Татьяна стала вторым ребенком Дорониных. Рожденная в голодный 1933 год, малышка была столь слаба, что врачи категорично заявили, что жить она не будет. Но уже потерявшие первенцев супруги с таким вердиктом не смирились и стали «вдвоем выхаживать своего неудачного ребенка, укладывая его на теплую грелку, и с болью в сердце прислушивались к дыханию и плачу. Плач и стон прекратились после того, как меня крестили. Крестили в храме на Сенной площади… Мама любила рассказывать и о крестинах, и о “чуде” после крестин».
Анна Ивановна была глубоко верующим человеком. Она прожила 92 года, и ее предсмертным заветом дочери было кроткое: «Ложись с молитовкой и вставай с молитовкой».
В годы войны Василий Доронин сражался на Ленинградском фронте, а его жена с двумя дочерями была эвакуирована в родную Ярославскую область. После войны отец работал шеф-поваром в санатории, а мать стала домохозяйкой, посвятив себя воспитанию детей. Василий Иванович был человеком начитанным. По выходным он непременно читал своим девочкам книги вслух. Он же привил маленькой Тане любовь к театру. Любовь эта была столь сильна, что, учась в восьмом классе, девочка записалась на прослушивание в Школу-студию МХАТ. Три первых тура проводились в Ленинграде легендарными актерами театра во главе с Павлом Массальским. Успешно пройдя все три тура, Татьяна отправилась в Москву, где столь же блестяще прошла и четвертый, но тут выяснилось, что у абитуриентки еще нет аттестата зрелости, и ей было рекомендовано возвращаться через два года… Доронина вернулась и выдержала экзамены сразу во все профильные вузы, но выбрала все же Школу-студию МХАТ. Здесь на одном курсе с ней учились Евгений Евстигнеев, Михаил Козаков, Виктор Сергачев, Олег Басилашвили…
Дед Олега Басилашвили по отцовской линии, Ношреван Койхосрович Бачило, был околоточным надзирателем полиции Горийского уезда Тифлисской губернии. Однажды он задержал и посадил в «холодную» двух грабителей, один из которых вскоре подпал под тлетворное влияние «политических». Грабителя звали Сосо Джугашвили. Много лет спустя старик Ношреван, видя портреты Сталина, ужасался: «Это же бандит!» Еще больше ужасались родные, слыша эти слова и вынужденные объяснять, что дедушка просто не в своем уме. Он действительно был не в своем уме после издевательств в ЧК. Олег Валериянович вспоминал:
«В революцию дед отдал всю землю добровольно (может, из страха перед возмездием: все-таки был полицейским приставом!) и с четырьмя детьми и женой переселился в Тифлис. Жена рано умерла…
В тридцатые годы о деде вспомнили, нашли, забрали в ЧК и били так, что он до конца жизни многие русские слова стал произносить наоборот: не “мама», а “амам”, не “хлеб”, а “белх”. <…> Карточек у него не было. Жил впроголодь.// Я увидел его на проспекте Руставели – он просил милостыню, – примчался к маме, мама – к булочной, утащила его домой. Дядя мой его к себе забрал, в Авчалы, так он сбежал оттуда обратно в Тбилиси, к нам. <…> Стал мой дедушка нищим стариком без всяких средств к существованию. Бездомный, полусумасшедший человек, униженно доживающий свой век в одной комнате с невесткой, с ее матерью и ее сыном. Внуком своим…»
Сын Бачило, восстановивший традиционную грузинскую фамилию, стал директором Московского политехникума связи и женился на Ирине Сергеевне Ильинской, филологе и преподавателе. Ирина Сергеевна была автором учебника по русскому языку для учителей, книг «Лексика стихотворений Пушкина», «О богатстве русского языка» и других. Ее отец, Сергей Михайлович Ильинский, был известным архитектором, по проекту которого, в частности, был построен храм во имя святых мучеников Адриана и Наталии у станции Лосиноостровская.
Семья Басилашвили сперва жила в общежитии в подмосковном Пушкине, о котором актер вспоминал:
«Навсегда в памяти осталось подмосковное Пушкино с его грибами, березами, голубой Учой, плавно проходящей под высоченным мостом, по которому мчались, весело гудя, синие электрички. Пушкино, с сачками для бабочек, со сладчайшими леденцами-петушками на палочках, с мороженым в круглых вафельках, с кинотеатром, где показывают “Золотой ключик”, – здание деревянное, старое, с резными украшениями, с красивыми балконами под потолком. А на другом конце городка – узенькая речка Серебрянка и ярко-голубые стрекозы, застывшие над ней; жарко, в воде толстые речные лилии пахнут, словно шоколад…»
Затем появилась собственная квартира на Покровке и любимая дача в Хотькове.
Накануне войны, в 1941 году, мать привела сына во МХАТ, на «Синюю птицу».
«С тех пор я видел все спектакли той поры (1948–1959), – вспоминал Олег Валериянович. – Обожал, боготворил актеров. Да и было за что… Но то, первое посещение МХАТа – с мамой – как-то особенно врезалось в память: видимо, незнакомой мне тогда атмосферой старой Москвы, которая еще витала в Художественном и создавала свой особый микроклимат, домашний, уютный, располагающий к доверчивости и добру. Во всей Москве ничего подобного не было, а здесь, как в чудесном ларце, в котором когда-то хранились благовония, что-то напоминало и живо говорило о былом. Даже и в пятидесятые годы.
