступал Мягкий: “Член коллектива самовольно покинул… интересы проигнорировал… а за то, что зазнался, предлагаю уволить. И еще письмо в ‘Советскую культуру’ послать. Кто подпишет, товарищи?” Ну, каков царь, такова и орда. Подписали и молодые, и старожилы – даже Лавров-старший и Опалова (им-то зачем было нужно?). Кто-то из туговатых на ухо переспросил: “Куда, куда уехал? В Польшу? Ну, это уж совсем свинство!”
А я тем временем колесил вместе со Смоктуновским (он представлял “Девять дней одного года”) по Речи Посполитой. Колесил, ни о чем не подозревая. Успех у фильма и исполнителя был ни в сказке сказать: знакомства, рецензии, фуршеты, наконец… А когда на украинскую землю вернулся, то сразу… (Это чувство многим знакомо: после успешных зарубежных гастролей вступаешь в кучу родного…) “Ты больше в Театре Леси Украинки работать не будешь! – встречая, констатирует жена и рассказывает про то собрание. В министерстве, конечно, уже знают… будут извиняться и просить тебя вернуться. Но давай для себя решим: отсюда надо уезжать, это был знак”. Когда меня вызвали к министру, я в качестве компенсации за причиненный ущерб потребовал творческий отпуск на год. Для того времени – дерзость! Вместе с А. Войтецким мы собирались снимать “Стежки-дорожки”, и за год, – так я думал, – само все утрясется. Утряслось так, что я снял картину (дебютировал как режиссер) и уехал работать в Москву. К режиссеру Борису Равенских.
Конечно, желание уйти из Леси Украинки бродило давно, подогревалось коллегами с украинскими именами. Рано или поздно это бы случилось, но нужен был толчок, и я дождался его.
Киевскую историю можно считать завершенной, если добавить, что Мягкого вскоре выгнали (не только за меня, но и за Луспекаева и другие дела), а Лавров Юрий Сергеевич вскорости приехал в Ленинград – кажется, его назначили уже худруком Леси Украинки. Он не мыслил без меня репертуар театра. Как всегда, Алла накрыла стол. Он предлагал мне Хлестакова. Но бросаться с колокольни “кверху дыбом”, как говорил Голохвостый, было уже поздно».
В Москве Борисов задержался ненадолго. Павел Луспекаев давно уговаривал товарища перебраться в Ленинград, куда его самого перед тем «перетянул» Кирилл Лавров, и образовать дружное киевское трио под крылом у Товстоногова. У Товстоногова Олег Иванович и сам мечтал работать, видя в его спектаклях новую театральную эпоху. И вот в 1964 году БДТ прибыл на гастроли в Москву.
«Товстоногов – так мне показалось – пришел на встречу с готовым решением… – вспоминал Борисов. – Худсовет состоялся тут же, в Москве, больше всех радовался Пашка. Я поставил коньяк, и мы это событие отметили. Вскоре и переезд состоялся – нам временно отвели комнату в общежитии. Алла занялась обменом. Юрку определили в английскую школу, а я отправился на первый сбор труппы. После того как объявили мое имя, в зале вежливо поаплодировали. Я получил роль Карцева в спектакле “Еще раз про любовь”. Негусто. Пашка увидел, что я подскис, и начал проводить со мной работу: “Понимаешь, когда я тебе встречу устраивал, я многого не сказал… Просто хотел, чтобы ты здесь работал. Но теперь знай, что тут – лестница. На вид она – парадная, вылизанная. Вылизывают ее все по очереди, и тебе придется”. – “Нет, Паша, я не смогу…” – “Сможешь, по крайней мере вид сделаешь. Я же смог, черт тебя дери! – Он вмиг сделался пунцовым, кровь закипела, но тут же взял себя в руки и продолжил так, будто вкладывал в меня каждое слово, по ложечке: – На этой лестнице у каждого есть ступенька. Кто-то стоит повыше, кто-то пониже. Если ты далеко вперед высунешься, тебе тут же укажут на твое место… Но ты по этому поводу, Олежка, не грусти. Посмотри, какой город цивилизованный (Паша, правда, сказал: “цивилизированный”), кресла синим бархатом обтянуты – где ты такое видел?.. Наконец, и я тут – в обиду не дам!” Он, как мог, меня успокоил, да я и не сильно огорчался. Понимал, что все сначала начинать. Зато теперь с Копеляном в одном театре, Стржельчиком…»
Итак, мечта исполнилась: Олег Иванович стал актером БДТ. Алла Романовна устроилась редактором на Ленфильм, жизнь стала входить в колею. Первой крупной работой на новой сцене стала роль Генриха IV. Репетиции ее начинались почти подпольно, дома у Борисова.
«Я тогда шок испытал, – вспоминал он. – Почему дома? Почему не в театре вместе со всеми? “Так велел Георгий Александрович! – сказал Аксенов, переступив порог моего дома. – Будем готовить тебя вместо Рецептера на роль принца. Володя с ролью не справляется. Я получил задание… Но только никто не должен знать, ни одна душа! Только твои домашние…” Пахло это дурно, но правила этой игры нужно было принять.
Мы репетировали месяца два. Они – в театре, мы – дома. Мне уже не терпелось выскочить на сцену, однако нужный момент долго не наступал. Я незаметно приходил в театр, когда репетиция уже начиналась, устраивался на балкончике. Повторял за Рецептером “свой” текст. Однажды меня засек любопытный Стржельчик, стал выведывать: “Что это ты здесь делаешь? Уже второй день ходишь!” Товстоногов тоже Аксенова втихаря допрашивал: “Ну, как там Борисов? Готов?” А Борисов как на дрожжах.
Наконец мой день настал. ГА. делал Рецептеру очередное замечание: “Услышав, что отец назначил вас командующим, вы потрясены и всю сцену живете этим. Жи-ве-те, понимаете, Володя? А вы никак не можете выпутаться из слов. Надо уметь играть то, что лежит за словами!” Володя Рецептер, видимо, чувствовал, что за его спиной что-то происходит (а может, знал? ведь это – театр, и любая “тайна” быстро становится явью! – достаточно хотя бы одному человеку ч