Нашим Папой – признанным и любимым – был Георгий Александрович Товстоногов».
Сам «папа» называл свой «режим» добровольной диктатурой. «Я исповедую принцип добровольной диктатуры, – говорил он. – Диктатуры, построенной не на власти, не на страхе, а на доверии, уважении и заразительности».
Папа… Император… Диктатор… Заботливый к своим подданным и любимый ими, но в то же время суровый и жесткий во всем, что могло нанести урон его империи, а иногда и его власти в ней. Любя актерскую импровизацию, если она не шла вразрез с его замыслом, он не любил актерского своеволия. Так начался разлад со Смоктуновским, человеком по самой сути своей не могшим быть одним из подданных, по своему характеру всегда остающимся той «кошкой, что гуляет сама по себе». Иннокентий Михайлович сперва пробовал вносить свое понимание в роль Мышкина, и это не находило сочувствия режиссера. Затем актер, уже весьма востребованный в кино, стал предлагать пьесы, в которых ему хотелось бы играть. Критик Борис Поюровский, однажды зашедший к Товстоногову после очередного показа «Идиота», стал свидетелем следующей сцены:
«Пока мы обмениваемся впечатлениями и говорим на разные темы, приоткрывается дверь и на пороге появляется Смоктуновский.
– Можете меня поздравить. Сегодня наконец-то приняли фильм “Друзья и годы”.
– Очень рад, поздравляю!
– Дело в том, что режиссер Соколов, который снял эту картину, сейчас какое-то время будет совершенно свободен. Мы тут наметили с ним распределение ролей для “Живого трупа”. По-моему, может получиться занятный спектакль.
Смущенно улыбаясь, Смоктуновский извлек из кармана сложенный вчетверо лист и протянул его Георгию Александровичу. Тот не пошевелил пальцем. Таким образом, протянутая рука Смоктуновского на какое-то время повисла в воздухе: Товстоногов выдерживал паузу. Он глубоко затянулся. Веки сперва заметно сузились, затем невероятно расширились. Мне даже показалось, что глаза его готовы вот-вот вырваться наружу. Георгий Александрович снял очки, выпустил дым через ноздри и внешне совершенно спокойно сказал:
– Вот сейчас, когда вы выйдете на Фонтанку, спуститесь всего один квартал до площади Ломоносова, а оттуда уже буквально два шага сделайте по улице Росси до служебного подъезда Александринки. Там спросите, как пройти к Леониду Сергеевичу Вивьену. Он всячески приветствует актерскую инициативу и, я уверен, ваше предложение может его заинтересовать. Что же касается нашего театра, то здесь, извините, я решаю все сам, абсолютно единолично. И что ставить, и как. И кому играть. Так уж не взыщите…»
Это было жестко и, несомненно, весьма болезненно уязвило самолюбие Смоктуновского. Известен еще один случай, когда актер «выступил с инициативой», предложив для постановки пьесу Юджина О’Нила «Луна для пасынков судьбы», в которой мечтал сыграть главную роль. Но ответ был тем же… Иннокентий Михайлович ушел, а через несколько лет спектакль по О’Нилу стал режиссировать Евгений Лебедев, решивший попробовать себя в этом новом деле. Проба вышла не слишком удачной, и в итоге, как всегда в таких случаях, за дело взялся сам «император», и спектакль вышел в постановке Товстоногова.
Характерный эпизод приводит Олег Басилашвили:
«Мы были в Центральном комитете у т. Шауро, который возглавлял театральное дело в Советском Союзе. Т. Шауро сказал: “Я хочу, чтобы все присутствующие высказали свое недовольство советской властью”. Все окаменели: как можно сказать – я не доволен КПСС? Вдруг Георгий Александрович говорит: “Позвольте я скажу. Я прежде всего недоволен вашей политикой в области театра, я уж не говорю о другом. Вы боитесь всего. Вы топите, гнобите и уничтожаете театр в Советском Союзе. Из-за вас он гибнет. Вы делаете следующее: появляется молодой талантливый режиссер в театральном институте, он оканчивает институт, и вы направляете его ко мне в театр. Но если он действительно талантлив, мы с ним будем антагонистами, я и буду делать все, чтобы он не проявил талант в моем театре, ибо я вижу мир по-своему и не хочу, чтобы люди видели на той же сцене другой мир. Значит, этот молодой человек должен иметь свою площадку, свою сцену, своих единомышленников, и пусть он там расцветает, как Станиславский. Но вы же боитесь этого. Вот мое недовольство. Я поражен вашей трусостью, поражен этой политикой, которую вы называете политикой ЦК КПСС в области театрального искусства”. И вопрос был снят».
Приводя этот монолог, Олег Валериянович восхищается смелостью шефа, но важнее в данном случае иное. Важнее принцип двух медведей в одной берлоге, четко и откровенно обозначенный Товстоноговым. Он искренне радовался удачам коллег в иных театрах, но не принимал конкуренции в своем, о чем говорил прямо. Георгий Александрович полагал самой губительной ситуацию «театра в театре», создающую конфликтные ситуации в труппе, которая должна была быть коллективом единомышленников. Поэтому он был готов предоставить молодому режиссеру возможность поставить на сцене БДТ спектакль, но никак не готов брать такового в штат.