Во время московской Олимпиады, в 1980 году, забрел я как-то во МХАТ, где тогда шел капитальный ремонт. Снаружи вроде бы все по-старому. Внутри – ужас запустения… Тьма, битый кирпич, проволока цепляется – и пыль, пыль, пыль… Тот самый зал, где мы с мамой когда-то были на “Синей птице”, был мертв, взломан, поруган. Тишина, тьма, набухший и грязный паркет в пыли, сочится во тьме и глухой тишине вода – кап, кап… как тогда у нас на кухне, в раковине… Шаги гулко отдаются в пустом, без кресел, в досках и грязи зале. Я, стоя посреди разрушенного зала, крикнул в темноту:
– Браво! Спасибо!
Тишина. И ничто больше не напоминает о старой Москве… Смерть. Конец».
С началом войны отец и старший брат Басилашвили ушли на фронт. О том, как погиб Георгий, актер узнал лишь 70 лет спустя. Все это время капитан-артиллерист числился пропавшим без вести. В интервью «Комсомольской правде» в 2017 году Олег Валериянович рассказывал:
«Где бы мы ни спрашивали, никаких сведений о Жоре не было. После войны, году в 1945-м, из Министерства обороны сообщили, что он был ранен на Курской дуге на станции Прохоровка, отправлен в госпиталь, но в госпиталь не прибыл. Исчез. Мы думали, может, прямое попадание или еще что-то… Но не было никакого подтверждения этому, были сомнения. <…>
Две недели назад я выяснил, что мой брат умер не на Курской дуге, а на границе Калужской и Смоленской областей, у деревни Петуховка. Была же такая неразбериха в то время, так что произошла какая-то путаница. Вот тут написано в эпикризе: 7 сентября 1943 года, в 10 утра бы ранен. Первая помощь оказана товарищем через 30 минут после ранения – видимо, раньше не могли его перевязать. В медсанбат прибыл в 11 утра. Ранение в правую часть груди. Выбито 8, 9, 10 ребро, пневмоторакс, осколочное сквозное ранение.
В медсанчасти написано: общее состояние тяжелое, пульс нитевидный, дыхание частое, прерывистое, потеет, беспокоится, бледный. Камфора. Сделана блокада по Вишневскому. Попытка оперировать пневмоторакс. Кислород. Переливание крови два с половиной литра… Представляете, сколько крови он потерял?!.
Умер при явлении упадка сердечной деятельности и остановке дыхания. Госпиталь 4007, врач Гусятников. Приняты были все меры, чтобы спасти человека, но рана была несовместима с жизнью. Похоронен в 750 метрах юго-западнее Петуховки».
Поскольку Георгий числился пропавшим без вести, а значит, возможно попавшим в плен, что по советским законам приравнивалось к измене, Олег не был принят в пионеры. Сам он годы войны провел в эвакуации с мамой и бабушкой в родном городе отца – Тбилиси. По дороге туда двух женщин и ребенка вместе с другими пассажирами ночью буквально выгнали из поезда на станции Хичмас.
«Никогда не забуду название этой станции, – вспоминал Басилашвили. – Здесь правительство Грузии выбрасывало нас, русских, едущих в Грузию, спасающихся от немцев, смерти, голода, – выбрасывало в неизвестность.
Думаю, эти высокостоящие решили, что немцы уже победили или очень скоро победят, и пытались таким образом заранее заработать себе политический капитал перед будущими хозяевами. Ведь беженцы ехали по вызову на работу в Грузию, с билетами, командировочными бумагами, с детьми, стариками…»
Русские, которых Грузия не пожелала принимать, вынуждены были отправиться в Махачкалу. Но Ирина Сергеевна все-таки добилась пропуска в Тбилиси, доказав, что ее муж – этнический грузин. В грузинской столице московская интеллигентка вместе с матерью стала работать на табачной фабрике, приютил их брат отца.
«Память сохранила от тех лет постоянное чувство голода, осознание нищеты, – вспоминал Олег Валериянович. – Письма с фронта от папы и Жоры приходили редко. И что-то непонятное и страшное надвигалось – немцы наступали.
Соседка кричала: “Это Гиви (ее муж) заставил меня в партию вступить!” Кричала, чтоб слышал весь двор: “И этих (она показывала на большие портреты Берии и Сталина) он меня заставил повесить!”
Немцы были уже на Эльбрусе, заняли все горные перевалы. И многие здесь, в Тбилиси, с затаенной радостью ждали их прихода.
Не будет тогда, мечтали они вслух, этих “русских хохлов”! Можно будет торговать и ремеслом заниматься. Не будет энкавэдэшников, партийцев. Вернут поместья…»
В ту пору Олег пошел в первый класс. И впервые ему пришлось столкнуться с грузинской ксенофобией (его считали русским), впервые пришлось драться – одному против троих грузинских парней, которые отняли у него поясок, подарок мамы. Обида за маму была столь сильна, что мальчику удалось отбиться от хулиганов и сохранить дорогую вещь.
В Тбилиси юный театрал впервые увидел спектакли Товстоногова и роли Евгения Лебедева. Тогда он и вообразить не мог, что со временем судьба свяжет его с этими людьми на всю жизнь.
Он мечтал служить в любимом МХАТе, но по окончании курса их с Татьяной Дорониной отправили в Сталинград. При том что Татьяна была лучшей на курсе и место во МХАТе, о котором она также грезила, было ей обещано. Поговаривали об интригах против молодой актрисы прим Художественного театра, испугавшихся ее таланта и красоты. Да и характер у девушки был не из легких. Уже в студенческую пору она умудрилась дать пощечину режиссеру за сделанное ей замечание. Решительная, волевая, темперамент