, он парил над бытом. Но когда становился свидетелем моих разговоров с домочадцами, пытался соблюсти хороший тон и продемонстрировать к ним интерес. С годами это превращалось в некий ритуал. Дочь росла, а Георгий Александрович задавал неизменный вопрос: “Каков рост Полины, сколько сантиметров?” Поначалу я недоумевала, а потом уже свыклась и со смехом отвечала, что понятия не имею, так как рост регулярно измеряют только грудничкам. И потом я все время в театре, мне некогда заниматься замерами дочери».
Когда захворал хранитель музея БДТ Вениамин Каплан, Георгий Александрович заметил, что для работы в театре нужно крепкое здоровье:
– Если вы больны, не надо вам работать!
Это сознание, этот «приговор» стал со временем «приговором» и самому себе. Товстоногов был истинным трудоголиком. «Вдохновение не посещает ленивых, – указывал он. – Надо много и упорно трудиться, подготавливать побольше «топлива» для работы воображения, и тогда придет вдохновение. Если оно не сразу осеняет, если режиссер не сразу видит будущее творение – не надо отчаиваться. Не надо сердиться на свое воображение, топать на него ногами, насиловать его. Надо работать. Вдохновение обязательно придет, если, конечно, у режиссера и его артистов есть творческие способности».
Когда прогрессирующая болезнь стала отнимать у мастера возможность работать в полную силу, это стало для него трагедией. Хотя Натела Александровна подчеркивала, что недуг не был столь уж тяжелым и его можно было вылечить, сделав шунтирование. Операция была назначена, но буквально в последний момент, уже надев пальто, чтобы ехать в Москву, Товстоногов вдруг передумал. Почему? Часто говорится, что в больницах не разрешают курить, а режиссер не мог обходиться без курения. Однако вряд ли это было главной причиной.
Курение доктора вообще категорически запрещали Георгию Александровичу. Чтобы помочь брату, Додо, такая же заядлая курильщица, решила проявить солидарность и расстаться с вредной привычкой. При этом для Гоги был разыгран целый спектакль: врач, с которым Натела Александровна заранее договорилась, должен был сделать ей, брату и гостившей у них знакомой болезненный укол в ухо, который якобы должен был срабатывать как блокатор для тяги к табаку. Додо рассчитывала на психологический эффект такого «плацебо». Наутро она героически не курила: ни за утренним кофе, ни во время разговора по телефону, ни за завтраком… Но вот к завтраку вышел Георгий Александрович и невозмутимо закурил сигарету. Натела Александровна, терпевшая ради брата «ломку» уже три часа, взорвалась. От ее крика Гога мгновенно сбежал в свою комнату. Вместе с сигаретой…
В другой раз врачи поставили Товстоногову уже жесткий ультиматум: или отказ от курения, или максимум два года жизни. К тому времени больной режиссер уже с трудом ходил. Он попытался выполнить это жизненное для себя требование медицины, что из этого вышло, рассказывает Дина Шварц:
«…И вот подошли к третьему действию, еще не на сцене, а в репетиционном классе, где происходит поиск пластических решений – самый, пожалуй, важный и самый любимый и артистами, и Г. А. этап репетиционного процесса, он, по существу, все и определяет. И мы наблюдаем странную картину: Г. А. безучастно наблюдает, как артисты “стихийно” ходят по площадке, и… молчит. Он сидел за своим режиссерским столиком, подперев рукой голову… Казалось, он внимательно следил за происходящим, но на самом деле был совершенно безучастен. Актеры были в недоумении, но молчали, кто-то тихо сострил: “Это что, прогон?” Репетиция закончилась в положенное время. Потом Г. А. вызвал меня к себе в кабинет. В его глазах за очками была паника.
– Я не могу работать.
– Георгий Александрович, о чем вы думали в течение трех часов?
– Только об одном: хочу курить, хочу курить…
Мне было пронзительно жалко его, до слез.
На другой день он обратился к врачу-психиатру, который сказал примерно следующее: “Оставьте его в покое, пусть курит, он не выдержит такого напряжения”. Г. А. торжествовал, радовался, как ребенок, демонстрируя окружающим свое право на курение».
«Право» на курение он сохранил до конца, но отсрочить этот конец в условиях такого «права» и отказа от операции, по-видимому, уже ничто не могло. Ирина Шимбаревич вспоминает, что, когда она пришла работать в театр, шеф был уже глубоко больным человеком: к отказывающему сердцу добавлялось высокое давление и периодически открывавшаяся язва. В итоге помощнице приходилось заниматься не только рабочими, творческими вопросами, но и главным – здоровьем начальника. Питание по часам, строгая диета, прием лекарств едва ли не каждый час…
«Утром я бежала на рынок, где покупала ему творог “пластиками”, как он любил, – вспоминает Ирина Николаевна. – Георгий Александрович предпочитал “городской” батон за двадцать две копейки. Любил сыры из разряда швейцарских, с большими дырками. Сметану же я приобретала не на рынке, а в магазине, поясняя, что “холестерина нам не нужно”. Покупала грейпфруты и гранаты. На пластмассовой соковыжималке каждый день отжимала грейпфрутовый сок и непременно давала ему выпить полстакана гранатового (больше и не нужно, чтобы не сгущалась кровь). Из дома принесла термос и заваривала шиповник с веточками черносмородинового куста (именно в них содержится большое количество витаминов, и я уговаривала его пить это снадобье каждый день). В последний день, когда он уехал из театра и умер по дороге, вдруг почувствовала, что случится непоправимое, когда услышала: “Ира, сегодня не хочу даже вашего потрясающего напитка…”
У нас хранится большая амбарная книга, по которой можно понять, что для него были «взяты» больницы, аптеки, магазины, кондитерские (чтобы достойно принять гостей во время антракта). Когда нужны были лекарства, составлялся план, что где заказывать. Я ездила в нашу “придворную” аптеку и закупала лекарств каждый раз рублей на сто, что в советские времена было весьма солидной суммой.
