Чуткий ко всему Товстоногов уловил это состояние своего артиста и однажды, неожиданно подойдя к нему, сказал:
– Олег, у меня ощущение, что вы хотите уйти из театра. Я вас очень прошу, не уходите, вы мне очень нужны!
Эти слова имели магическое действие. «Я нужен самому Товстоногову, и мы создаем лучший театр, какой можно создать! – проносились в голове восторженные мысли. – Если я нужен ему даже в таком качестве, как сейчас, то что же будет, когда он увидит, на что я способен на самом деле!»
Мысли были наивными, но они исполнились в точности. Лучший театр СССР был создан, и Олег Валериянович стал одним из ведущих его актеров, наконец раскрывшись во всей полноте своего таланта. Его первым успехом стала роль в пьесе «Океан», где его партнерами были «любимцы» Товстоногова Юрский и Лавров. Тогда прозвучала первая дорогая похвала мэтра: «Вы лидер в этой троице, как это ни странно».
«…В спектакле “Океан” я получил роль Куклина, – вспоминает Басилашвили. – Там были две блестящие работы: Платонов К. Лаврова и Часовников С. Юрского. А у меня на их фоне самая невыигрышная партия – интриган, карьерист. Я начал репетировать очень хорошо, я вдруг почувствовал абсолютную свободу в смысле выражения иронии – иронии над тем, как два мои приятеля, Платонов и Часовников, решают какие-то важные морально-нравственные проблемы. А мне, Куклину, наплевать на эти проблемы! Потому что меня, Куклина, волнуют только проблемы собственной карьеры. Чтобы быть ироничным, надо быть совершенно свободным. Георгий Александрович был очень доволен мной. А потом – чем ближе к премьере, тем быстрее свобода моя таяла, уменьшалась. Я был зажат страхом перед надвигавшейся премьерой. Георгий Александрович вызвал меня к себе: “Что с вами происходит? Вы были лидером, а сейчас вы на десятом месте. Почему вы все меняете?” Но я ничего умышленно не менял, просто из меня “выходил воздух”.
Трижды за все годы я слышал от него похвалу. Первый раз это было на банкете после “Трех сестер”. Шеф произнес тост за то, за другое, “а также за Олега Валериановича, который сделал такой рывок!”
Второй раз – когда у меня умирала мать, а мы репетировали “Волки и овцы”. Я все время ловил себя на ужасном чувстве: “Как же так? Умирает мать, а я репетирую”. Я ночь проводил в больнице, утром ехал в театр, после снова возвращался к ней. Теперь я понимаю: то была защитная реакция организма – быть на сцене, работать, забыть о трагедии. И вот как-то я шел с женой и с Георгием Александровичем после репетиции из театра, и жена спросила у Товстоногова: “Как Олег репетирует?” – “Замечательно!” Эта похвала могла быть вызвана, конечно, и желанием поддержать меня. Кстати, я ему очень благодарен за то, что он был на похоронах моей матери – от и до. Они были мало знакомы, и я был очень тронут.
Последний раз он меня похвалил, когда мы с ним ехали куда-то в поезде и стали рассуждать о спектакле “На всякого мудреца довольно простоты”. И вдруг он мне сказал: “Вы играете дядю Ваню на уровне Добронравова. Это великое создание актера, как у Жени – Крутицкий”. Были еще, конечно, мелкие похвалы и одобрения, но вот таких, основополагающих – три за всю жизнь».
Одной из лучших, а может быть, и лучшей ролью Басилашвили на сцене родного театра стал Войницкий в пьесе «Дядя Ваня». Сам актер немало размышлял над этим образом, поощряемый к тому и самим мастером:
«Мне всегда казалось, что с “Дядей Ваней” связано какое-то чудо в жизни А. П. Чехова. Его ранние пьесы “Платонов”, “Леший”, “Иванов” много шли на сцене, были популярны, он был довольно известным драматургом. Потом он едет на Сахалин, возвращается оттуда уже с пьесой “Дядя Ваня”, как бы выжимкой из этих ранних пьес. Осталось только самое существенное, то, что на самом дне. Что же с ним произошло, пока он ехал по России на перекладных, на телегах? Да и сама поездка загадочна – талантливый писатель вдруг бросает все и едет составлять списки каторжников. Совершился какой-то процесс переоценки ценностей, в результате которого сюжет, смысл ранней пьесы совершенно изменились. На мой взгляд, ключевая фраза пьесы “Дядя Ваня” – это реплика Войницкого Серебрякову: “Ты будешь получать то же, что получал раньше”. Бунт с пистолетом против Серебрякова, против собственной жизни – и вдруг этот человек-“бунтарь” говорит, что все будет по-старому. Георгий Александрович меня спрашивал – что же, по моему мнению, произошло с дядей Ваней? И сам отвечал так: человек понял, что во всем виноват сам. Не мать, не Соня, не Серебряков, не Елена – виноват Иван Войницкий. Недаром пьеса называется “Дядя Ваня”. ‘Из меня мог бы выработаться Достоевский, Шопенгауэр…” А Георгий Александрович мне говорил: “Этот человек мог стать только Иваном Петровичем Войницким, дядей Ваней, замечательным управляющим этой усадьбой”. Что же послужило причиной этого прозрения? Войницкий чуть не убил ни в чем не повинного человека, и как только он это понял, он одумался, прозрел. <…>
