то-то унюхать). Рецептер был раздражен этим замечанием шефа и сорвался: “Я не м-могу, Г-Георгий Александрович, к-когда вы мне изо дня в день… изо дня в день…” Это была последняя капля. Далее последовало, как в шахматной партии “на флажке”:
Товстоногов: Где Борисов?.. Я хотел бы знать… Юрий Ефимович, вы не могли бы мне сказать, где Борисов?..
Я (с балкона): Борисов здесь!
Товстоногов (поворачиваясь в зал): Где здесь? Почему вы где-то прячетесь?
Я: Я не прячусь!
Товстоногов: Вы можете это сыграть? Прямо сейчас выйти и сыграть?
Я: Могу, Георгий Александрович!
Товстоногов: Можете?.. Хм… Так идите играйте, чего ж вы ждете? Начинайте со сцены в трактире.
Когда я побежал на сцену, наткнулся на пристальный глаз Дины Шварц, направленный на меня из ложи. Сыграл “трактир”, а потом и весь первый акт. Поначалу тряслись руки, но Товстоногов вроде был доволен: и как я играл, и как они с Аксеновым придумали эту “партию”. Помню, был взбешен Копелян: “А зачем мы тут два месяца корячились? Почему ты мне ничего не сказал? Можно же было тебя сразу назначить…” И вправду – может, можно было сразу?..»
Роль Генриха оставалась главной в репертуаре Борисова, хотя в дальнейшем пришли и другие значительные работы: председатель сельсовета Кистерев из «Трех мешков сорной пшеницы» по Владимиру Тендрякову, Григорий Мелехов в «Тихом Доне», Закладчик в «Кроткой»… На «Три мешка…» близкий друг Борисова, тренер киевского «Динамо» Валерий Лобановский, привел однажды всю команду, считая, что футболисты должны увидеть правду о том, что пережила страна совсем недавно.
Для роли Мелехова Товстоногову не нужен был эталонный Григорий, копия Петра Глебова, но нужен «крестьянский Гамлет», олицетворенная трагедия расколотого народа, надвое разорванная душа… Психофизика Борисова была такова, что всю глубину трагедии он мог сыграть одним выражением глаз.
«Разве можно забыть глаза Олега Борисова в “Тихом Доне”, где я играла его нелюбимую жену Наталью? – вспоминает Лариса Малеванная. – В сюжете романа есть момент, когда не верящий больше ни в белых, ни в красных Григорий Мелехов уходит к бандитам, чтобы спасти свою жизнь от преследования. “Наташка!”– коротко звал он, и я выбегала на деревянный помост. Несколько секунд мы смотрели молча друг другу в лицо, но глаза Олега кричали! Между нами натягивались невидимые провода, по которым я передавала ему свою безутешную любовь, а он кричал о своей вине, своем отчаянии, о предчувствии беды. Потом были слова прощания, но все главное уже было сыграно до этих слов. Олег был закрытым человеком, никогда никого не поучал, на репетициях всегда требовал от себя больше, чем от других. Многому я научилась у Олега Борисова. Мне очень нравился этот загадочный человек и виртуозный мастер своего дела».
«Кроткая» в постановке Льва Додина стала истинным подарком Товстоногова Олегу Ивановичу после того, как тому на два года запретили сниматься в кино за отказ играть окарикатуренного Достоевского в фильме Александра Зархи, который к тому же требовал от актера плюнуть в икону. Роль Закладчика стала бенефисом Борисова и вызвала всеобщий восторг. «Я играл время, как бы вывернутое наизнанку, заглядывал в такие закоулки… куда, считалось, вообще не нужно смотреть…» – говорил сам актер.
Режиссер Питер Брук, посмотрев спектакль, сказал, что Борисов «олицетворяет то необыкновенную широту, то сжимается до размеров паука, и все это у него на глазах – как пружина».
Оформитель спектакля, Эдуард Кочергин, рассказывал о выступлении Олега Ивановича в Ленинградском университете:
«В ту пору, слава Богу, он был единственным в городе, куда нас с Додиным пригласили после премьеры спектакля “Кроткая”. Зал был битком набит студентами, аспирантами, преподавателями разных факультетов. Естественно, в таком месте вопросы были достаточно разные. Более всего студенты обращались к Олегу Ивановичу. После того как он наизусть процитировал часть знаменитой юбилейной речи Федора Михайловича Достоевского о Пушкине, зал устроил ему фантастическую овацию. Все поняли, что перед ними не просто грандиозный актер, но и высокообразованный человек».
Это не было преувеличением. Олег Борисов обладал огромной уникальной библиотекой, в которой было даже первое посмертное собрание сочинений Пушкина. Многие книги актер собственноручно переплетал, мастерски владея ремеслом переплетчика.
С томиком же любимого писателя – Ф. М. Достоевского Олег Иванович не расставался никогда. Однажды, будучи на гастролях в Японии и распив в номере саке с Евгением Евстигнеевым, два великих русских актера разговорились «за жизнь»:
– Ну а где же у нас все эти скоморохи, юродивые, плачеи?.. – возмущался Евгений Александрович. – Песни подблюдные – но не те, что в «Распутине»! Почему русские свои традиции похерили? Оевропеились! Ведь у нас – начало Азии, у японцев – конец, но как они свою культуру блюдут! Сколько приговоров помню с детства: «Убил Бог лето мухами». Где это все? Где тот язык, пушкинский? Какие слова были – перелобанить, равендук.