Поскольку врач просто боялась подойти к Товстоногову, я научилась измерять давление, начав свой путь врачевания актеров БДТ, постигая азы лекарского дела. В кабинете у нас было небольшое хозяйство, скрытое от посторонних глаз: диван, где ему делали уколы, посудный шкаф, самовар, душ, туалет, холодильник. До сих пор в кабинете на столе Георгия Александровича баночки с клофелином, эуфиллином и нитросорбитом…»
Однажды Товстоногов оказался на волосок от смерти. Это случилось дома, в его кабинете. Режиссер работал за своим столом, когда сердце ему отказало… К счастью, в это время дома был Лебедев. Увидев, что шурин неподвижно сидит за столом с запрокинутой головой, открытым ртом и стекленеющим взглядом, Евгений Алексеевич успел вовремя дать ему нитроглицерин и вызвал «скорую». В дальнейшем актер очень сокрушался, что в роковой день его не было рядом с Гогой – он бы успел снова дать ему необходимое лекарство и спас, а водитель Николай просто не знал, что умирающему нужно срочно дать нитроглицерин…
Окончательно подорвали здоровье Георгия Александровича гастроли в США. В Принстон его пригласили ставить «Дядю Ваню».
«Впоследствии Г. А. не раз говорил: “Меня сломала Америка”, – вспоминала Дина Шварц. – …Что же случилось в Америке? Надо сказать, что Г. А. на протяжении всей жизни доверялся людям не вполне достойным, которые на его имени делали свой бизнес, мотивируя свои поступки благом для Г. А. Одним из таких дельцов был некий Сергей Левин, эмигрант, бывший работник Ленинградского телевидения. Он предложил после постановки в Принстоне совершить турне по городам Америки с лекциями о театре, о Станиславском и его методологии. К сожалению, Г. А. дал согласие еще до поездки. После напряженной работы над спектаклем, после ежедневных утренних и вечерних репетиций, Г. А. пустился в путь. Вместе с Нателой, которой он, по его словам, хотел показать Америку. Натела не слишком радовалась, ей было достаточно Принстона и Нью-Йорка. К тому же театр после премьеры предоставил им целую неделю отдыха в комфортабельных условиях. Но Г. А. вместе с Нателой отправился в путешествие по Америке, не отдохнув ни дня.
Левин, не сумев, вероятно, толком организовать выступления Г. А., стал на всем жестко экономить, и Г. А. был лишен возможности отдыхать даже ночью. Перерывы между выступлениями и перелетами они часто проводили в аэропортах. А надо сказать, что Г. А. по своему характеру и воспитанию никогда ничего в бытовом плане не просил и тем более не требовал…
Когда пришло время отправляться домой (через Москву), Г. А. встретился в аэропорту с отдохнувшим Кочергиным. Г. А. выглядел так плохо, что Эдик испугался: у него было совершенно серое и осунувшееся лицо. Такое же лицо было у него, когда мы его встретили на вокзале в Ленинграде…»
Сам Кочергин вспоминает об этом так:
«Твой, наш “Дядя Ваня” в Принстоне имел колоссальный успех. Тридцать спектаклей подряд шли на сплошных аншлагах. Крупнейшие газеты, в том числе “Нью-Йорк таймc”, посвятили принстонскому Чехову хвалебные статьи. Профессура знаменитого Принстонского университета устроила в твою честь прием. Постановка “Дяди Вани” совпала с эйфорией горбачевской перестройки.
Все замечательно, но твои ноги уже еле двигались, и ты страшно уставал, репетируя денно и нощно в свои семьдесят три года житухи.
Я помню, как ты задумчиво, не торопясь собирался в клинику по поводу своих худых ног. За завтраком пожаловался на низкое давление, и я налил тебе рюмку коньяка. Тебя увезли почти на весь день. Привезли домой только к вечеру, бледного и чрезвычайно расстроенного. Мною был приготовлен обед, он стоял на столе, но ты к нему не прикоснулся. С трудом сел в кресло и, обращаясь ко мне, объявил:
– Эдуард, я видел сегодня самый страшный фильм в своей жизни. Фильм про себя, про свои ноги, точнее, про сосуды ног. Меня тамошние врачи уложили на специальный высокий белый стол под какой-то подвешенный надо мною аппарат, медленно-медленно передвигающийся по направляющим от моих ступней до мошонки и показывающий все снятое им на вмонтированном в него телевизионном экране. Я рассматривал карту сосудов своих ног в увеличенном размере. Доктор через переводчика безжалостно комментировал весь показ этого жутковатого зрелища. Мои сосуды на ногах оказались забитыми напрочь. Кровь просачивается в редчайшие щели, и то с трудом. На обеих ногах нет ни одного чистого сосуда. Эдуард, они приказали бросить курево, иначе – хана. Так и сказали: ежели в ближайшее время вы не прекратите курение, то умрете через пару лет. Я почти на весь гонорар купил курс специального лекарства, очень дорогого, которое должно помочь, но при условии – ни одной сигареты после его принятия. Вон, видите, сколько коробок его привез. Деться некуда – придется бросить курить. Я решил: как только наш самолет приземлится в Москве – я не курю.