Конечно, я не дословно воспроизвожу то, что говорил Георгий Александрович, но на репетициях он все время муссировал эту тему – восстание. Он прекрасно понимал, что если у актера возникает правильное психофизическое самочувствие, он начинает импровизировать в нужном направлении. Поэтому он не добивался школярских точностей, не формулировал задачу с математической точностью – это дело театральной студии, – он пытался заставить артиста почувствовать атмосферу, в которой тот должен жить, создать поле для импровизации. Например, появление дяди Вани в самом начале было мучительно трудным для меня. Дядя Ваня выходит, не здороваясь с Астровым, а Астрова он еще не видел сегодня. Ну, друзья, ну виделись вчера-позавчера, но что происходило до начала пьесы? Уже было чаепитие, дядя Ваня затеял какой-то спор с Серебряковым, на что интеллигент профессор сказал: “А я, пожалуй, пойду и посмотрю окрестности”. Уступил поле боя. Дядя Ваня пошел к себе, шарахнул стакан водки и заснул. Это было в восемь утра. Проснулся от звуков разговора на террасе. Вышел в помятых брюках, в помятом пиджаке, только галстук очень хороший. Состояние омерзительное – усадьба, водка, жара, стыд за себя, говорить ни с кем не хочется. Он все время находится в этом состоянии и может сделать все, что угодно. Недаром пистолет всегда с ним. Товстоногов добивался от меня правды этого состояния… Георгий Александрович заставлял нас в первом акте “Дяди Вани” жить таким же способом: ощутить день, температуру, головную боль, стыд. Весь комплекс чувств. Это было очень трудно, много репетиций шло под его реплики: “неправда”, “не верю”, “не так”. Предлагал жесткие рамки мизансценических решений, рвал мой монолог на части. Войницкий уходил качаться на качелях… И только когда я почувствовал нужную психофизику, стало легко и свободно. Я ему чрезвычайно благодарен за эти поиски, на которые он потратил много времени. Второй, третий акты шли легче, потому что в первом был найден закон существования».
Басилашвили, первое время боявшийся Гогу, позже очень полюбил репетиции с ним, добиваясь от режиссера дополнительных разъяснений, указаний, направлений. Сблизились они и в человеческом плане. Недаром Олег Валериянович признается: «Гога меня сделал как человека и как артиста, я обязан ему всем».
Когда мастер заболел, актер написал ему трогательное письмо:
«Дорогой и любимый Георгий Александрович!
Рад был узнать, что дело у Вас пошло на поправку. Как было бы хорошо, если бы Вы смогли быть вместе с театром в Тбилиси! Но – если здоровье Ваше не позволит – что ж, подождем Вас до открытия сезона в Ленинграде. В глушь, где я живу, совершенно неожиданно пришло известие о присуждении мне звания нар. артиста РСФСР. Дорогой Георгий Александрович, всем, что сделано мною в театре, я обязан Вам и нашему театру. Поэтому от всего сердца благодарю Вас за все, что Вы для меня сделали, за Вашу веру в меня, подчас непостижимую, за Ваше терпение, за тот громадный труд, который Вы вложили в мое становление, как актера. Отлично понимаю, что без вашего участия не имел бы ни званий, ни тех благ, которыми располагаю сегодня. Думаю, что все наши знаменитые народные и разнародные, хотят они этого или не хотят, скажут то же самое. Одно Ваше присутствие на репетиции или спектакле повышает подчас заниженные критерии, заставляет подтянуться, трезво взглянуть на себя со стороны. Я не говорю уже о том счастье, когда трудная, подчас невыносимо тяжелая работа под Вашим руководством неожиданно приводит к радостному результату. Вы заставили меня понять, что актерский труд – это, прежде всего, работа, тяжелая, до изнеможения. Спасибо Вам, дорогой Георгий Александрович! Отлично понимаю, что причин задирать нос у меня нет. В работе со мной Вы по-прежнему можете быть уверены в том, что я не буду скакать по верхам, а буду стараться “докопаться до самой сути”».
Олег Валериянович честно стремился следовать этому обещанию, не покушаясь на чужие роли, но полностью выкладываясь в те, что ему доставались. К сожалению, кино, принесшее ему всесоюзную славу, недостаточно использовало его драматический талант, больше эксплуатируя образы «комильфо», «бонвивана» и «обаятельного подлеца», а также комическую сторону дарования артиста. Между тем, в жизни Басилашвили отнюдь не был тем денди, каким запомнился он зрителям «Служебного романа». Первая машина появилась у актера лишь после пятидесяти, и он ездил на ней долгие годы, лоском костюмов он также не был озабочен. Став народным депутатом, попросил выделить себе лишь одну комнату в Москве, чтобы было где останавливаться во время сессий (родительская квартира к тому времени уже была продана). Лужков удивился: «Вам действительно больше ничего не нужно?»
Второй женой Олега Валерияновича стала журналистка Галина Мшанская, брак с которой длится уже более полувека. Известно трепетное отношение артиста к жене, его постоянные предупредительные звонки ей. В этом браке появились на свет две дочери, пошедшие по стопам матери. Отдушиной артиста на склоне лет стала дача под Петербургом, напоминающая ему любимое Хотьково, колыбель его детства и место последних дней его матери.