– Равендук… это что?
– Обыкновенная парусина, только грубая… Как ты думаешь, Олег, кто первый гробить начал? С кого началось?
– Думаю, с Петра… Хотя сам он и не думал, что так обернется.
– С Петра? Ведь он же великий!!! И потом – он хотел из нас только Голландию сделать, то есть малых голландцев…
– А получились полные. Хочешь, я тебе процитирую «Дневник писателя» за 1873 год?
– Чей дневник?
– Федора Михайловича…
Борисов тотчас достал из чемодана книгу и зачитал Евстигнееву подчеркнутую карандашом цитату:
– «В лице Петра мы видим пример того, на что может решиться русский человек… никогда никто не отрывался так от родной почвы!» Дальше самое интересное: «И кто знает, господа иноземцы, может быть, России именно предназначено ждать, пока вы кончите».
– Скажи, а у тебя даже в Японии томик Достоевского? – поразился Евстигнеев.
– Перелет-то долгий…
Отношения с Товстоноговым у Олега Ивановича складывались не всегда просто. Давида Либуркина, ставшего вторым режиссером спектакля «Три мешка сорной пшеницы», мэтр с иронией предупреждал:
– Все актеры у вас замечательные. Посмотрите, какой букет: Стржельчик, Копелян, Тенякова, Медведев, молодой Демич… он уже заставил о себе говорить… Со всеми вам будет легко работать. Есть только одна трудность – Олег Борисов!! С ним вам будет как в аду. Каждую секунду будет останавливать репетицию и о чем-то допытываться. Характер – уффф!! Мужайтесь, Давид, тут я вам ничем помочь не могу!
Тем не менее Олег Иванович подчеркивал, что благодарен Георгию Александровичу за прекрасные роли, ни одна из которых не была похожа на другую.
Помог Товстоногов и в трудоустройстве сына Борисова. Юрий, ставший режиссером, страстно мечтал работать в театре у Бориса Покровского, и Георгий Александрович замолвил словечко перед своим давним другом и однокурсником по ГИТИСу. Когда Покровский приехал в Ленинград с гастролями Большого театра, шеф БДТ пригласил его на обед. Старый товарищ сразу угадал «корысть»:
– Гога, кого-то нужно в Большой устроить?
– Нет, Борис, в Большой не нужно. К тебе в Камерный!
– И кого же?
– Сына Олега Борисова. Замечательный мальчик, бредит камерной оперой…
«Юра действительно бредил подвалом на Соколе[9], – вспоминал Олег Иванович. – Сколько я ни призывал его хорошенько взвесить: раз уж Товстоногов помог, то, может, лучше сразу в Большой? “Нет, лучше в Камерный, там я смогу заниматься профессией!” – ответил сын. Он побежал к ГА. поблагодарить за заботу (“Рад был помочь, вы мне очень симпатичны!” – последовал ответ) и уехал в Москву. Там выяснилось, что в театре на Соколе нет мест («единиц» – так правильно говорить), но можно рассчитывать на дипломный спектакль. Юру предупредили, что «дед» любит вмешиваться, править, что вообще у них с ГА. много общего, – но выбор был сделан!
…Диплом состоял из трех одноактных опер… <…> Покровский, кажется, был доволен. “Многовато фантазии у вашего сына”, – говорил он, почесывая нос. Многовато – не маловато!»
Отъезд сына в Москву стал главной причиной ухода Борисова из БДТ. Актер привык, чтобы его семья была вместе. К тому же он был уже давно и серьезно болен и не мог разрываться между двумя городами. Лимфолейкоз, вялотекущая форма лейкемии, дважды приводил Олега Ивановича на грань смерти, и все 17 лет болезни он знал, что конец может настать в любой момент. Ему регулярно делали переливания крови, он часто плохо себя чувствовал, но это никак не отражалось на его работах. Если в юности режиссеры использовали его комическое дарование, то теперь обращались даже не к трагическим, но инфернальным его глубинам. Инженер Гарин, Версилов, абдрашитовский «Слуга»… Наконец, последняя лента – «Мне скучно, бес», снятая Юрием специально для отца, где Борисов-старший сыграл две роли – Бога и дьявола…
Юрий, обожавший отца и также понимавший, что тот живет под дамокловым мечом, стремился компенсировать ему те роли, что он недоиграл у маститых режиссеров. Так, молодой человек инсценировал рассказы Чехова и поставил спектакль «Человек в футляре».
«Экспериментальное, синтетическое по форме театральное действо объединяло, по замыслу режиссера, пластические монологи – образы (лирическая сторона чеховских героев), исполняемые артистом балета, с талантом грандиозного драматического актера, – вспоминал согласившийся стать художником-постановщиком спектакля Кочергин. – Этот неожиданный тогда для многих сценический эксперимент хронологически совпал с происходящим в стране новым витком пошлости – построением коммунистического капитализма. Герои чеховских рассказов в исполнении Олега Ивановича были русскими донкихотами, борющимися с надвигающимся омерзением, со вседозволенностью, с отсутствием совести. Борющимися за пускай маленькое, но собственное достоинство, за сохранение остатков культуры.