«Вот у меня был такой случай, когда у меня работал молодой режиссер, не буду называть его имени, который мне показался способным, и он мне помогал, он учился, – рассказывал «император». – Потом настал момент, когда он в другом театре поставил спектакль, пригласил меня на него, я посмотрел, и спектакль мне понравился. Режиссер сказал: “Ну, теперь Вы мне дадите ставить у себя в театре?” Я сказал: “Нет. Вы теперь сформировались как режиссер, я сделаю все, чтобы вы получили театр. Вы имеете право им руководить”. И мне удалось это сделать. Он стал руководителем ленинградского театра».
Молодым режиссером был Игорь Владимиров, и по протекции Георгия Александровича он действительно возглавил Театр имени Ленсовета. Примерно тем же путем прошли и другие руководители ленинградских театров – Зиновий Корогоцкий и Рубен Агамерзян.
Опасение двоевластия явилось причиной расставания с еще одним ведущим артистом БДТ – Сергеем Юрским, который всерьез решил заняться режиссурой. Разрыв стал болезненным для обоих, ибо Георгий Александрович был привязан к возросшему на его глазах с первых шагов актеру, как к сыну.
«Боялся ли я Гоги? – вспоминал Сергей Юрьевич. – Нет, этого не было никогда. На разных этапах я им восхищался, я возмущался, я огорчался, я обижался и каялся. Но страха перед ним не было никогда. Я любил этого человека, как своего второго отца, отца в искусстве. Я мог протестовать, но это был протест сыновний. Я всегда сознавал и говорил, что все мое от него. Мой уход был уходом из отчего дома. Мое охлаждение было драмой. Его отчуждение было отчим наказанием. Так я чувствую и верю, что это истинно».
Все началось с первой пьесы Юрского «Сфинкс без загадки» – о жизни молодежи.
– Вы знаете, вполне профессионально, я даже удивлен. Но дело в том, что такие пьесы уже есть. Она в общем ряду. Для постановки она бы меня не увлекла, – сказал Георгий Александрович, прочтя.
В тот момент сила авторитета «императора» была такова, что свое детище Сергей Юрьевич больше никому не показывал. Однако вскоре молодой и разносторонне одаренный актер, которому было тесно в рамках своей профессии, принес шефу новый «опус» – инсценировку романа Хемингуэя «И восходит солнце» («Фиеста»).
«Гога молчал долго. Только через месяц вызвал он меня к себе, – вспоминал Юрский. – “А как бы вы распределили роли?” – спросил он меня с ходу. Я стал называть варианты, но дипломатично (с бьющимся от волнения сердцем) сказал, что вам, Георгий Александрович, конечно, виднее… я полагал, что вы сами решите, если дойдет до…
“Я это ставить не буду. Мне нравится, но это не мой материал, – сказал он. – И потом, это не пьеса, это уже режиссерская разработка, все предопределено. Поставьте сами. А я вам помогу. Подумайте о распределении и покажите мне. Одно условие – вы сами не должны играть в спектакле. У вас хватит режиссерских забот. Терпеть не могу совмещения функций. Каждый должен заниматься своим делом”».
Ставить «Фиесту» Товстоногов разрешил, но, когда спектакль был поставлен, не принял его.
«Причина не высказывалась, – писал Юрский. – Условием возобновления работы Г. А. поставил снятие с главной роли Миши Волкова и требование, чтобы играл я сам. Это странно противоречило его приказу при начале работы – он же запретил мне играть. Это было совершенно невозможно этически – мы с Мишей крепко сдружились за время работы. И главное – на мой взгляд, он превосходно играл Джейка Барнса и очень подходил к этой роли. Я не мог его заменить.
Спектакль умер. Умер мой первенец. Что-то не пришлось в нем императору, и император приказал ему не жить. Это моя беда. Моя опора в том, что при желании теперь каждый может посмотреть мою “Фиесту” на экране и убедиться, как прекрасно играли в ней великолепные актеры БДТ. Я все-таки сделал своего Хемингуэя. Через два года я снял “Фиесту” на телевидении. Художником стал Эдуард Кочергин, роль леди Эшли теперь сыграла Тенякова, матадора Педро Ромеро – Михаил Барышников (первая роль на экране этого великого танцовщика), главным оператором был Михаил Филиппов. Но все остальные актеры были те же, и музыка Розенцвейга была та же. И при всей трагичности судьбы фильма (он был запрещен в связи с бегством Барышникова за границу) его успели посмотреть и коллеги, и зрители. Были просмотры, были бурная реакция и даже хвалебная пресса. На один из просмотров в битком набитый зал Дома кино пришел Георгий Александрович. Мне передали, что на выходе он сказал окружившим его: “Это самодеятельность. Сереже надо играть на сцене, зря он занялся режиссурой”.
Это было клеймо. С ним я и пошел в дальнейшую жизнь».
Клеймо, однако, не остановило Сергея Юрьевича. Через некоторое время Товстоногов, по-своему переживая сложившуюся ситуацию, предложил:
– Давайте забудем всю историю с “Фиестой”, не будем к ней возвращаться. Назовите мне пьесу, которую вы хотите поставить, и я включу ее в план сразу. Обещаю.
Свое обещание режиссер сдержал, несмотря на убеждение, что «заниматься двумя профессиями – дилетантизм». «Мольер» был поставлен к трехсотлетию памяти великого драматурга и имел заслуженный успех. Правда, ввиду проблем Юрского с властью спектакль никогда не удавалось вывезти на гастроли, но на сцене родного театра он прошел более ста раз. От роскошного оформления, сделанного Эдуардом Кочергиным, в БДТ навсегда остались огромные светильники, при свете которых в дальнейшем будут проходить прощания с ушедшими артистами. И с самим «императором».